Чтение 8–й страницы книги ~Умирающий изнутри~

- Сколько ты писал? Пятнадцать минут?

- Восемь часов, а может десять, - говорю я. - Знаете, что вы пытаетесь сделать, Лумумба? Вы переворачиваете на меня расизм. То еврейское, это еврейское. Если вы так не любите евреев, почему не дали писать курсовую черному? Почему сами не написали? Я сделал работу честно. И не хочу слышать, как ее превращают в вонючее еврейское дерьмо. Говорю вам, если вы сдадите ее, то получите проходной балл наверняка, в крайней случае Б+.

- Да я вылечу.

- Нет. Нет. Вы просто меня не поняли. Позвольте я объясню. Дайте-ка мне на минутку работу и я зачитаю пару строчек - может, станет яснее... - Поднявшись на ноги, я протягиваю руку к бумагам, но он улыбается и поднимает их высоко над головой. Чтобы достать их, мне понадобилась бы стремянка. Прыгать просто бесполезно. - Дайте, опустите, не шутите со мной! Дайте мне их! - кричу я. Он разжимает руку и шесть листочков разлетаются. Ветер гонит их к востоку вдоль здания университета. Даже умирая, я буду их видеть. Я сжимаю кулаки, меня охватывает яростное негодование. Хочется врезать по его насмешливой физиономии. - Не нужно было этого делать, - говорю я. - Не нужно было их выбрасывать.

- Ты должен вернуть мне пять баксов, парень.

- Держи карман шире. Я честно выполнил свою работу и...

- Ты говорил, что если работа будет плохой, то ты не возьмешь плату. О'кей, работа - дерьмо. Никакой платы. Отдай мне пятерку.

- Это нечестная игра, Лумумба. Ты хочешь наколоть меня.

- Кто кого накалывает? Кто не отдает деньги? Я? Ты. Что мне теперь делать с курсовой? Нести не готовую - и это твоя вина. А если меня из-за этого выпрут из команды? А? Что тогда? Слушай, парень, меня от тебя тошнит. Отдавай мне пятерку.

Неужели он говорит серьезно? Не знаю. Мысль о том, что нужно отдавать обратно деньги, вызывает у меня отвращение не только потому, что я потеряю деньги. Хотел бы почитать его мысли, но не могу: я полностью блокирован. Буду блефовать.

- Какого черта ты все перевернул с ног на голову? Я сделал свое дело. Я ни черта не дам тебе, какие бы причины ты ни придумывал. Эту пятерку я оставлю себе. Хотя бы пятерку.

- Отдавай мои деньги, парень.

- Убирайся к черту.

Я хочу уйти. Он хватает меня - его руки, охватившие меня, наверное такой длины, как мои ноги, - и притягивает к себе. Он начинает трясти меня. Зубы у меня стучат. Его улыбка еще шире, чем обычно, но глаза прямо демонические. Я размахиваю кулаками, но его руки так длинны, что я не могу достать его. Я начинаю орать. Собирается толпа. Внезапно нас окружают трое или четверо парней в университетских куртках - все черные, все гиганты, хотя и не такие большие, как Лумумба. Товарищи по команде. Смеются, кричат. Я для них игрушка.

- Эй, парень, он к тебе пристает? - спрашивает один.

- Помочь, Йайа? - орет другой.

- Чего тебе сделал этот козел, парень? - окликает третий.

Они образуют кольцо, и Лумумба толкает меня к парню слева от себя, тот ловит меня и швыряет дальше по кругу. Я кружусь, спотыкаюсь, шатаюсь, они не дают мне упасть. По кругу, по кругу, по кругу. Чей-то локоть попадает мне по губе. Я чувствую вкус крови. Кто-то бьет меня, и моя голова резко откидывается назад. В ребра тычут пальцами. Я осознаю, что вляпался в серьезную передрягу, потому что эти гиганты действительно собираются меня избить! Я с трудом узнаю свой голос, который предлагает Лумумбе забрать его деньги: но никто не замечает этого. Они все бросают меня от одного к другому. Где полиция кампуса? Помогите! Помогите! Спасите! Но никто не приходит. Я задыхаюсь. Мне хочется упасть на колени и вжаться в землю. Они орут мне какие-то расистские эпитеты, я едва понимаю слова - этот жуткий жаргон. Я не знаю, как они меня называют, но в каждом слове чувствую ненависть. Помогите! Помогите! Мир бешено вращается. Теперь я понимаю, что ощущает баскетбольный мяч, если он может чувствовать. Постоянное напряжение, бесконечное движение. Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне, остановите их. В груди болит. Я ничего не вижу. Я только чувствую. Где мои ноги? Наконец я падаю. Смотрите, как быстро приближаются ступеньки. Холодный поцелуй камня обжигает мне щеку. Я наверное уже потерял сознание. Как я могу говорить? По крайней мере одно преимущество - ниже я уже не упаду.

Когда он встретил Китти, он был готов влюбиться. Уже перезрел и с легкостью влез в эмоциональные дела. Возможно, все дело и состояло в этом - то, что он к ней испытывал, была не любовь, а удовлетворение от мысли, что он любит. А может быть и нет. Он никогда толком не понимал своих чувств по отношению к Китти. Их любовь расцвела летом 1963 года, которое запомнилось ему, как последнее лето надежды и веселья перед долгой осенью хаоса и разочарования, опустившейся на общество. Тогда у власти был Джек Кеннеди и хотя особых успехов в политике у него не было, ему удавалось все-таки создать впечатление, что у него все получится, если не сейчас, то после повторных выборов. Ядерные испытания в воздухе только что запретили. Установили горячую линию Вашингтон-Москва. В августе Государственный Секретарь Раек объявил, что правительство Южного Вьетнама может контролировать дополнительные территории. Число убитых американцев в этой войне еще не достигло сотни.

28-летний Селиг только что переехал из Бруклина в маленькую квартирку в Весте. Он работал биржевым брокером. Это была идея Тома Никвиста. Спустя шесть лет Никвист оставался его ближайшим и, вероятно, единственным другом, хотя за последние год-два их дружба несколько ослабла: Селигу очень не нравилась самоуверенность Никвиста и он хотел, чтобы между ними существовала какая-то дистанция, физиологическая и географическая. Однажды Селиг задумчиво сказал, что если бы ему удалось скопить побольше денег - скажем, тысяч двадцать пять, - он бы уехал на отдаленный остров и провел там пару лет. Написал бы роман. Он никогда не писал ничего серьезного и вовсе не был уверен, что искренен в своем желании. Он втайне все же надеялся, что Никвист просто даст ему эти деньги. Он мог заработать такую сумму за полдня. Он бы сказал: "Вот, малыш, езжай и твори". Но Никвист так не сделал. Вместо этого он посоветовал получить работу в брокерской конторе, поскольку это самый простой способ быстро заработать много денег. Комиссионные весьма приличные, хватает на жизнь и еще остается, но настоящие деньги можно сделать на неопытных брокерах - выгодные продажи, арбитраж. "Если ты достаточно врубишься в работу, - сказал Никвист, - то сможешь заработать сколько захочешь". Селиг заартачился. Что он знает об Уолл-стрит?

- Я выучу тебя в три дня, - пообещал Никвист.

На самом деле понадобилось даже меньше времени. Селиг прошел краткий курс по финансовой терминологии, скользнув прямо в мозг Никвиста. У Никвиста все определения были разложены по полочкам: простые акции и привилегированные, недостачи и перерасход, вклады, дебиты, конвертация, размещение капитала, особые ситуации, закрытые и открытые счета, повторные предложения, специалисты и чем они занимаются, подпольный рынок, средний Доу-Джонса и все остальное. Селиг все это запомнил. Одним из хороших качеств прямой передачи из мозга в мозг являлось легкое запоминание. Следующий шаг - практика. Каждой крупной брокерской фирме требовались начинающие - Мэрил Линч, Гудбоди, Нейден Стоун, Кларк Додж - всем. Селиг наугад выбрал одну и подал заявление. Он прошел предварительное тестирование; большинство ответов он знал сам, а что не знал, вылавливал из мозга тех, кто его спрашивал, в большинстве своем они с детства следили за рынком. Получив великолепный балл, он был нанят. После короткой практики он получил лицензию и стал работать в прекрасной новой брокерской конторе на Бродвее около 72-й улицы.

Он стал одним из пяти молодых брокеров. Клиентура, в основном, пожилые евреи: 75-летние вдовы из огромных домов на 72-й улице и дымящие сигарами промышленники на пенсии, жившие на Вест-Энд авеню и Риверсайд-драйв. У некоторых было достаточно денег, которые они очень осторожно вкладывали. Некоторые почти ничего не имели, но хотели купить хотя бы четыре акции Кон Эдисон или три акции Телефонной компании, чтобы иметь хоть иллюзию собственности. Поскольку большинство клиентов были старые и уже не работали, операции в конторе проводились в основном лично, а не по телефону. Часто там собиралось десять-двенадцать пожилых граждан, и то и дело один из них трясся к любимому брокеру отдать распоряжения. На четвертый день работы Селига один почтенный клиент умер от сердечного приступа. Казалось, никто не удивился и не расстроился, ни брокеры, ни друзья жертвы: Селиг знал, что каждый месяц погибает один клиент. Достигнув определенного возраста, вы привыкаете, что ваш друг может однажды упасть замертво. Селиг быстро стал фаворитом, особенно среди старых дам; он им нравился потому, что был симпатичным еврейским мальчиком и некоторые предлагали ему познакомиться с их внучками. Он всегда вежливо отклонял эти предложения, он старался быть с ними любезен и терпелив, играя роль внука. Большинство его клиенток были невежественными, практически неграмотными женщинами, прожившими жизнь под руководством своих мужей. Теперь же, унаследовав денег больше, чем могли потратить, и совершенно не имея понятия, что с ними делать, они всецело зависели от молодого брокера. Исследуя их мысли, Селиг обнаружил, что они весьма расплывчаты и едва оформлены - как можно дожить до 75 лет, не имея определенных идей? - но некоторые из дам все же были по-своему симпатичными. Мужчины были менее приятны. Грубость и свирепость их амбиций были ему противны и он заглядывал в их мысли только по необходимости, не слишком стараясь найти для них что-то лучшее. Месяц, проведенный среди подобных людей, по мнению Селига, превратил бы Рокфеллера в социалиста.

Бизнес был постоянным, но не слишком доходным, комиссионные Селига возросли до 160 долларов в неделю. Таких денег он никогда не зарабатывал, но едва ли он мечтал об этом.

- Вам повезло, что вы попали сюда весной, - сказал ему один из коллег. - Зимой все наши клиенты уезжают во Флориду и пока не идут дела, можно помереть. Как и предсказывал Никвист, он смог получить приличную прибыль из личных операций. Через контору всегда проходило много всяких дел, за которые можно было что-то поиметь. Начав дело с 350 долларов, он быстро увеличил счет до четырехзначных сумм, делая деньги на "Крайслере", "Контрол Дейтей", РСА и "Сайрей ДХ Ойл". Но тут он обнаружил, что Уолл-стрит движется в двух направлениях, и большая часть его выигрыша растаяла в неудачах с "Бружвик", "Бекман Инструментс" и "Мартин Мариетта". Он пришел к выводу, что никогда не накопит достаточно денег для поездки и написания романа. Да и нужен ли миру еще один романист-любитель? Интересно, что же делать дальше? После трех месяцев работы брокером, у него появился счет в банке, но не большой, а работа ужасно надоела.

Удача привела к нему Китти. Она пришла в одно душное июльское утро в половине десятого. Контора еще не открылась, большинство служащих разъехались на лето и в офисе остались лишь менеджер Мартинсон, служащий Надель и Селиг. Мартинсон был занят составлением отчета, Надель говорил по телефону, пытаясь утрясти сложный вопрос с "Америкэн Фотокопи", а Селиг, бездельничая, мечтал влюбиться в чью-нибудь красивую внучку. Вдруг открылась дверь и вошла чья-то красивая внучка. Не то чтобы красивая, но несомненно привлекательная: девушка лет двадцати, стройная и очень пропорционально сложенная, ростом наверное пять футов три или четыре дюйма, с пушистыми светло-каштановыми волосами, сине-зелеными глазами, правильными чертами лица и великолепной фигурой. Она казалась застенчивой, умной, невинной - любопытная смесь знаний и наивности. Ее одежду составляли белая шелковая блузка и коричневая юбка до колен, дающая намек на скрывающиеся под ней великолепные ноги. На груди лежала золотая цепочка. Нет, она не красавица, но очень хорошенькая. Из тех, что радуют взгляд. Какого черта она делает в этом замке Маммоны в ее-то годы? Она появилась здесь лет на пятьдесят раньше, чем было нужно. Из любопытства он попробовал попасть в ее головку, когда она направилась к нему. Он искал только поверхностные данные: имя, возраст, семейное положение, адрес, номер телефона, цель визита - что еще?

Он не получил ничего.

Это потрясло его. Невероятный опыт. Уникальный. Проникнуть в мозг и обнаружить, что он абсолютно недоступен, непрозрачен, спрятан, словно за непроницаемой стеной, - такого с ним раньше не случалось. Он совсем не ощущал ее ауры, словно она была пластиковым манекеном в витрине универмага или роботом с другой планеты. Он сидел, раздумывая, что же он сделал не так, почему не получился контакт? От изумления он даже забыл послушать, что она говорит, и вынужден был переспросить.

- Я сказала, что хочу открыть счет. Вы - брокер?

Он, наверное, выглядел глуповато, долго рылся в бумагах, пораженный внезапной юношеской неуклюжестью и наконец протянул ей формы для нового счета. К этому времени подошли и другие брокеры, но слишком поздно: по правилам дома она была его клиенткой. Сидя сбоку от его стола, она рассказывала ему о своих намерениях, а он изучал элегантные очертания ее прямого носа, безуспешно пытаясь бороться с ее таинственной умственной недоступностью, и несмотря, а, может и вопреки этой недоступности, почувствовал, что безнадежно влюбился в нее.

Ей двадцать два года, год назад закончила Рэдклиф, приехала с Лонг-Айленда и снимает с двумя подружками квартиру на Вест-Энд авеню. Не замужем. Недавно долгая и безуспешная любовная история закончилась разрывом, как он обнаружил позже. (Для него было весьма странно, что он не узнал всего сразу, беря всю желаемую информацию.) Она получила степень по математике и работала программистом. Это понятие очень мало говорило ему в 1963 году: он не был точно уверен - проектирует ли она компьютеры, работает с ними или ремонтирует их. Недавно она унаследовала 6500 долларов от своей тетушки из Аризоны, и ее родители, очевидно суровые поклонники такого типа воспитания - утони-или-научись-плавать, считали, что ей следует самой вложить свои деньги и научиться отвечать за свои поступки. Итак, она направилась в ближайшую брокерскую контору, как ягненок на заклание, чтобы вложить деньги.

- Чего вы хотите? - спросил ее Селиг. - Оставить их в безопасном месте или пустить в оборот, имея шанс прирастить капитал?

- Не знаю. Я ничего не знаю о рынке. Единственное, чего я не хочу - сделать какую-нибудь глупость.

Другой брокер - скажем Надель - произнес бы речь и, советуя ей забыть о таких устаревших и надоевших концепциях, как дивиденды, подобрал бы ей пакет акций для оборота - "Техас Инструменте", "Коллинз Радио", "Полароид", что-то типа этого. Затем каждые несколько месяцев проверял ее счет, переключаясь с "Полароида" на "Ксерокс", с "Техас Инструменте" на "Фэрчайлд Камера", с "Коллинз" на "Америкэн Моторс", с "Америкэн Моторс" снова на "Полароид", получая чудесные комиссионные для себя и, возможно, делая деньги и для нее, а возможно, и теряя их. Селиг не переносил такие маневры.

- Может, это звучит занудно, - сказал он, - но давайте пойдем наиболее безопасным путем. Я порекомендую вам нечто вполне приличное. Это, конечно, не сделает вас богатой, но и не повредит. А потом вы сможете просто положить их и наблюдать, как они растут, не проверяя каждый день состояние рынка, чтобы уловить момент, когда нужно продавать. Вы же не хотите вечно волноваться?

То, что он говорил ей, было полной противоположностью тем инструкциям, которые давал ему Мартинсон о приеме новых клиентов, ну да черт с ним. Он дал ей несколько акций "Джерси Стандард", несколько "Телефон", немного IBM и 30 акций закрытого фонда "Легман Корпорейшн", которым владели многие его пожилые коллеги. Она не задавала вопросов, даже не захотела узнать, что такое закрытый фонд.

- Вот, - сказал он, - теперь у вас есть пакет акций. Вы - капиталист.

Она улыбнулась. Улыбка была робкая, подневольная, но в ее глазах он заметил кокетство. Он безумно хотел бы читать ее мысли, чтобы понять, что он для нее. И все же он попробовал:

- Что вы делаете вечером? - спросил он. - Я освобождаюсь в четыре часа.

Она ответила, что свободна, правда с одиннадцати до шести она работает. Они договорились, что он заедет за ней домой в семь. Когда она покидала контору, в ее улыбке безошибочно читалась теплота.

- А ты везучий, мерзавец, - сказал Надель. - Что ты сделал, назначил ей свидание? Ты нарушаешь правила для сотрудников не трахать клиентов.

Селиг только рассмеялся. Через двадцать минут после открытия биржи он продал 200 Молибденовых акций, а в обед купил их же на полтора пункта дешевле. Он подсчитал, что этого вполне хватит на ужин, да еще и останется. Эту идейку подкинул вчера Никвист: "Моли - хорошая крошка, она точно упадет в койку". После обеда, чувствуя полную удовлетворенность собой, он позвонил Никвисту и доложил о своем маневре.

- Ты вернул их слишком рано, - немедленно отреагировал Никвист. - На этой неделе она упадет еще на пять-шесть пунктов. Умники ждут.

- Я не такой жадный. Нужно оплатить срочные счета.

- Так не разбогатеешь.

- Думаю, у меня не хватает азарта для игры, - сказал Селиг.

Он колебался. Не за этим же он звонил Никвисту? Он хотел сказать, что встретил девушку и есть забавная проблема. Я встретил девушку, я встретил девушку. Внезапный страх удержал его. Безмолвное присутствие Никвиста на другом конце провода казалось угрожающим. Он всегда смеется надо мной, потихоньку, думая, что я не вижу. Но это глупость. Он сказал:

- Том, сегодня произошло нечто странное. К нам в контору пришла девушка, очень привлекательная девушка. Вечером я с ней встречаюсь.

- Поздравляю.

- Погоди. Дело в том, что я совсем не смог читать ее мысли. То есть, я даже не уловил ауру. Пусто, абсолютно пусто. У меня никогда такого не было. А у тебя?

- Да вроде нет.

- Совершенно пусто. Не могу понять. Почему у нее такой сильный экран?

- Может, ты просто устал сегодня? - предположил Никвист.

- Нет-нет. Других я читаю как всегда. Только она.

- Это тебя волнует?

- Конечно!

- Почему конечно?

Селигу это казалось очевидным. Он решил, что Никвист издевается над ним: голос спокойный, нейтральный. Игра. Он просто проводит время. Хотел бы он говорить не по телефону. Зазвонил другой телефон. Надель схватил трубку и бросил на меня яростный взгляд: "Давай, парень, надо работать!" Селиг резко сказал:

- Я... ну, очень заинтересовался ей. И меня беспокоит, что я не могу понять ее сущность.

- То есть тебя раздражает, что ты не можешь за ней шпионить.

- Мне не нравится фраза.

- А чья это фраза? Не моя. Это же ты так смотришь на вещи, разве нет? Как на шпионаж. Ты чувствуешь себя виновным, что шпионишь за людьми, верно? Но кажется ты расстраиваешься и когда не можешь шпионить.

- Наверное, - согласился Селиг.

- С этой девушкой у тебя получилось, как у обычного человека - ты должен обратиться к старой доброй технике угадывания. На это обречено все человечество, а тебе не нравится. Да?

- Ты говоришь очень злобно, Том.

- А что ты хочешь от меня услышать?

- Ничего. Я просто говорю, что есть девушка, мысли которой я не могу читать, что я никогда не попадал в подобную ситуацию и поинтересовался, нет ли у тебя теории, почему она такая, как она есть.

- У меня нет, - сказал Никвист. - Пусто.

- Ну и ладно. Я...

Но Никвист не закончил:

- Ты понимаешь, что я не могу сказать, не прозрачна ли она для телепатических процессов вообще или только для тебя, Дэвид. - Селиг уже подумал о такой возможности. Это его ужасно расстроило. Никвист мягко продолжал: - Ты можешь привести ее, чтобы я мог взглянуть? Может, тогда я смогу узнать что-то полезное.

- Я так и сделаю, - без особого энтузиазма сказал Селиг. Он знал, что такая встреча необходима и неизбежна, но мысль о том, что надо показать Китти Никвисту взволновала его. Он не совсем ясно понимал почему. - В один из ближайших дней, - предложил он. - Слушай, тут все телефоны надрываются. Я сообщу тебе, Том.

- Сделай-ка ее разок за меня, - сказал Никвист.

Дэвид Селиг

Исследование Селига 101,

Профессор Селиг

10 ноября 1976 г.

Энтропия как фактор повседневной жизни

Энтропия определяется в физике как математическое выражение степени, в которой энергия термодинамической системы так распределена, что не может превратиться в работу. В более общем метафизическом определении энтропию можно рассматривать как необратимую тенденцию системы, включая и Вселенную, к увеличению беспорядка и инертности. Так сказать, вещи делаются со временем все хуже и хуже, пока в конце концов не станут так плохи, что даже нельзя понять, как они плохи.

Великий американский физик Джозия Виллард Гиббс (1839-1903) первым приложил второй закон термодинамики - закон, определяющий возрастающий беспорядок энергии, перемещающейся наугад внутри замкнутой системы, - к химии. Именно Гиббс наиболее четко изложил принцип, что беспорядок спонтанно нарастает по мере того, как Вселенная стареет. Среди тех, кто распространил воззрения Гиббса на философию, был блестящий математик Норберт Винер (1894-1965), который в своей книге "Человеческое использование человеческих существ" утверждает следующее: "По мере нарастания энтропии Вселенная и все замкнутые системы во Вселенной, естественно стремятся ухудшаться и терять свои различия, двигаться от наименее к наиболее вероятному состоянию, от состояния организованности и дифференциации, в котором существуют отличия и формы, к состоянию Хаоса и однообразия". Во Вселенной Гиббса порядок наименее вероятнее, а Хаос - наиболее вероятен. Но в то время как Вселенная в целом, если существует целая Вселенная, стремится к упадку, есть частности, где направление кажется противоположным тому, в котором движется вся Вселенная и в которых существует лимитированная и временная тенденция нарастания порядка. В таких вот частностях и находит свое пристанище жизнь.

Таким образом Винер представляет живые существа вообще, и человеческие в особенности, как героев в войне против энтропии, которую в другом отрывке приравнивает к войне со злом: "Этот элемент случайности, эта органичная неполнота (фундаментальный элемент случайности во Вселенной) есть то, что без особой фигуральности, можно считать злом". Человеческие существа, говорит Винер, продолжают антиэнтропийные процессы. У нас есть сенсорные рецепторы. Мы общаемся друг с другом. Мы извлекаем пользу из того, чему учимся друг у друга. Таким образом мы - нечто большее, чем пассивные жертвы спонтанного распространения вселенского Хаоса. "Мы, как человеческие существа, не изолированные системы. Мы принимаем пищу, которая генерирует энергию и является в результате частью обширного мира, в котором содержатся источники его жизни. Но еще важнее тот факт, что мы принимаем информацию через органы чувств и на основе полученной информации строим свое существование". Другими словами, существует обратная связь. Через общение мы учимся контролировать наше окружение. "Управляя и общаясь, мы постоянно боремся с тенденцией природы деградировать и разрушать; с тенденцией... увеличения энтропии". На протяжении долгого отрезка времени энтропия неизбежно должна победить нас, но какой-то короткий период мы можем сражаться. "Мы не являемся еще зрителями последних стадий гибели мира".

Но что если человек превратится, намеренно или случайно, в изолированную систему?

Скажем, отшельник. Он живет в темной пещере, куда не проникает никакая информация. Он питается грибами, которые дают ему достаточно энергии для поддержания жизни, но ему не хватает сигналов. Он вынужден обращаться к собственным духовным и умственным ресурсам, которые со временем истощаются. Постепенно в нем распространяется Хаос, постепенно одерживают верх силы энтропии. Его сенсорные способности уменьшаются, пока он полностью не капитулирует перед энтропией. Он прекращает двигаться, расти, дышать, функционировать. Такое состояние известно как смерть.

Кому-то не нужно прятаться в пещере. Он может совершить внутреннюю миграцию, отрезав себя от жизненно важных источников энергии. Так часто случается, потому что кажется, что источники энергии угрожают его стабильности. И действительно, внешние импульсы угрожают ему: толчок обычно нарушает равновесие. Существуют семейные пары, которые яростно стремятся достичь равновесия. Они запечатывают себя, закрываются от всего, что их окружает, превращаются в закрытую систему из двух человек, все живое из которой постоянно изгоняется установленным там мертвым равновесием. Двое могут погибнуть так же, как и один, если они надежно изолированы от всего остального. Я называю это моногамным заблуждением. Моя сестра Юдифь говорит, что рассталась с мужем потому, что когда она жила с ним, она чувствовала, что день за днем умирает. Конечно, Юдифь - неряха.

Такой сенсорный побег не всегда естественно является желанным событием. Это может случиться с нами, хотим мы или нет. Если мы сами не залезем в ящик, нас туда все равно загонят. Именно это я имею в виду, когда говорю, что в конце концов энтропия настигнет нас. Не имеет значения, сколь мы живы, энергичны, жизнелюбивы. С течением времени импульсы ослабевают. Зрение, слух, осязание, обоняние - все уходит, и мы приходим к своему концу без зубов, без глаз, без вкуса - без всего. Без всего. Или можно сказать, что мы час от часу зреем и зреем, а затем гнием и гнием.

Я предлагаю рассмотреть мой случай. Что раскрывает эта грустная история? Необъяснимое уменьшение некогда замечательной силы. Ослабление импульсов. Маленькая смерть еще при жизни. Разве я не жертва в войнах с энтропией? Разве я не превращаюсь на глазах в нечто статичное и молчаливое? Разве моя беда не очевидна? Кем я буду, когда прекращу быть собой? Я умираю жаркой смертью. Спонтанное разложение. Случайный поворот вероятности переделывает меня. И я превращаюсь в ничто. Я становлюсь пеплом и золой. Я буду ждать, пока меня не выметут веником.

Очень красноречиво, Селиг. Получай А. Твоя работа понятна и сильна, и ты показываешь великолепную хватку в философском разборе. Ты один из лучших в классе. Тебе теперь лучше?

Это была безумная мысль, Китти, глупая фантазия. Ее не следовало бы осуществлять. На самом деле был лишь один мыслимый выход: это то, что я буду раздражать и утомлять тебя, и ты уйдешь от меня. Ну, вини Тома Никвиста. Это была его идея. Нет, вини меня. Я не должен был слушать его бредовые идеи. Вини меня. Вини меня.

Аксиома: Грех против любви - пытаться переделать душу того, кого любишь, даже если думаешь, что будешь любить ее больше, когда превратишь в нечто другое.

Никвист сказал:

- Возможно, она тоже может читать мысли, и эта блокада - вопрос взаимовлияния, перехлеста ваших передач, который прерывает волны в одном направлении или в обоих. Поэтому-то ты не принимаешь ее передачи, и, вероятно, она не принимает твои.

- Я очень сомневаюсь, - ответил я.

Это было в августе 1963 года, через две или три недели после нашего знакомства. Мы еще не жили вместе, хотя пару раз и переспали.

- У нее нет и следа телепатических способностей, - настаивал я. - Она совершенно нормальная. Это точно, Том. Она совершенно нормальная девушка.

- Ты уверен? - сказал Никвист.

Он с ней еще не познакомился. Он хотел этого, но я еще не устроил их встречи. Она даже не слышала о нем.

- Если я и знаю о ней что-то, то только то, что она психически нормальна, здорова, уравновешенна, абсолютно нормальна. Следовательно, она не читает мысли.

- Потому что читатели мыслей безумные, не здоровые и не уравновешенные. Как ты и я. Что и требовалось доказать, а? Что ты говоришь, парень?

- Дар угнетает дух, - сказал я. - Он затемняет душу.

- Может быть твою. Не мою.

И он был прав. Телепатия ему не вредила. Возможно, у меня были бы те же проблемы, если бы я родился и без дара. Не могу же я относить все свои отклонения за счет необычной способности? И видит Бог, вокруг полно невротиков, которые никогда в жизни не читали мыслей.

Силлогизм:

Некоторые телепаты - не невротики.

Некоторые невротики - не телепаты.

Следовательно, телепатия и неврозы не обязательно связаны.

Следствие:

Вы можете казаться нормальным, как вишневый пирог и все же обладать силой.

Я остался скептиком. Под давлением Никвиста согласился, что если бы у нее была сила, то вероятно как-нибудь проявила бы себя через какие-то бессознательные манеры, которые любой телепат легко распознает, а я этого на обнаружил. Хотя он предположил, что она могла быть скрытым телепатом, то есть имела дар, но неразвитый, неработающий, дремлющий в сердцевине мозга и служащий экраном. Он сказал, что это только гипотеза. Но это вводило меня в искушение:

- Предположим, у нее есть скрытая сила. Ты думаешь, она могла бы пробудиться?

- Почему бы нет? - спросил Никвист.

Я хотел бы в это поверить. Я представлял, как она просыпается к полным приемным способностям, к возможности улавливать передачи так же четко, как Никвист и я. Какой мощной могла бы стать наша любовь! Полностью открытые друг для друга, свободные от малейших претензий и защиты, которые даже преданнейших любовников удерживают от полного слияния душ. Я уже попробовал нечто в этом роде близости с Томом Никвистом, но я, конечно, его не любил, он мне даже не очень нравился, но по пустой, казалось бы, иронии судьбы наши разумы имели столь интимный контакт. Но она? Если бы я только смог пробудить тебя, Китти! А почему нет? Я еще раз спросил Никвиста, думает ли он, что это возможно? "Попытайся и узнаешь, - ответил он. - Делай опыты. Возьмитесь за руки, сядьте рядом в темноте и попытайся послать ей энергию, чтобы проникнуть в нее. Стоит попытаться?" "Да, - сказал я, - конечно стоит".

Ты казалась скрытой во многом, Китти: больше потенциальный, чем действительный человек. Тебя окружал ореол юности. Ты казалась намного моложе, чем на самом деле: если бы я не знал, что ты уже закончила колледж, я бы решил, что тебе лет 18-19. Ты не много читала из того, что не касалось твоей профессии - математика, компьютеры, технология, - и поскольку меня это не интересовало, я думал, что ты вообще ничего не читала. Ты не путешествовала, твой мир ограничивался Атлантикой и Миссисипи, а самой крупной поездкой было лето, проведенное в Иллинойсе. У тебя даже не было богатого сексуального опыта: трое мужчин, не так ли, в твои двадцать два, и только с одним из них - серьезный роман? Поэтому я видел в тебе сырье, ждущее рук скульптора. Я стал бы твоим Пигмалионом.

В сентябре 1963 года ты переехала ко мне. Все равно ты проводила так много времени у меня, что согласилась с бессмысленностью разъездов туда-сюда. Я чувствовал себя женатым: на перекладине для занавески в ванной висели мокрые чулки, на полке - еще одна зубная щетка, длинные каштановые волосы в раковине. Твое тепло рядом каждую ночь. К моему животу прижимается твоя прохладная попка, янь и инь. Я давал тебе книги: поэзия, романы, эссе. Как усердно ты их поглощала! В автобусе, по дороге на работу ты читала Триллинга, в спокойные часы после ужина Конрада, а в воскресное утро, когда я выходил купить "Таймс", - Йейтса. Но тебя, казалось, ничего не трогало: у тебя отсутствовала природная склонность к литературе. Думаю, что ты испытывала затруднения, различая Лорда Джима и Лаки Джима, Малькольма Лоури и Малькольма Коули, Джеймса Джойса и Джойса Килмера. Твой великолепный ум, с такой легкостью управлявшийся с КОБОЛОМ и ФОРТРАНОМ, не мог расшифровать язык поэзии, и ты озадаченно поднимала взгляд от "Утраченной Земли", задавая наивные вопросы школьницы старших классов, которые на целые часы выводили меня из себя. Иногда я думал, что это - безнадежный случай. Хотя однажды, когда биржа была закрыта, ты привела меня в компьютерный центр, где ты работала. Я слушал твой рассказ об оборудовании и его работе и мне казалось, что ты говоришь на санскрите. Разные миры, разные умы. Хотя у меня не пропадала надежда построить мост.

Я заранее обдумывал, в какие моменты можно обтекаемо намекнуть о своем интересе к экстрасенсорным феноменам.

Это стало моим хобби, холодным бесстрастным изучением. Я говорил, что меня вдохновляет возможность добиться прямого контакта разум-разум между людьми. Я старался не выглядеть фанатиком и не выдать себя, я хранил в душе свое отчаяние. Для меня было проще притворяться объективным с тобой, чем с кем-либо другим, потому что я не мог читать тебя в подлиннике. И я должен был притворяться. Моя стратегия не позволяла правдивых признаний. Я не хотел пугать тебя, Китти, не хотел оттолкнуть, давая повод думать, что я урод, чудовище или лунатик, которым я вероятно тебе казался. Просто хобби. Хобби.

Ты не могла заставить себя поверить в ЭСВ. Ты говорила, что все, что нельзя измерить вольтметром или записать на электроэнцефалограф, нереально. Я умолял быть терпимой. Такие вещи, как телепатические силы, существуют. Я знаю, что существуют. (Будь осторожен, Дэйв!) Я не мог ссылаться на электроэнцефалограмму - я в жизни не был рядом с ЭЭГ и не знаю, можно ли зарегистрировать мою силу. Я не позволял себе сломать твой скептицизм, призвав кого-то постороннего и проведя с ним сеанс чтения мыслей. Но я мог предложить другие аргументы. Взгляни на результаты Райна, на все эти серии верных угадываний по картам Зенера. Чем можно их объяснить, как не ЭСВ? А очевидность телекинеза, телепортации, ясновидения...

Твой скепсис оставался. Ты холодно отвергала все данные, на которые я ссылался. Твоя убедительность была ясной и четкой. Когда ты была на родной территории научных методов, в твоем мозгу не оставалось ничего туманного. Ты говорила, что Райн получил свои результаты, испытывая гетерогенные группы и затем отбирал для дальнейших испытаний только тех субъектов, которым необычайно везло, а остальных отбрасывал. Он публиковал только те данные, что подтверждали его тезисы. Это не экстрасенсорная, а статистическая аномалия, что переворачивает все верные ответы. Кроме того экспериментатора можно обвинить в том, что он заранее верит в экстрасенсорное восприятие, что, несомненно, ведет к бессознательному нарушению процедуры. Я осторожно предложил проделать со мной некоторые опыты, позволив тебе самой выбрать устраивающую тебя процедуру. Ты сказала о'кей, главным образом, я думаю, потому, что мы могли делать это вместе и - в начале октября - мы уже сознательно искали области близости, но твое литературное образование становилось для нас обоих обузой.

Мы договорились - как только я внушил тебе, что это твоя идея! - сконцентрироваться на передаче друг другу образов и мыслей. И в самом начале мы жестоко обманулись. Мы подобрали ряд картинок и попытались умственно передать их. В моем архиве и сейчас хранятся записи об этих опытах:

Картинки, которые я видел (Твои догадки):

1. Гребная лодка (Дуб)

2. Ноготки в поле (Букет роз)

3. Кенгуру (Президент Кеннеди)

4. Девочки-двойняшки (Статуя)

5. Эмпайр Стейт билдинг (Пентагон)

6. Гора со снежной вершиной (неясно)

7. Профиль старика (Ножницы)

8. Бейсболист (Изогнутый нож)

9. Слон (Трактор)

10. Локомотив (Аэроплан)

У тебя не было прямых попаданий. Но четыре из десяти могли считаться близкими ассоциациями: ноготки и розы, Эмпайр Стейт и Пентагон, слон и трактор, локомотив и аэроплан. (Цветы, здания, тяжеловозы, средства передвижения.) Достаточно, чтобы дать нам ложные надежды действительной передачи. Затем следовало:

Твои картинки (Мои догадки):

1. Бабочка (Поезд)

2. Осьминог (Горы)

3. Тропический пляж (Пейзаж, яркий солнечный свет)

4. Негритенок (Автомобиль)

5. Карта Южной Америки (Виноградники)

6. Мост Джорджа Вашингтона (Памятник Вашингтону)

7. Ваза с яблоками и бананами (Биржевые котировки)

8. "Толедо" Эль Греко (Книжная полка)

9. Автострада в час пик (Пчелиный улей)

10. Компьютер IBM (Кэри Грант)

У меня тоже нет прямых попаданий. Но все же три близких ассоциации: тропический пляж и солнечный пейзаж, мост Джорджа Вашингтона и памятник Вашингтону, автострада в час пик и пчелиный улей. Здесь объединяющим является солнечный свет, Джордж Вашингтон, интенсивное плотное движение. Мы сошлись, по крайней мере, в том, что это не совпадения, а близкие ассоциации. Могу подтвердить, что я все время тыкал в небо пальцем, больше гадая, чем принимая, и очень мало верил в качество наших ответов. Тем не менее это, вероятно, случайное совпадение в образах возбудило твое любопытство: ты начала говорить, "в этом что-то есть". И мы двинулись дальше.

Мы меняли условия передачи мыслей. Мы пытались проделать это в абсолютной темноте, через комнату, затем при свете и держась за руки. Мы делали это, занимаясь любовью: я входил в тебя и, крепко сжав в объятиях, очень старался передать свои мысли тебе, а ты мне. Мы делали это, крепко выпив. Потом, когда постились. Мы делали это в бессоннице, заставляя себя не спать сутками в слепой надежде, что усталый мозг позволит мысленным импульсам преодолеть барьер, разделявший нас. Мы бы попробовали действие травки или кислоты, но в 63-м никто об этом не думал. Мы изобрели десяток других способов открыть телепатический контакт. Возможно, ты и сейчас вспоминаешь детали; смущение гонит их из моего разума. Мы осуществляли наш проект ночь за ночью больше месяца, пока твое вдохновение не ослабло, пройдя через серию фаз от скепсиса к холодному нейтральному интересу, от возбуждения и энтузиазма, к боязни неизбежного провала, чувству невозможности нашей цели, ведущему к усталости, скуке и раздражению. Я ничего не понимал: я думал, ты так же увлечена работой, как и я. Но это перестало быть опытом или игрой и стало навязчивой идеей, и в ноябре ты несколько раз просила прекратить. От этого чтения мыслей, говорила ты, у тебя жуткая мигрень. Но я не мог бросить, Китти. Я отвергал твои доводы и настаивал на продолжении. Меня так захватили опыты, что я безжалостно привлекал тебя к сотрудничеству, я тиранил тебя во имя любви, постоянно видя перед собой ту телепатическую Китти, которую бы я сделал. Примерно каждые десять дней некий обманчивый отблеск кажущегося контакта возбуждал мой идиотский оптимизм. Мы прорвемся, мы прикоснемся к разуму друг друга. Как я мог успокоиться, когда мы были так близки? Но мы никогда не были близки.

В начале ноября Никвист давал один из своих обычных ужинов, который проводился в его любимом ресторане Чайна-тауна. Эти вечеринки всегда становились блестящими событиями; отвергнуть приглашение было бы абсурдом. Так я мог, наконец, показать тебя ему. Больше трех месяцев скрывал тебя от него, избегая конфронтации с какой-то непонятной трусливостью. Мы пришли поздно: ты всегда медленно собиралась. Вечеринка была в разгаре, человек пятнадцать-восемнадцать, многие из них - знаменитости, хотя не для тебя. Что ты знала о поэтах, композиторах, писателях? Я представил тебя Никвисту. Он улыбнулся, пробормотал ловкий комплимент и безразлично поцеловал тебя. Ты казалась смущенной, почти боялась его, его уверенности и гладкости. Через минуту он отвернулся, чтобы открыть дверь. Немного позже, когда мы подняли первый бокал, я поместил в своей голове мысль для него:

- Ну? Что ты о ней думаешь?

Но он был слишком занят другими гостями, чтобы уловить мой вопрос. Я был вынужден сам искать ответ в его голове. Я настроился, он взглянул на меня через комнату, поняв, что я делаю. Поверхностные слои маскировала хозяйская тривиальность; он одновременно предлагал напитки, направлял разговор, сигнализировал, чтобы из кухни приносили блюда, и пробегал список гостей, чтобы узнать, кто еще не прибыл. Но я легко пробился сквозь весь этот хлам и через какое-то мгновение обнаружил мысли о Китти. Я сразу же обрел знания, которые желал и которых страшился. Он мог тебя читать. Да. Для него ты была прозрачна, как и все. Только для меня ты была, по неведомым причинам, недоступна. Никвист сразу проник в тебя, оценил и сформировал свое суждение о тебе: он видел тебя неуклюжей, незрелой, наивной, но все же привлекательной и очаровательной. (Он действительно увидел тебя такой. Я не стараюсь, по личным причинам, заставить его казаться более критичным по отношению к тебе, чем он был в действительности. Ты была очень молодой и неискушенной, и он это увидел.) Я остолбенел от этого открытия. Во мне взыграла ревность. Я так долго старался достичь цели и ничего не получил, а он легко врезался в самые твои глубины, Китти! Я насторожился: Никвист и его недобрые игры. Была ли это еще одна? Мог ли он читать тебя? Как я мог быть уверен, что он не выдумал все? Он это уловил:

- Ты мне не веришь? Конечно, я ее читаю.