Чтение 8–й страницы книги ~Уэверли, или шестьдесят лет назад~

— Да вы же по говору горец.

— Нет, я прямо из Абердина [Note286 - Абердин — город у моря, на восточном побережье Шотландии.].

— А хозяин ваш тоже с в?ми из Абердина приехал?

— Угу, когда и я выехал оттуда, — ответил хладнокровный и непроницаемый Каллюм Бег.

— А что это за джентльмен?

— Думаю, он какой-то чин у короля Георга, по крайней мере он все на юг тянет, и денег у него уйма, никогда бедному человеку не откажет и на жилье тоже не скупится.

— Так ему нужен проводник и лошадь до Эдинбурга?

— Угу, и вы уж поскорее доставайте.

— Гм! Порядочно заплатить придется.

— Э, это ему что.

— Так, так, Дункан, — так вы себя, кажется, назвали, или, может быть, Доналд?

— Да нет же, Джейми.. Джейми Стинсон… Я же вам говорил.

Мистер Крукшэнкс никак не ожидал такой неустрашимой лжи и совсем растерялся. Немногого добившись от сдержанного хозяина и словоохотливого слуги, он решил вознаградить себя за неудовлетворенное любопытство, обложив налогом как трактирный счет, так и наем лошади. То обстоятельство, что день был постный, тоже не было забыто. В общем, сумма, по-честному причитавшаяся ему за оказанные услуги, была увеличена примерно вдвое.

Каллюм Бег вскоре самолично оповестил Эдуарда о ратификации договора и добавил:

— Старый черт сам собирался ехать с джентльменом.

— Это будет не слишком приятно, Каллюм, и не слишком безопасно, так как наш хозяин, по-видимому, чрезвычайно любопытен. Но путешественнику приходится мириться со всякими неудобствами, А пока что, мальчуган, бери-ка эту монету и выпей за здоровье Вих Иан Вора.

Соколиный взгляд Каллюма сверкнул от удовольствия при виде золотой гинеи, сопровождавшей эти слова. Он поспешил спрятать свое сокровище в кармашек для часов, тут же обругав сложность устройства этого «кисета», как он выразился, в саксонских штанах; а затем, как будто считая, что этот знак внимания требует с его стороны ответной любезности, подошел вплотную к Эдуарду и с многозначительным видом шепнул:

— Если ваша милость считает, что этот чертов виг маленько опасен, мне ничего не стоит им заняться, и все будет шито-крыто.

— Как и каким образом?

— А вот подстерегу его за городом, — ответил Каллюм, — и пощекочу ему окорока скин-окклем.

— Скин-окклем? Это что такое?

Каллюм расстегнул свою куртку, поднял левую руку и выразительным кивком указал на рукоять небольшого кинжала, аккуратно спрятанного в подкладке под мышкой. Уэверли сначала показалось, что он его не так понял; он взглянул на него и увидел на его очень красивом, хоть и слишком смуглом лице как раз ту степень лукавства, которую у английских парнишек таких же лет вызвала бы перспектива обобрать чужой фруктовый сад.

— Бог с тобой, Каллюм! Ты что, убить его хочешь?

— А что? — ответил юный головорез. — Хватит ему жить, если он задумал предавать честных людей, которые заехали к нему в харчевню тратить свои денежки.

Эдуард увидел, что доводы здесь не помогут, а потому попросту приказал Каллюму воздержаться от каких-либо посягательств на личность мистера Эбенизера Крукшэнкса каковому приказу паж подчинился с выражением полнейшего равнодушия.

— Как джентльмену угодно; старый грубиян мне ничего дурного не сделал. Но вот письмишко, которое начальник приказал отдать вашей милости перед тем, как я поеду.

Письмо вождя заключало стихи Флоры о судьбе капитана Уогана, предприимчивый характер которого так прекрасно изображен Кларендоном [Note287 - Кларендон, Эдвард Хайд, граф (1609-1674) — английский реакционный политический деятель в период буржуазной революции XVII в., автор мемуаров и «Истории мятежа и гражданской Войны в Англии» (1702 г.).]. Первоначально он поступил на службу к парламенту, но отрекся от этой партии после казни Карла I. Услышав, что королевский штандарт поднят в Горной Шотландии графом Гленкернским и генералом Миддлтоном, он распрощался с Карлом II, находившимся тогда в Париже, переправился в Англию, собрал в окрестностях Лондона отряд якобитов и пересек все королевство, уже длительное время находившееся под властью узурпатора. Переходы свои он совершал с таким искусством, находчивостью и смелостью, что благополучно слил свою горстку всадников с войсками восставших горцев. После нескольких месяцев отдельных набегов, в которых он прославился своей ловкостью и отвагой, Уоган был тяжело ранен в одной схватке, а так как лекаря достать было негде, так и закончил свою недолгую, но славную карьеру.

Было вполне очевидно, почему столь тонкий политик, как предводитель, хотел поставить образ молодого героя в пример романтически настроенному Уэверли, которому он был так близок по духу. В остальном письмо его заключало лишь мелкие поручения, которые Эдуард обещался выполнить в Англии, и лишь к концу письма наш герой нашел следующие строки:

Я очень сердит на Флору, что она вчера к нам не вышла. И раз уж мне приходится утруждать вас этим письмом, чтобы вы не забыли купить мне в Лондоне рыболовные принадлежности и самострел, я решил заодно вложить и стихи Флоры на могилу Уогана. Это я делаю специально для того, чтобы ее подразнить; ибо, сказать вам правду, я думаю, что она больше влюблена в память этого погибшего героя, чем когда-либо будет способна полюбить живого, если только он не пойдет по такому же пути. Но современные английские сквайры берегут свои дубы для оленьих заповедников или для починки бреши в своих финансах после проигрыша у Уайта [Note288 - Уайт, Фрэнсис (ум. в 1711 г.) — основатель популярного клуба «Шоколадное заведение Уайта» в Лондоне. После его смерти дело вела вдова Уайта, а затем его сын.], а не для того, чтобы листвой их украшать свое чело или осенять свои могилы. Разрешите надеяться, что в вашем лице, дорогой друг, которому я с особенной радостью дал бы другое имя, мы имеем блестящее исключение.

К дубу на ххх ском кладбище в шотландских горах, по преданию осеняющему могилу капитана Уигана. убитого в 1649 году [Note289 - …капитана Уогана, убитого в 1649 году… — ошибка автора: капитан Уоган был убит в 1654 г.]

О гордый дуб земли родной,
Эмблема верности английской!
Ты над могилою святой
Свою листву склоняешь низко.
Так не жалей же, о герой,
Что в той земле, где часты вьюги,
Не распустились над тобой
Цветы, растущие на юге
Цветущий май им жизнь дает,
Томятся все они от зноя,
И зимний ветер их убьет
Нет, не цвести им над тобою!
Когда отчаяньем судьба
Порывы душ сковала властно -
Ты вышел в бой, твоя борьба
Была короткой, но прекрасной.
Когда оружье бритт сложил
И предал короля позорно,
Ты здесь собрал на Альбин-хилл
Народ простой, но непокорный.
В твой смертный час не жалкий хор
Родни и певчих плакал в зале -
С твоим шли гробом дети гор,
Твой меч волынки прославляли.
И кто б из нас на склоне лет
Не отдал жизни самой длинной
За твой блистательный рассвет
И славлю твою кончину?
Как римляне сынов своих
Дубовыми венками чтили,
Так дуб хранит от ветров злых
Твой мирный сон на Альбин-хилле.

Каковы бы ни были истинные достоинства стихов Флоры Мак-Ивор, воодушевление, которым они были проникнуты, не могло не передаться ее поклоннику. Он прочел их раз, перечел, спрятал на груди, снова извлек, наконец произнес их строчка за строчкой тихим и сдавленном от волнения голосом с частыми остановками, продлевая мысленное наслаждение. Он был похож на знатока лакомств, медленными глотками вбирающего в себя восхитительный напиток. Даже появление миссис Крукшэнкс с весьма прозаическим обедом и вином не прервало этой сцены восторженного обожания.

Наконец перед Уэверли предстали высокая, нескладная фигура и неприглядное лицо Эбенизера. Верхняя часть его персоны, хотя время года отнюдь не требовало такой предосторожности, была облачена в препоясанный поверх одежд обширный плащ с рукавами, снабженный большим капюшоном из того же материала. Последний натягивался на голову и на шляпу так, что полностью прикрывал их; а застегнутый под подбородком, он носил название «верхом с комфортом». Рука трактирщика сжимала огромный жокейский хлыст с медными украшениями. Его тощие ноги населяли пару поместительных ботфорт, стянутых сбоку ржавыми пряжками. В этом наряде он прошествовал до середины комнаты и оповестил о цели своего прихода весьма лаконично:

— Лошади готовы.

— Так это вы собрались со мной, хозяин?

— Да, до Перта. Там вы сможете достать проводника до Эмбро (так он произносил Эдинбург), коли в этом будет нужда.

С этими словами он положил перед Уэверли счет, который держал в руке; в то же время, не дожидаясь приглашения, он налил себе стакан вина и благоговейно осушил его за то, чтобы господь бог благословил их путешествие. Эдуард с изумлением посмотрел на нахала, но так как их знакомство обещало быть недолгим и, в общем, как проводник он ему подходил, не стал делать ему никаких замечаний, заплатил по счету и выразил намерение тотчас же отправляться. Не теряя времени, он вскочил на Дермида и покинул «Золотой светильник», а вслед за ним затрусила вышеописанная пуританская фигура, после того как с затратой значительного времени и усилий, используя при этом особую каменную приступку, возведенную перед трактиром для удобства господ путешественников, она взгромоздилась на предлинный, костлявый, заморенный и заезженный призрак кровного скакуна, на которого навьючили вещи Уэверли. Наш герои, хоть и был не в очень веселом настроении, не мог удержаться от смеха, разглядывая своего оруженосца и воображая изумление, которое вызвало бы в Уэверли-Оноре появление такого рода свиты.

Усмешка Эдуарда не ускользнула от хозяина «Светильника», который, поняв в чем дело, подлил сугубую порцию кислоты в фарисейскую закваску выражения своего лица и внутренне поклялся, что так или иначе заставит молодого англичанина дорого заплатить за презрение, с которым он, видимо, к нему относился. Каллюм тоже стоял у ворот и открыто потешался над нелепой фигурой мистера Крукшэнкса. Когда Уэверли поравнялся со своим пажом, тот почтительно снял шапку и, подойдя к стремени Эдуарда, посоветовал «глядеть в оба, чтобы старый чертов виг не выкинул какую-нибудь штуку».

Уэверли еще раз поблагодарил его, попрощался и рысью двинулся в путь, довольный, что избавился от визга ребятишек, захлебывавшихся от восторга при виде того, как старый Эбенизер подскакивает и приседает в стременах, стараясь избегнуть тряски от крупной рыси по плохо мощенной улице. Селоххх вскоре осталось на много миль позади.

Глава 30. Из которой явствует, что потеря подковы может причинить серьезные неудобства

Общий тон и манеры Уэверли, но главным образом сверкающее содержимое его кошелька и равнодушие, с которым он взирал на свои червонцы, повергли его спутника в некоторое благоговение и удержали от дальнейших попыток завязать разговор. Кроме того, в его голове теснились всякие подозрения и тесно с ними связанные своекорыстные планы. Поэтому они долго ехали молча, пока проводник не объявил, что его лошадь потеряла переднюю подкову и что, без сомнения, его милость возьмет на себя ее поставить.

Это было то, что юристы называют закидыванием удочки с целью проверить, насколько Уэверли склонен поддаться на такие мелкие обложения.

— И ты думаешь, мошенник, что я буду ставить подковы твоей лошади? — вспыхнул Эдуард, не поняв, куда он клонит.

— Ну конечно, — ответил мистер Крукшэнкс, — хотя особого уговора на этот счет не было, не могу же я платить из своего кармана за все, что может случиться с бедной лошадью, пока я на службе у вашей милости. Конечно, если ваша милость…

— А, так ты про то, чтобы я заплатил кузнецу… Но где его взять?

Весьма обрадованный, что препятствий со стороны его временного хозяина в этом отношении не предвидится, мистер Крукшэнкс заверил его, что Кернврекан, деревня, которую они должны были вскоре проехать, имела счастье обладать великолепным кузнецом, «но так как он профессор, он ни для кого не будет загонять гвоздя в воскресенье или в постный день, если уж не случится самой крайности, и всегда берет в этом случае шесть пенсов с подковы». На Уэверли эта часть сообщения, казавшаяся трактирщику самой важной, произвела весьма незначительное впечатление. Он только подивился про себя, в каком колледже мог преподавать этот профессор ветеринарии, не подозревая, что это слово может означать любого человека, претендующего на необычайную чистоту веры и святость жизни.

В Кернврекане они быстро отыскали жилище кузнеца. Так как дом, где он жил, был одновременно и трактиром, в нем было два этажа и он гордо возвышал свою крышу, одетую в серый шифер, над соседними лачугами, крытыми соломой. Пристроенная тут же кузня не отличалась тем воскресным безмолвием и покоем, которые Эбенизер ожидал от святости своего друга. Напротив того, молот стучал, наковальня звенела, мехи охали, словом, все снаряды Вулкана, казалось, были в полном действии. Да и характер работы не отличался сельской идилличностью. Хозяин, именуемый на вывеске Джоном Маклротом, вместе с двумя помощниками был деятельно занят налаживанием, ремонтом и чисткой старых мушкетов, пистолетов и сабель, в воинственном беспорядке разбросанных по всему помещению. Под открытым навесом, где размещался горн, толпилось множество народа, люди то входили, то выходили, как будто обмениваясь какими-то важными новостями. Один вид кернвреканских обывателей, быстро сновавших по улице с воздетыми руками и устремленным вверх взглядом, говорил за то, что их общественное сознание потрясено каким-то необычайным сообщением.

— Что-то случилось! — воскликнул хозяин «Светильника» и немедленно самым бесцеремонным образом вклинил свою похожую на фонарь челюсть и костлявую клячу в толпу. — Что-то случилось, и, с божьей помощью, я все сейчас разузнаю.

Уэверли, привыкший сдержаннее, чем его спутник, проявлять свое любопытство, соскочил с коня и передал его первому попавшемуся мальчишке. Эта сдержанность сложилась еще в робкие дни его первой юности, когда ему невыразимо претило обращаться к незнакомому человеку хотя бы за случайной справкой, не разглядев предварительно, какое у него лицо и как он выглядит. Пока он осматривал окружающих, чтобы выбрать среди них того, с кем бы ему было приятнее заговорить, гомон толпы избавил его в известной степени от необходимости расспросов. Имена Лохила, Клэнроналда, Гленгерри и других видных вождей горских кланов, среди которых все время слышалось имя Вих Иан Вора, звучало в их устах столь же привычно, как самые обыденные слова, а из общего смятения он заключил, что их нашествие на Нижнюю Шотландию во главе вооруженных кланов либо уже совершилось, либо ожидается с минуты на минуту.

Но прежде чем Уэверли успел дознаться о подробностях, крепкая, с широкой костью и грубыми чертами лица женщина лет сорока, одетая так, как если б платье на нее набросали вилами, с красными пятнами на щеках там, где они не были покрыты сажей и копотью, протиснулась сквозь толпу, размахивая и воздухе двухлетним ребенком, которого она подбрасывала на ходу, не обращая внимания на его отчаянные вопли. Эта особа горланила:

Чарли, мой красавчик, красавчик, красавчик, Чарли, мой красавчик, Лихой кавалер!

— Эй, мужики, слышали, кто на вас идет? — продолжала эта неугомонная матрона, — слышали, кто вам, хныкающим вигам,скоро заткнет глотку?

Не знаешь ты, что будет, Не знаешь ты, что будет, Подходят дикие Мак-Кроу.

Кернвреканский Вулкан, чьей Венерой была эта ликующая вакханка [Note290 - …кернвреканский Вулкан, чьей Венерой была эта ликующая вакханка… — Венера, согласно мифологии римлян, была женой Вулкана, бога огня и покровителя кузнечного дела. Вакханка — участница праздника Вакха, бога веселья и винограда у греков и римлян.], бросил на нее мрачный и угрожающий взгляд, что заставило некоторых из деревенских сенаторов вмешаться:

— Тише, хозяйка, разве нынче время или день такой особый, чтобы распевать ваши богомерзкие песни? Нынче время, когда чистое вино гнева без всякой примеси налито в чашу негодования, и день, когда вся страна должна свидетельствовать против папизма, и прелатизма, и квакеризма, и индепендентизма, и супрематизма, и эрастианизма, и антиномианизма [Note291 - …Против папизма, и прелатизма, и квакеризма, и индепендентизма, и супрематизма, и эрастианизма, и антиномианизма… — Речь идет о религиозных течениях, враждебных пресвитерианской церкви.], и всех заблуждений церкви!

— Пошли вы с вашей виговскои болтовней! — отозвалась якобитская героиня.

— Пошли вы с вашими вигами и пресвитерианством, сопляки корноухие! Что, думаете, наши молодцы посмотрят на ваши синоды, и пресвитеров, и пени за блуд, и покаянные стулья [Note292 - …и пени за блуд, и покаянные стулья? — Речь идет о принятых в то время наказаниях за супружескую неверность.]? Черт бы побрал всю эту мерзость! Поди! Сажали на них женщин куда почестнее, чем иные, что спят с любым вигом в округе. Взять хотя бы меня…

Здесь Джон Маклрот, опасавшийся, что она перейдет к подробностям личного опыта, счел долгом вмешаться в силу своего супружеского авторитета:

— Иди сейчас же домой, чертова стерва (прости, господи, мою душу), и поставь кашу на ужин.

— А ты что, совсем одурел, старый олух? — отвечала его любезная подруга, мгновенно и с чрезвычайной силой устремляя свой гнев, который до этого блуждал по всем собравшимся, в его естественное русло. — Стоишь целый день и чинишь мушкетные замки для дураков, которые и выстрелить-то в горца не посмеют, а того не видишь, что мог бы денег на семью заработать, подковав лошадь этого красавчика джентльмена, который, видно, только что с севера! Ручаюсь, что он не из тех нюней, что за короля Георга, а по меньшей мере из храбрых Гордонов [Note293 - …из храбрых Гордонов — Лорд Льюис Гордон был одним из главных советников Карла Эдуарда]!

Глаза присутствующих обратились теперь к Уэверли, который воспользовался этим, чтобы попросить кузнеца возможно скорее подковать лошадь проводника, так как он спешит ехать дальше. Того, что он слышал, было достаточно, чтобы понять, какая опасность ему угрожает, если он задержится в этом месте. Кузнец устремил на него недовольный и подозрительный взгляд, чему немало способствовал пыл, с которым его жена подкрепила просьбу Уэверли:

— Ты что, не слышишь, что говорит хорошенький джентльмен, ты, никчемный пьянчуга?

— А как вас звать, сэр? — осведомился Маклрот.

— Вам до этого нет дела, любезный, если я плачу за работу.

— Но до этого может быть дело государству, — заметил старый фермер, от которого здорово несло виски и торфяным дымом. — Сдается мне, вам придется задержаться в пути, пока мы не покажем вас лэрду.

— Не очень-то вам будет легко задержать меня и даже небезопасно, — высокомерно ответил Уэверли, — если вы не предъявите надлежащих полномочий.

В толпе наступило затишье и пробежал шепот:

— Секретарь Мерри [Note294 - Мэрри, сэр Джон (1718-1777) — секретарь принца Карла Эдуарда во время мятежа 1745 г.]…

— Лорд Льюис Гордон…

— Может, сам претендент! — таковы были наперебой высказываемые догадки. Желание не выпускать Уэверли проступало все явственнее. Он попытался было урезонить встревоженных обывателей, но его добровольная союзница миссис Маклрот мигом утопила его вещания в потоке ругани по адресу присутствующих, которые, разумеется, поставили ее на счет Уэверли.

— Это вы-то хотите задержать друга нашего принца? — Ибо и ей теперь передалось общее мнение о нашем герое. — Только посмейте его коснуться! — И, растопырив свои длинные и сильные пальцы, украшенные когтями, которым мог бы позавидовать любой стервятник, продолжала:

— Всеми десятью заповедями вцеплюсь в рожу всякому, кто его хоть пальцем тронет!

— Ступай лучше домой, хозяйка, — сказал вышеупомянутый фермер, — да лучше нянчи ребятишек своего мужа, чем оглушать нас своими криками.

— Его ребятишек! — воскликнула амазонка [Note295 - Амазонка — представительница мифического племени женщин-вотельниц.], взглянув на супруга с невыразимо презрительной усмешкой. — Его ребятишек!

Эх, будь ты мертвецом, муженек, Да лежал бы подо мхом, муженек, Вмиг утешилась бы я, вдова, Да спозналась бы я с горцем лихим!

Эта песенка, вызвавшая сдержанное хихиканье среди более молодой части аудитории, совершенно вывела из себя уязвленного Вулкана.

— Черт в меня вселись, если я не засуну ей в глотку каленое железо! — воскликнул он в неистовстве, выхватывая из горна раскаленный прут. Очень вероятно, что он и привел бы свою угрозу в исполнение, если бы часть толпы не схватила его, между тем как другая пыталась убрать с его глаз сварливую половину.

Уэверли собирался воспользоваться общим замешательством для отступления, но не мог нигде обнаружить своей лошади. Наконец он увидел на некотором расстоянии своего верного спутника Эбенизера; тот, заметив, какой оборот принимает дело, отвел обеих лошадей подальше от давки и, сидя на одной и держа другую на поводу, отвечал на громкие и повторные требования Уэверли подать ему коня:

— Нет, нет, если вы не друг нашей церкви и короля и вас за это задержали, вам придется отвечать перед честными людьми страны за нарушение договора, и я должен наложить арест на вашу лошадь и вещи в возмещение убытков, поскольку я с лошадью потерял целый рабочий день, да еще пропущу и сегодняшнюю проповедь.

Эдуард начал терять терпение среди этого сброда, который теснил и толкал его со всех сторон. Каждую минуту можно было ожидать насилия, и поэтому он решил прибегнуть к острастке. Он вытащил пистолет, обещая, с одной стороны, пристрелить каждого, кто осмелится его далее задерживать, и, с другой, угрожая подобной же участью Эбенизеру, если он попытается хоть сдвинуться с места с лошадьми. Мудрый Партридж [Note296 - Партридж — персонаж из романа Фнлдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749).] говорит, что один человек с пистолетом равен ста невооруженным, так как, хотя он в толпе может застрелить только одного, но никто не знает, не окажется ли он этим несчастливцем. Поэтому levee en masse [Note297 - полный сбор (франц.).] граждан Кернврекана, вероятно, дрогнул бы, а Эбенизер, естественная бледность которого усугубилась на три оттенка в сторону мертвенности, не стал бы вступать в пререкания по поводу подкрепленного таким образом приказа, если бы сельский Вулкан в жажде выместить на каком-либо достойном предмете бешенство, вызванное его подругой, и весьма довольный тем, что нашел такой объект в лице Уэверли, не бросился на него со своим раскаленным прутом с такой решимостью, что выстрел последовал как естественный акт самозащиты. Несчастный упал; и в то время как Эдуард, потрясенный тем, что он сделал, растерялся и не подумал обнажить свою шпагу или взяться за оставшийся пистолет, толпа набросилась на него, обезоружила и уже готова была растерзать, если бы ее неистовства не смирило появление почтенного священника, пастора местного прихода.

Этот достойный человек (не чета разным Гуктрэппам и Рентауэлам) пользовался большим влиянием у простого народа, хотя, наряду с отвлеченными догматами христианства, проповедовал и практические выводы из его учения, и был уважаем также и высшими классами, несмотря на то, что отказывался потворствовать их теоретическим заблуждениям и превратить церковную кафедру в школу языческой морали. Быть может, этим сочетанием веры и дел в его учении и объясняется то, что, хотя с его памятью связана своего рода эра в существовании Кернврекана и прихожане, вспоминая о чем-либо случившемся шестьдесят лет назад, говорят: «Это было во времена доброго мистера Мортона», я так и не смог выяснить, принадлежал ли он к евангелической или к умеренной церковной партии. Впрочем, я не считаю это обстоятельство особенно существенным, поскольку оба движения возглавлялись такими людьми, как Эрскин и Робертсон [Note298 - Пастор Джон Эрскин, видный шотландский богослов и отличнейший человек, возглавлял в шотландской церкви евангелическую партию, в то время как доктор Робертсон, знаменитый историк, был лидером умеренной. Эти два видных деятеля служили в одной и той же старой церкви Серых Монахов в Эдинбурге и, как бы они ни расходились в вопросах церковной политики, жили в полном мире и согласии как в частной жизни, так и в качестве священников, обслуживающих один и тог же приход. (Прим. автора.)]. Мистер Мортон был встревожен пистолетным выстрелом и все возрастающим шумом вокруг кузницы. После того как он приказал окружающим задержать Уэверли, не учиняя ему, однако же, какого-либо насилия, его первой заботой было осмотреть тело Маклрота, над которым, внезапно изменив свои чувства на прямо противоположные, уже рыдала, голосила и терзала колтун своих волос его почти обезумевшая супруга. Но когда кузнеца подняли с земли, оказалось, что он, во-первых, жив, а во-вторых, и проживет, по всей вероятности, так же долго, как если бы он никогда в жизни не слышал пистолетного выстрела. Впрочем, он едва уцелел: пуля, скользнув по голове, лишь оглушила его на несколько мгновений. Страх и душевное смятение помешали ему сразу прийти в себя. Теперь он поднялся на ноги и требовал немедленного отмщения своему врагу. Лишь с большим трудом согласился он на предложение мистера Мортона, а именно, чтобы Уэверли отвели к лэрду, исполнявшему должность мирового судьи, и оставили в его распоряжении. Остальные единодушно поддержали предложенную меру; даже миссис Маклрот, понемногу оправившись от истерики, прохныкала, что она не против того, что предлагает пастор; он даже слишком хорош для своего ремесла, и она надеется увидеть его вскоре показистее, в епископском облачении, что будет почище всяких женевских плащей да воротников [Note299 - …почище всяких женевских плащей да воротников… — Из Женевы пошло протестантское учение Жана Кальвина.].

Поскольку, таким образом, все разногласия были улажены, Уэверли под конвоем всех жителей селения, способных держаться на ногах, был отведен в замок Кернврекан, находившийся примерно в полумиле от него.

Глава 31. Допрос

Майор Мелвил из Кернврекана, пожилой джентльмен, проведший молодые годы на военной службе, принял мистера Мортона с большой теплотой, а нашего героя — с учтивостью, которая из-за двусмысленного положения нашего героя была натянутой и холодной.

Узнав, что рана у кузнеца пустячная и Эдуард нанес ее в состоянии самозащиты, майор решил, что с этой частью дела можно покончить, после того как Уэверли вручит ему небольшую сумму в пользу пострадавшего.

— Я хотел бы, сэр, чтобы мои обязанности на этом и закончились, но нам надо получить еще кое-какие сведения о причинах, побудивших вас путешествовать по этой стране в столь тяжелое и смутное время.

Тут мистер Крукшэнкс выступил вперед и сообщил судье все то, что он знал о нашем герое, и те подозрения, которые внушили ему неразговорчивость Уэверли и уклончивые ответы Каллюма Бега. Он заявил, что лошадь, на которой приехал Эдуард, принадлежит Вих Иан Вору, хотя не рискнул обвинить в этом его прежнего спутника, боясь, чтобы богопротивная шайка Мак-Иворов не подпалила за это как-нибудь его дом и конюшни. Закончил он непомерным восхвалением своих заслуг перед церковью и государством, скромно заметив, что господь избрал его орудием для поимки столь подозрительного и опасного злоумышленника. Он выразил надежду на будущую денежную награду и на немедленное возмещение убытков за потерю времени и ущерб, нанесенный его доброму имени тем, что он путешествовал по государственному делу в постный день.

На это майор Мелвил весьма спокойно ответил, что мистер Крукшэнкс не только не может претендовать на какие-либо заслуги в этом деле, но обязан еще хлопотать, чтобы его освободили от очень значительного штрафа за то, что он не донес, согласно недавнему правительственному постановлению, ближайшему судье о посещении его постоялого двора незнакомым человеком; далее, поскольку мистер Крукшэнкс так похваляется своей преданностью Церкви и государю, он не будет приписывать его поведение политическому недовольству, но полагает, что его бдительность и усердие по отношению к церкви и к государству были ослаблены возможностью получить с незнакомца двойную плату за наем лошади; однако, не считая себя компетентным выносить единоличное решение по делу, касающемуся столь важного лица, он переносит его на рассмотрение ближайшего съезда мировых судей. Этим пока и исчерпывается все то, что мы имеем сказать в нашей повести о муже из «Светильника», и он, печальный и недовольный, удалился восвояси.

Затем майор Мелвил предложил жителям деревни разойтись по домам, выделив лишь двоих на роль полицейских и приказав им ждать внизу. В помещении, таким образом, остались только майор, мистер Мортон, которого последний пригласил присутствовать при допросе, какой-то служащий, исполнявший обязанности писца, и Уэверли. Наступила неловкая и мучительная пауза, пока майор Мелвил, глядя на Уэверли с явным состраданием и часто справляясь с какой-то бумагой или памятной запиской, которую он держал в руках, не спросил нашего героя, как его зовут.

— Эдуард Уэверли.

— Я так и думал. Бывший офицер ххх драгунского полка и племянник сэра Эверарда Уэверли из Уаверлн-Онора?

— Так точно.

— Мне очень неприятно, молодой человек, что эта тягостная обязанность выпала мне на долю.

— Раз это ваша обязанность, майор Мелвил, то извинения излишни.

— Правильно, сэр; разрешите поэтому задать вам вопрос, где вы провели все время, истекшее между получением вами отпуска из полка и настоящим моментом?

— Мой ответ на столь общий вопрос зависит от характера возводимого на меня обвинения, — сказал Уэверли, — и поэтому я прошу сообщить мне, каково это обвинение и в силу какого права меня задержали для допроса.

— Обвинение, мистер Уэверли, к моему величайшему сожалению, очень тяжелого свойства и затрагивает вашу честь и как воина и как подданного его величества. По первому пункту вы обвиняетесь в возбуждении к мятежу и к восстанию подчиненных вам солдат и в том, что вы подали им пример дезертирства, продлив свой отпуск из полка вопреки категорическому приказанию вашего командира. По второму — вы обвиняетесь в государственной измене и в поднятии оружия против своего государя — величайшем преступлении, какое может совершить подданный.

— А по чьему приказу вы меня арестовали и заставляете отвечать на столь гнусную клевету?

— По приказу, который вы не можете оспаривать, а я обязан выполнять.

Он передал Уэверли составленное по всей форме предписание верховного уголовного суда Шотландии о задержании и аресте Эдуарда Уэверли, эсквайра, подозреваемого в изменнических действиях и других тяжких преступлениях и проступках.

Уэверли был глубоко потрясен этим сообщением, что майор Мелвил приписал сознанию собственной вины, между тем как мистер Мортон был скорее склонен истолковать его как изумление невинного и несправедливо заподозренного человека. И в той и в другой гипотезе была доля истины, ибо, хотя совесть Эдуарда и оправдывала его во взведенных на него обвинениях, однако, быстро припомнив свою жизнь за это время, он убедился в том, что ему будет чрезвычайно трудно доказать свою невиновность так, чтобы она стала очевидной для других.

— Одна из весьма неприятных сторон этого неприятного дела, — сказал майор Мелвил после минутного молчания, — та, что при наличии столь тяжких обвинений я по необходимости должен просить вас показать мне все имеющиеся при вас бумаги.

— С величайшей готовностью, — сказал Эдуард, бросая на стол свой бумажник и записную книжку, — я просил бы только одну не читать.

— Боюсь, мистер Уэверли, что я не имею права идти на послабления.

— Хорошо, вы увидите ее, сэр, но так как она для вас интереса не представляет, я попрошу вернуть мне ее.

Он достал полученное этим утром и спрятанное на груди стихотворение и передал его судье вместе с конвертом. Майор Мелвил прочел его молча и приказал писцу снять с него копию. Затем он вложил ее в конверт, положил его перед собой, а оригинал с печальным и серьезным видом возвратил Уэверли.

Дав арестованному (ибо таково было теперешнее положение нашего героя) достаточное, по его мнению, время для размышлений, майор Мелвил возобновил допрос и заявил Уэверли, что, поскольку тот возражает против общих вопросов, он будет придавать им настолько частный характер, насколько это позволяют находящиеся в его распоряжении сведения. После этого следствие продолжалось, причем содержание вопросов и ответов записывалось под диктовку писцом.

— Знал ли мистер Уэверли человека по имени Хэмфри Хотон, унтер-офицера драгунского полка, которым командует Гардинер?

— Конечно; он был сержантом в моем отряде и сыном арендатора моего дяди.

— Совершенно верно. И он пользовался в значительной мере вашим доверием и влиянием среди товарищей?

— Мне никогда не приходилось оказывать особое доверие людям такого рода, — ответил Уэверли, — я отличал сержанта Хотона как умного и деятельного молодого человека и полагаю, что за эти качества он и пользовался уважением у товарищей.

— Но через этого человека, — ответил майор Мелвил, — вы поддерживали связь с теми из ваших солдат, которые пришли в ваш полк из Уэверли-Онора?

— Конечно; эти бедняги оказались в полку, состоящем почти исключительно из шотландцев и ирландцев, и обращались ко мне со всеми своими мелкими затруднениями и нуждами; естественно, их рупором служил их земляк и сержант.