Чтение 8–й страницы книги ~Око Марены~

«А ты молодец, что не испужался», – поощрил его неведомый голос, когда он осторожно коснулся рукой ствола.

– Ты кто? – ошеломленно спросил Любим. Вообщето бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала многомного всяческих уловок, дабы расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какойто одной из нечисти, а Любим так толком и не разобрался – кто перед ним?

Ему было до жути страшно и в то же время до одури интересно. Последнее чувство, благодаря уютно горевшему невдалеке костру, пока пересиливало. К тому же сам голос был очень молодой, и веяло от него добротой, спокойствием и даже какимто озорством.

Леший же, судя по бабкиным рассказам, голос имел грубый и хриплый, а лесавки91 должны давнымдавно спать. К тому же они почти и не разговаривают, только шуршат прошлогодней листвой, пугая запоздалых путников. Слепой листин?92 Так он тоже молчун. Рассказывали, правда, что он любит девушек и иногда ворует их, но Любим вроде бы никаким боком на девушку не похож.

Ратник легонько коснулся рукой ствола и вздрогнул от игривого смеха.

– Щикотно, – пожаловался голос и посоветовал вкрадчиво: – А ты пониже возьмись – за стан меня обними.

Любим внял совету, и рука его бережно, едва касаясь гладкой коры, скользнула чуть ниже, там где ствол молодой березы становился чуточку тоньше.

– Вот, – с удовлетворением произнес голос. – Совсем другое дело.

– Так кто ты? – вновь поинтересовался Любим.

– А ты догадайся, – хихикнул голос и посоветовал: – Токмо не горлань во всю глотку – оглохнуть можно. Зачем язык надсаждаешь? Я и так хорошо слышу. Чай, не глухая.

– Ага, раз не глухая, значит… – но тут ратника заклинило. Тембр голоса – звонкий, ясный, девчоночий – совсем не подходил ни к одной из лесных обитательниц. Ни лесавки, ни жена листина никак не подпадали под него. Лешуха93 вроде бы тоже не должна была так нахально заигрывать. Кто же может иметь такой славный, задорный голос? Разве только дите лешего, уродившееся девчонкой. Он уже было хотел высказать свою догадку вслух, но тут в голове вновь хихикнули и попрекнули:

– Ишь как мысли путаются. Аки мышки глупые бегают из стороны в сторону, а все не туда, куда надо, – и посулили: – С первого раза догадаешься – гостинцем одарю.

– Щедра ты на посулы, – откликнулся по привычке вслух Любим, надеясь, что голос скажет о себе чтонибудь эдакое, после чего на ум придет отгадка. Но не тутто было.

– А тебе все едино не догадаться. Вовсе не о том мыслишь, – иронично заметил голос и печально вздохнул: – Вот потомуто нас так мало и осталось, что люди забывать стали.

Вроде бы ничего существенного из этих слов выжать было нельзя. Разве что попытаться вспомнить, о ком еще говорила или хотя бы мельком упоминала бабка. Однако ничего путного на ум не приходило, и Любим уже вздохнул было разочарованно, но тут яркое, как радуга после дождя, видение неожиданно всплыло в его памяти.

Приключилось с ним это давнымдавно, в глубоком детстве, когда босоногий шестилетний мальчик заигрался в прятки с друзьями и, в очередной раз удачно схоронившись, так и уснул возле одинокой березки, растущей, как и эта, на опушке леса близ их деревни. До сих пор так и не определился он с выводом – то ли во сне он все увидел, то ли и впрямь спустилась к нему с березовых ветвей совершенно нагая красивая девушка с длинными распущенными волосами, ниспадающими до самых ягодиц и отливающими зеленью майской травы.

Зато он хорошо помнил, с какой тревогой расспрашивала его бабка, после того как он, уже под вечер, рассказал ей о своем загадочном сне, что делала девушка, что говорила и не касалась ли его своей рукой. Узнав же, что она улыбнулась, глядя на босоного мальчишку, и ласково погладила его по голове, старуха еще больше расстроилась.

В тот же вечер наварила она в горшках целую кучу корешков, долго шептала чтото над ними, а затем чуть ли не до утра читала странные, никогда ранее не слыханные Любимом молитвы, жгла, не жалея, перед иконами дорогие восковые свечи и время от времени сбрызгивала мальчика наговорной водой.

Уже ближе к рассвету, после того как запас свечей, молитв и воды исчерпался, она пришла к выводу, что всего этого мало, и принялась будить старого Зихно, дабы он срубил зловредную березу под самый корень.

Она уж было и сама собралась идти вместе с ним, чтобы даже место это накрепко заговорить, но тут в дело вмешался Любим. Уж очень жалко ему стало несчастную девушку, чье единственное жилище собрались порушить испуганные люди. От жалости он и придумал, что будто бы говорила она ему о том, что желает ему, Любиму, жить долго и счастливо и что не будет ему никаких хворей и болезней, пока продолжает расти эта береза. Бабка долго сопела, погруженная в тяжкие раздумья, после чего сокрушенно махнула рукой и оставила несчастное дерево в покое.

Приглядевшись же к внучку, который и впрямь рос на удивление здоровым и недоступным даже маломальской простуде, бабка и вовсе сменила гнев на милость и каждый год, ранней весной, повадилась привязывать на ветку то тоненькую цветочную ленту, то просто чистый обрывок старенькой одежи. И даже ежели год неурожайный приходился, то она, виновато вздыхая, навязывала шнурок или обрывок конопляной веревки, предварительно выкрашенной ею в луковой шелухе или ореховом отваре.

Не раз после того порывался Любим рассказать бабке о своем невинном обмане, да все както не решался, а спустя годы и вовсе махнул на это рукой. Но лишь один раз, в тот самый день, когда бабка читала наговоры, упомянула она имя таинственной обитательницы, живущей в березовых ветвях. Оно сейчас и всплыло в памяти Любима.

Как нельзя лучше имя это соответствовало звонкому девчоночьему голосу таинственной незнакомки, и потому ратник без колебаний отчетливо произнес его, уверенный, что он прав:

– Ты берегиня.

– Ой, – испугался голос. – И как мне теперь с гостинцем быть? Я ж уверена была, что не догадаешься ты.

– Ты лучше о себе расскажи, – снисходительно отмахнулся ратник. – А подарок ладно, не надо мне его.

– А что рассказать? Живу я тут, и все.

– Так вроде бы ты зимой спать должна.

– Должна, – вздохнула берегиня и пожаловалась: – Мать Мокошь оставила приглядеть тут за вами как следует. А опосля битвы кому дорожку в светлый ирий94 указать, а кого просто добрым словом в смертный час утешить.

– Выходит, коль битвы не было, то ты здесь попусту бдила, – посочувствовал ей Любим и поинтересовался: – Ну а сейчасто чего не спишь? Теперьто уж, поди, можно?

– А теперь время неурочное, – пожаловалась берегиня. – Холодно, сыро. Я привыкла, чтобы лесавки мне колыбельные пели, убаюкивали. А ныне они сами давно спят. Вот я и мыкаюсь, будто жду неведомо чего.

– А может, я тебе заместо них спою, – неожиданно для себя предложил ратник.

– А ты умеешь? – полюбопытствовал голос.

– Нуу, – замялся Любим. – Мне бабка много хороших песенок в детстве пела. Кои в памяти остались, те и спою.

– А лесавки мне еще и листвой шелестели. Тихонько так, ласково, – вздохнула берегиня.

– Ну, это тоже не беда, – улыбнулся Любим. – Вон ее сколько возле тебя навалено. Буду петь, а руками листву ворошить.

– Ой, как здорово, – зашевелились радостно ветви березы. – Тогда я точно засну. Только погоди малость. Я же подарок тебе обещала.

– Да ладно тебе, – отмахнулся досадливо Любим.

Ну, в самом деле, что уж такого несказанно дорогого может подарить пусть милая, пусть стройная и красивая, но всегонавсего березка. Да и, честно говоря, чуточку страшновато было. Она ж отдариваться по своему разумению будет, а годится ли это человеку – вряд ли задумается. Вот и может так выйти, что подарок этот настолько чудным и странным окажется, что хоть стой – хоть падай.

Отказаться же от него – берегиню обидишь. Возьмет со зла да накажет какнибудь. А наказание, в отличие от подарка, точно плохим окажется. Однако берегиня не унималась, перечисляя все свои возможности и сетуя на то, что изза холодного времени года все они оказались весьма ограничены.

– А показаться ты мне можешь? – поинтересовался ратник, желая хоть както отвлечь неугомонное создание от темы подарков.

– Холодно, – пожаловалась берегиня, но потом решилась, предупредив: – Токмо совсем недолго, а то замерзну. Нука, закрой глаза и не открывай.

– А если открою? – не удержался от вопроса Любим.

– Тогда зрить меня перестанешь, – предупредил голос. – Истинный мой лик лишь иным оком видеть можно, Тем, что внутри у тебя. А гляделки твои, – тут она даже фыркнула от сдерживаемого смеха, – они лишь помехой станут.

Ратник закрыл глаза, но, странное дело, продолжал видеть все окружающее точно так же, будто они оставались открытыми. Обнаружилось лишь одно вещественное различие. Рука его лежала, как он увидел, не на стволе березы, а на талии совершенно обнаженной девушки.

Точно так же, как и та, которую довелось увидеть в далеком детстве, имела она длинные распущенные волосы, свешивающиеся чуть ли не до колен. Вот только цвет у них был немножечко иной: не зеленоватый, а скорее сероватокоричневый, да еще коегде отчетливо поблескивали ослепительно белые пряди, бросаясь в глаза своей мертвой сединой.

– А это у тебя отчего ж так? – протянул Любим рукой по одной из них.

– Срубить хотели, – беспечно сообщила девушка. – Первый раз, давно еще. Я тогда вовсе маленькой была. Перепугалась, ужасть как. А последний – об эту пору, – она недовольно фыркнула. – Будто мало им для костра тех, что уже и так померзли. – И, сверкнув на Любима своими огромными глазищами, состоящими, казалось, из сплошного зеленого зрачка, игриво поинтересовалась: – Как я тебе, по нраву ли?

– Хороша, – восхищенно шепнул ратник, любуясь девушкой. В самом деле, ее юное очарование не омрачал ни один маломальски крохотный изъян. Лаже несколько тоненьких, еле заметных шрамиков, видневшихся на белоснежном теле чуть пониже левой девичьей груди, ничуть не портили общей картины идеала девичьей красы.

– А это откуда же? – шепнул он, не прикасаясь (кощунство!), а лишь поднося палец поближе и указывая им на шрамики.

– То крови моей путник усталый отведал, – спокойно пояснила она. – Да он с умом – бережно. Ежели бы чуток поболе времени было, то ты бы и вовсе их не заприметил. На мне хорошо все затягивается, – похвалилась она и лукаво поинтересовалась: – А в жены меня ты взял бы?

– Такую красоту не в нашем селище держать надобно, – покачал головой восхищенный девушкой Любим. – Тебя бы в град стольный, в терем княжий.

– Ишь ты, вывернулся, – хмыкнула одобрительно берегиня и заулыбалась: – А я, кажись, поняла, что тебе в дар надобно. С ним и ты, ежели восхочешь, свой терем в граде выстроишь. Токмо ты уж тогда и меня не забудь – в гости зайди непременно. Договорились?

– Согласен, – кивнул тоже заулыбавшийся ратник. – Как терем в Рязани стольной срублю да деда с бабкой туда перевезу, сразу к тебе и примчусь.

– Смотри, я ждать буду, – предупредила девушка. – Но гляди, чтоб, окромя бабки с дедом, никого более не позвал. А то знаю я вас.

Почемуто Любиму тут же вспомнилась Берестяница, грустно глядевшая на него при расставании и не отводящая глаз все время, пока они нетерпеливо топтались возле двора тиуна. Будто ожидала, что скажет ей Любим при расставании чтото обнадеживающее…

И так печально стояла она, зябко обхватив саму себя полными крепкими руками с большими, не подевичьи широкими натруженными ладонями, что будущий воин не удержался и помахал ей на прощание рукой. Словно давал понять – не напрасно это ее ожидание. Всего один жест он и позволил себе, но девушке для радости и его хватило. И еще долгодолго стояла она, махая в ответ рукой, даже когда последний из березовских парней давнымдавно скрылся за крутым косогором.

– Вот, вот, – посуровела лицом берегиня. – А то ишь, имечко себе выбрала. Прямо как мы.

– А ты что же, – опешил Любим, поняв, кого именно имеет в виду девушка, – у всех людей мысли можешь читать?

– Да нет, – пожала она в ответ плечами. – Коли с открытой душой человек, то ажио на десятокдругой ваших саженей услыхать могу. А ежели таится, лишь с двухтрех разберу, чего у него там в голове шевелится. Такие же, как ты, – вовсе редкость. Думаешь, не ведаю я, како ты сестрицу мою от смерти лютой спас. Малой ведь был вовсе, ан возмог придумать.

– А она тоже такая, как ты? – поинтересовался ратник.

– Да мы все схожи, – вновь пожала она плечами. – Чай, сестры. Токмо она постарше малость, вот и вся отличка.

– А зовут тебя как? – не унимался Любим.

– И имечко у нас всех единое. Берегини мы.

– И иного нет? – разочаровался ратник.

– Ну, ежели тебе так уж захотелось, называй меня, – она на секунду задумалась, но тут же нашлась, весело тряхнув тяжелой головой своих густых волос: – Берестянкой. Звучит похоже, да токмо я, самую малость, потощее. Потому и имечко пускай похудее будет. Ладно ли я придумала? – сверкнула она лукаво зелеными глазищами.

Любим молча кивнул в ответ, не собираясь перечить своенравному лесному созданию. Довольная его послушанием берегиня зябко поежилась и пожаловалась: – Ноженькито мои и вовсе застыли. Замерзла я тут с тобой на морозе стоя.

– Так давай я спою тебе, как обещал, а ты ложись, – ляпнул Любим и осекся, испуганно глядя на Берестянку.

Берегиня только рассмеялась звонко и пояснила:

– Мы ложимся лишь один раз, когда у нас жизнь заканчивается. Ну да ладно, я не осерчала. А ты глаза открывай да начинай свои песни. Токмо про листву не забудь. Люблю я, когда она шелестит. Дар же мой береги и помни: ежели ты хоть един раз крови из тела сестер моих напьешься, то сгинет он, как и не было его вовсе.

– А что за дар? – слегка испуганно спросил ратник.

– Узнаешь, – вновь улыбнулась Берестянка. – Скоро узнаешь. Уже ранним утром, едва все гляделки свои продерут от сна, как ты вмиг все и поймешь.

Берегиня сдержала слово. Ратник понял это, едва подошедший к их костру Пелей приказал будить остальных воев. Как только Любим растолкал свой десяток, гул голосов заполнил всю его голову без остатка. Совсем пощенячьи чтото поскуливал недовольный Хима, бухтел чтото невразумительное, но злое мрачный Гуней, грустно тосковал о том, что в очередной раз не удалось вволю поспать, не пробудившийся толком Желанко…

И так они наперебой ворчали, кряхтели и ругались, но никто почти ни разу не разжал рта, чтобы произнести хоть слово. «Вот это дар, – крякнул Любим. – И что же мне с ним дальше делать? Я ведь так долго не протяну».

Он с тоской покосился на лесок, где совсем рядом, близ самой опушки, спала крепким сном берегиня, наделившая человека таким интересным и, как сразу выяснилось, изрядно шумным даром. Спасения оттуда ждать не приходилось. О том, чтобы разбудить лесную красавицу, нечего было и думать. «Придется мне с этим до весны мучаться, – вздохнул ратник. – Дождусь, когда она проснется, тогда уж приеду, упрошу, чтоб забрала назад. На кой оно мне. Одно беспокойство».

Однако спустя несколько дней первоначальное мнение о чудном подарке стало постепенно меняться в лучшую сторону. Началось все с того случая, когда Пелей, построив както вечером всех ратников, начал в уме решать, кого из них назначить на очередное ночное дежурство.

«Надо бы Гунея. Давно я его не ставил, – отчетливо прозвучал его голос в голове избранника берегини. – Но у него, поди, еще рука не зажила. Тогда Любима, что ли? Вой добрый, ко всякому делу сурьезно подходит. А то, что не в очередь, не беда. На то она и служба ратная».

Но не успел он додумать это до конца, как Любим сам подал голос, громко спросив Гунея, стоящего поблизости:

– Дланьто как твоя, зажила ли?

Тот, ничего не подозревая, бодро откликнулся:

– Да на мне что хошь, яко на собаке. Я уже и перевязь снял давно.

«Ага, – вновь зазвучал голос Пелея в голове Любима. – Стало быть, мы тебя, голубок, и поставим ноне в дозор…»

Прошла пара недель, и дар берегини вновь пригодился. Получив в качестве аванса полугривенки, почти все из березовского десятка, кто был свободен от службы, потянулись на городской торг. И там приглядел себе Любим у шустрого купчишки сразу все, что хотел приобрести в качестве подарков для своих домашних.

В изобилии лежали у торговца и платки нарядные всевозможных цветов, и колты, заманчиво поблескивающие еле видимой золотой нитью, витиевато сплетенной в замысловатый узор, и очелье с красивыми аграфами95, нарядно сверкающими от малейшего лучика скупого до ласки декабрьского солнышка.

От самого дорогого, с золотом да каменьями, Любим отошел сразу, тяжело вздохнув и успокоив себя мыслью, что когданибудь вернется, коли сама берегиня ему пообещала привольную жизнь в роскошном тереме в стольной Рязани. Но были там товары и подешевле, хотя и стоившие все равно достаточно дорого. Он выбрал для деда красивые зарукавья96, для бабки – нарядный расшитый повойник97 вместе с убрусом98, а для Смарагды и Берестяницы – по венцу99. Потом посчитал мысленно, во сколько это ему обойдется, и пришел к выводу, что сможет приобрести только половину. Цельную гривну с добрым десятком кун в придачу ему ныне не заплатить.

Но тут его внимание привлекли игривые мысли купца, который откровенно млел, глядя на миловидную горожанку, стоящую чуть поодаль от Любима. Ратник даже раскраснелся от тех поз, которые живописало мысленное воображение купца. На воина торгаш не обращал ни малейшего внимания, справедливо считая, что пеший ополченец – это не дружинник, и если в его калите не свистит ветер, так то лишь по причине отсутствия самой калиты.

Женщина, скромно выбирающая для себя нарядную рубаху100, как уловил Любим, будучи вдовой и тяжело перенося вынужденное воздержание, сама была бы не против и отнюдь не отвергла бы притязания дородного, но в самом соку мужика. «Ну, скоро он, что ли, начнетто? – бродила у нее в голове нетерпеливая мысль. – Иззябла совсем. Видать, и ноне ужо не насмелится. Завтра, что ли, подойти, когда у лавки не так много покупателей будет?»

Она недовольно оглянулась на Любима, как на возможную помеху в сорвавшейся затее, и раздраженно заявила купцу:

– Не баской товар у тебя. Так, лежит себе, а в душу не глядит. На днях загляну, можа ишшо чем порадуешь.

С тем и ушла. Купец долго смотрел ей вслед, досадуя на свою нерешительность, после чего обратился к ратнику:

– Ежели все, что присмотрел, возьмешь, то с пяток кун скину. А хошь, за гривну все отдам?

– Мешаю? – осведомился Любим.

Купец замялся, а ратник равнодушным тоном продолжил:

– Оно, конечно, тут и торг не в торг, коли совсем иные думы в голове блукают.

– А тебе ведомы мои думы? – недовольно осведомился купец, который и впрямь был далек мыслями и от своего товара, и от гривен, и от возможной прибыли.

– У нашего князя Константина, – пояснил Любим, – кажный ратник не токмо мечом махать да из лука стрелять обучен. Ведомо многим из нас, кто не ленился тайное знание постигать, и ведовство, и приворот, и прочая мудреность. Хошь, поведаю, на что у тебя думы греховные в пост устремлены?

И такая уверенность была в этом вопросе, что купец засмеялся, не желая открытого обнародования своего блудодейства, пусть пока лишь в мыслях, предложив вместо этого Любиму сказать, что, к примеру, думала только что отошедшая от его прилавка женщина.

Ратник поначалу решил было ответить откровенно, но затем тут же передумал и поступил чуточку иначе.

– А давай я еще лучше сделаю. Сотворю так, что завтра она сызнова к тебе подойдет, – предложил он, щедро пообещав: – И не токмо подойдет, но и, ежели ты посмелее малость будешь, согласится на все, что ты ей ни предложишь.

– Неужто и впрямь сумеешь? – изумленно воззрился на Любима распалившийся похотью купец.

– А то, – последовал горделивый ответ воина. – Я еще и не такое могу.

– А взамен что? – тут же поинтересовался купец.

– Да вот все, что я выбрал, отдай, – но заметив, как сразу посуровел лик торговца, торопливо добавил: – Вовсе задарма – негоже доброго человека разорять, а за полгривны ежели отдашь, так ты сам лишь малый убыток понесешь.

«А ведь и впрямь вой речет, – мелькнула мысль купца, эхом отозвавшаяся в голове ратника. – Ну с десяток кун, не более, я на этом потеряю, зато… Погоди, да не лжу ли, ловко скрученну, ентот молодец мне туту навертел?» Купец подозрительно уставился на Любима, лихорадочно размышляя, как ему лучше поступить.

– Да ты не боись, – уверенно заявил ратник. – Ну, потеряешь ты с десяток кун, ежели я брехуном окажусь. Тебе с того тьфу, да и только. Зато ежели сполню обещанное, то за оное и гривны ведь не пожалел бы, а?

Почти дословно повторенная Любимом вслух мысль купца о ничтожной потере, да еще с конкретным указанием точной суммы, окончательно убедила торгаша в том, что есть смысл рискнуть, и он, отчаянно тряхнув головой, заявил:

– Забирай все, на что глаз положил. Но чтоб без обману.

– Обмана не будет, – ответил довольный Любим, бережно заворачивая в тряпицу облюбованные товары, и перед уходом еще раз посоветовал торговцу: – Но гляди. Сам посмелее будь, а то все мое ведовство попусту разлетится.

А еще через пару недель ратник уже научился усилием воли как бы гасить звуки и голоса из числа ненужных, добившись того, чтобы звучала в его ушах четко и отчетливо лишь мысль человека, на кого смотрит сам Любим и кого он хотел бы услышать. Остальные же доносились до него приглушенным шепотом, почти не досаждая хозяину чудесного дара.

К тому времени новоявленный телепат стал сначала помощником десятника, подменяя Прокуду в случае его отлучек, а затем и десятником, но не у своих березовских парней, а тех, что были собраны из деревень близ ПереяславляРязанского.

Его сметливость и расторопность и без того импонировали Пелею. Умение же Любима угадать невысказанные пожелания полусотника послужило как бы изрядным довеском ко всему перечисленному. Когда рать из ПереяславляРязанского, собрав в себя зарайцев, ростиславцев и прончан числом около полутора тысяч, вышла в дорогу, держа путь на Коломну, Любим уже ходил в помощниках своего полусотника, командовавшего на самом деле не пятью десятками, а почти полутысячей воев.

К сожалению, как потом понял Любим, уже отходя от горячки яростного боя, новички еще не до конца постигли все необходимые азы ратной науки, иначе потери, и без того малые, были бы еще меньше. В той же полутысяче Пелея, например, после сечи у Коломны целыми остались едва ли половина, и хотя погибших насчитывалось всего полтора десятка, но добрая сотня имела серьезные ранения, которых могло б не быть вовсе, если бы им дали еще пару месяцев на обучение.

К тому времени Любим уже отчетливо сознавал, что все те радужные мечты о героических битвах и победных сражениях были не более как воздушным пузырем из бычьих кишок, красивым лишь издали и столь же хлипким при ближайшем рассмотрении. На самом деле ратная служба состояла в большей своей части из утомительной учебы до седьмого пота, к которым добавлялись изнуряющие пешие переходы, жестокие недосыпы, стоптанные сапоги и прелые портянки, а все желания сводились к горячей вечерней похлебке и спокойной, без наряда в сторожу, ночной передышке. И мечталось через неделюдругую такой жизни не о победном сражении, не о добыче, а о славной русской баньке с березовым веничком, после чего можно было бы надеть чистую, вкусно пахнущую белую рубаху и завалиться на духмяном сеновале…

А еще он узнал, как тревожны последние ночи перед решающей битвой, когда даже опытные воины, невзирая на усталость, спят вполглаза, а точнее, просто дремлют, то и дело хватаясь за оружие. Сидя в стороже, он в полной мере прочувствовал запах последнего мирного рассвета. Рассвета, предвещающего еще до исхода дня кому скорую смерть, кому вдобавок к гибели еще и страшные муки перед кончиной, а кому тяжкий плен с беспросветным рабством до самого конца жизни.

Нет, Любим не боялся. По младости лет страха он почти не испытывал. А нервная дрожь, которая временами охватывала все его тело, доказывала только, что молодой воин испытывает лишь нетерпение – скорее бы в бой.

Дрался березовский ратник под Коломной, как все, – не хуже, но и не лучше многих других. Да, был у него поначалу легкий страх при виде оскаленных в диком крике бородатых рож, которые лезли прямо на него. Был и легкий хаос в мыслях на первых секундах начавшейся битвы, когда из головы неожиданно выскакивает все, чему тебя учили, и ты действуешь, бьешься, машешь мечом, прикрываешься щитом, повинуясь больше спасительному подсознанию.

Но затем все это сменилось на все возрастающее чувство уверенности в себе, в своих друзьях по бокам, в несокрушимой силе своего войска, а стало быть, и в грядущей победе, потому что намертво сомкнутые ряды щитов рязанских пешцев так и не удалось прорвать.

Только одно удивило березовского ратника по ходу сражения, да и то лишь мельком. Никогда во время учебы не были такими тяжелыми копья из задних рядов, кои непосильным грузом все сильнее давили на плечи Любима. Да и не мудрено, как понял он почти сразу же, когда увидел поникшее на конце одного из них тело убитого мужика и висящий на другом неприятельский щит. Но это было мимолетным чувством – пришло и ушло. Не до удивления нынче, когда надо отбивать мечом лезущие к нему со всех сторон копья, когда приходилось то и дело обагрять клинок в чужой крови, погружая его в мягкую и податливую человеческую плоть, бессильную перед смертоносной мощью железа, и тут же извлекая его из этой плоти, но уже не сверкающим, а тусклобагровым, липким, разбрызгивающим вокруг себя тяжелые черные капли уходящей в небытие человеческой жизни.

Любим так и не смог поменять своего отношения к бестолково мечущимся перед ним и прущим напролом суздальцам, переяславцам и стародубцам. Ну какие они в самом деле враги? Такие же русичи, как и он сам. Но и жалости в те жаркие мгновения битвы он к ним тоже не испытывал. Коли он сам с мечом пришел, стало быть, и вина на нем, а не на ком ином лежит. Он же, Любим, на своей земле стоит, на рязанской. А ее, родимую, боронить каждый должон по мере своих сил, ибо что ты за мужик, коли за свою наиглавнейшую кормилицу руду пролить боишься.

Да и не до мудрствований в бою. Стоны и крики, торжествующий рев и крик от дикой боли, плачущее ржание коней и треск ломаемых копий – все смешалось в морозном воздухе, образовав страшную, ни с чем не сравнимую какофонию звуков, а над всем этим гдето высоковысоко в стылой тишине завис глухой, все подавляющий басовитый бой барабанов. Суровый и мерный, он протягивал незримую нить между далекими днями учебы, напоминая растерявшимся, как и что надо делать, вдохновляя робких и вселяя уверенность в бывалых. И он же звучал страшным похоронным маршем для воинства Всеволодовичей.

Но в самом конце боя Любим, когда победа была уже достигнута и распаленные мужики полезли было на штурм обоза, успелтаки изрядно отличиться и остановить не только свою полусотню, но и озадаченных неожиданным поворотом дел остальных ратников.

Мысль эта была не его. Она прозвучала в его голове очень остро и пронзительно, когда сам полусотник, возглавлявший своих орлов, одним из первых не бежал – летел с копьем наперевес, намереваясь с ходу овладеть возами. «Нет, нет! – кричал и ругался ктото неистово, проклиная боль в ноге. – Господи, да остановите же их хоть ктонибудь!»

Голос был очень властный, хотя и почти незнакомый. Однако, мгновенно сообразив, что владелец его, судя по повелительному тону, принадлежит к ряду набольших воевод, Любим тут же затормозил и сделал все, что было в его силах, дабы остановить всех прочих. И, как выяснилось, совсем не зря.

Уже после того, как подоспела конная дружина во главе с воеводами, из крепости выбежал сам князь Константин и начались мирные переговоры. А закончились они полюбовным соглашением и добровольной сдачей в плен всех, кто несколькими минутами ранее готов был драться до конца и в обмен на свою жизнь унести хотя бы одну вражескую.

За такую разумную инициативу по личному повелению самого князя, приказавшему узнать имя ратника, сумевшего предотвратить едва не начавшееся заново кровопролитие, награжден был Любим сверх всяких ожиданий. Получил он помимо своих трех долей, кои ему, как десятнику и помощнику полусотника, из добычи причитались, коняку добрую да еще двадцать гривенок серебром.

– Ежели я жизнь каждого из воев своих всего одной гривной оценил бы, – сказал Константин, улыбаясь и чуть ли не насильно всовывая в руки Любима приятно тяжелую калиту, – и то я на обозе этом не менее сотни потерял бы. Так что я, как гость оборотистый, благодаря тебе пятикратный прибыток получил. Я же ратников обученных много дороже ценю. Вот и считай. И потому должен же я хоть малой частью этой прибыли с тобой поделиться, как мыслишь?

Но дороже всего для Любима даже не эти двадцать гривенок оказались, хотя и они, конечно, в хозяйстве лишними не станут. Как солидный довесок к тугой калите, напоследок удостоился он зачисления в княжескую дружину.

Не остался без награды и его бывший полусотник. Князь, узнав, что воин, стоящий перед ним, сам из «осенников» будет, всего три месяца как из деревни Березовки в ополчение взятый, без лишних слов повелел наградить также и того, кто за такое краткое для учения время сумел настоящего воя из деревенского парня сотворить. Смущенному и растроганному донельзя Пелею тоже досталась не менее тяжелая калита с гривнами и крепкие княжеские объятия.

– Сам на вес золота и воев мне таких же поставил. За это, подойдя ко мне сотником, в строй ратный тысяцким воротишься, – улыбнулся Константин и добавил слегка расстроенно: – Жаль, что в дружину взять тебя нельзя, ибо ты, оказывается, – тут князь произнес какието мудреные слова, чтото вроде пе, потом да, и заканчивалось оно, кажется, на гог. Ни одного из них ни Любим, ни Пелей ни разу ранее не слыхивали. Разве что о последнем. Вроде бы поп в церкви чтото там про народы сказывал дикие – магог и гог. Но коли князь сказал, что жалует Пелея в тысяцкие, стало быть, и слово это плохим быть просто не могло.

«Самых красивых лент накуплю, – твердо решил Любим, направляясь на новую службу в Рязань, уже будучи полноправным членом княжеской дружины. – Сколько бы мне это ни стоило. А еще колты из золота и гашник101 витой и все это Берестянке свезу. Чтоб самой нарядной из всех своих сестер была. А ято, дурень, поначалу хотел было просить, чтобы она назад свой дар забрала. Ан, вона как вышло. Ну, ничего. Приеду, на все рукиветви ленты навяжу, на пояс гашник, а на самый верх колты примощу. А потом поклонюсь в пояс до земли и скажу: „Благодарствую тебе, Берестянка!"»

Так мечтал Любим, мерно покачиваясь в седле и убаюкиваемый неспешной ездой. Сзади него ехали прочие дружинники, в число которых – еще одна радость от знакомых лиц – угодили сразу трое из березовских парней: Гуней, Охлуп и Мокша.

Глава 8
ПЕРВЫЙ БУНТ НА КОРАБЛЕ

Теперь, обрисовав вам положенье,

Прошу вас высказаться сообша,

Какого мненья вы о наших силах

И каковы надежды на успех…

В. Шекспир. Король Генрих IV

Хорошо человеку, когда он только за себя одного в ответе. В этом случае, даже когда наказывают, не обидно. Сам виноват – не усмотрел, не доглядел, упустил и прочее. А когда ты над всем княжеством поставлен. Когда под твоим началом не пятьдесять, а десятки тысяч людей. И к каждому свой подход нужен, у каждого свои проблемы, а главное – претензии. В этом смысле проще всего со смердами да ремесленниками. Может, и они тоже чемто слегка недовольны, но главное – помалкивают. У купцов к рязанскому князю вроде бы тоже особых вопросов не возникает, а вот служивый люд…

Уже спустя неделю после битвы под Коломной Константин понял, что нужно срочно чтото предпринимать. На самом пиру военачальники княжие еще веселились – победный запал не выветрился. Однако помимо самой добычи все они явно рассчитывали на нечто большее. Все ждали – вотвот встанет князь со своего стольца и учнет смердами полоненными всех наделять, да землицей, да селищами богатыми, да… Не дождались.

Уже на второй день в глазах у некоторых вопрос немой застыл. Ну в точности как в «Золотом теленке»: «Остап Ибрагимыч, ну когда же мы наконец все поделим?» На третий день к этому вопросу уже восклицательный знак можно было смело прибавлять, а на четвертый Константин решил сам пар из котла вытравить, а то как бы они сами свою инициативу не проявили. Тогда уж точно мало не покажется.

Беда заключалась в том, что делитьто особо было нечего. С теми же орденами и медалями полная неясность. Нарисовать их – одно. Это они вместе с Вячеславом уже сделали в лучшем виде. Чуть ли не половину из своих бывших времен стащили – чего велосипед изобретать, остальные сами придумали, так сказать, исходя из требований нынешнего дня.

Получилось по пяти серебряных медалей и орденов. Правда, у каждого ордена две степени имелось. Ордена второй, низшей, из серебра предполагалось изготовить, первой – из золота. Названия у них всех тоже звучные были. У медалей – «За отвагу», «Защитнику Отчизны», «Меч славы», особые для лучников – «Серебряная стрела» и «Золотой арбалет». Последнюю решили, как и орден, – тоже золотой сделать, раз уж название такое. Отдельная – для гражданского люда. Ее нейтрально назвали – «Ум и польза». Ордена тоже звучали – заслушаешься. Героя Руси решили не вводить, заменив на «Русский богатырь». Еще один «Честь и верность» назвали, третий – «Доблесть и мужество», четвертый – для кавалерии – «Быстрота и натиск». Из нейтральных ввели «Святого и равноапостольного князя Владимира». На аверсе102 каждой рисунок, соответствующий названию.

Но от бумаги до изготовления – дистанция необъятных размеров. Даже с учетом того, что применить было решено самую суперпередовую технологию. В те времена вся Европа на монетных дворах еще пуансонами, то есть маленькими штемпельками (для каждой буквы отдельными), пользовалась, а Минька со златокузнецами договорился, чтоб сразу общий маточник из стали изготовили. На нем изображение вырезалось, какое на медали или ордене должно быть.

Но маточником медаль не выдавишь – ерунда зеркальная получится. Все, что выпукло, – станет вдавлено и наоборот. Потому он только для изготовления штемпелей создается. А вот уже штемпелем чеканят медали. С реверсом103 полегче – для ускорения дела было решено для всех наград один и тот же сделать – изображение князя, мало похожее, впрочем, на оригинал, во всем своем торжественнопарадном облачении и подпись внизу: «Великий Рязанский князь Константин жалует». А вот аверс у каждой награды свой нужно изготавливать, индивидуальный. Тут уж попотеть придется не на шутку. До лета если успеть – и то слава богу.

Словом, рот заткнуть было на сегодняшний день нечем. Однако откровенный разговор все равно был необходим. Собрав всех и пригласив отца Николая для усиления «группы своей поддержки», Константин решил не тянуть время и сразу взять быка за рога, задав в лоб одинединственный вопрос: в чем дело? Звучал он, конечно, далеко не так прямолинейно, но по своей сути сводился именно к этому.