Чтение 8–й страницы книги ~Храбр~

— Я ее выбросил, — процедил Василий. — Сказали выбросить, я и выбросил. Нашли тоже уборщика.
— Да и ну ее к лешему!
— Вот именно. К лешему, волоту, йотуну...
Старший дружины, который уже познакомился с Соловым и был теперь довольно бледен, поспешил с витязями распрощаться. Прощайте, мол, головорезы.
— Ну да, мы такие, — согласился Василий.
— А в Киеве встречу готовят?! — крикнул Лука вслед дружине, сильно забравшей от дороги в поле, как можно дальше от саней с волотом.
— В колокола бьют! Скоро услышите! Весь город пьяный!
— Это хорошо. Придем в Киев, от ворот напрямки через торжище двинем, — решил Лука. — И людей потешим, и Дрочило там поблизости дрочит. Увидит нас, с зависти помрет.
С предпоследних саней обернулся назад Микола.
— Дядя, чего им дался этот Дрочило? — спросил он негромко.
— Завидуют, — ответил Илья.
— Так он же простолюдин. Сидит, дрочит.
— Именно. Сидит, дрочит, на всех плюет. С ним договариваться надо. Ему не прикажешь, можно только подрядить. Вот братьям и завидно.
Микола задумался. По большому счету, между безродным Дрочилой, который дрочил проволоку на кольчуги, и княжим мужем Ильей Урманином не виделось особой разницы. Они даже внешне были похожи, только Дрочило коренастей и грубее. Однажды, когда к Киеву подступило войско печенегов, возникла нужда в поединщике для зачина сечи. Печенеги выставили такого необхватного степняка, что киевская дружина загрустила — самые могучие свои оказались, как назло, в разъездах. Тут-то и вспомнили молодца, дравшегося по праздникам на торжище. Пошли, уговорили. Дрочило вышел за городскую стену, разорвал степняка голыми руками и ушел обратно. Воодушевленные русы печенегов разбили наголову. Дрочиле после этого прямая дорога была в дружину, а там как повезет. Князь его озолотил, воевода позвал служить. Дрочило служить пришел... и ушел. Сказал, привык быть вольным. Чем княжих мужей обидел донельзя, всех, от младших дружинников до бояр. И случайно пробудил в них лютую неуправляемую зависть. Как бы намекнул на их добровольное рабство при киевском столе. Княжи мужи холопами отродясь не были, никогда даже во временное холопство не подавались, но... Им требовался князь. Они могли сместить его и выдвинуть нового из своих, да хоть призвать варяжского конунга или польского круля, однако без князя им было никуда. Сущая правда — и она резала глаза.
На наглеца затаили нешуточную злобу. Не стань Дрочило знаменит на весь Киев и окрестности своим подвигом, угодить бы ему из людей в смерды мигом. А то и в холопы. Уж придумали бы, как скрутить чересчур вольного в бараний рог. Но такое самоуправство возмутило бы весь город.
Илья, в отличие от прочих храбров, к поступку Дрочилы отнесся равнодушно. Может потому, что сам ценил волю превыше всего. Но все-таки он верой и правдой служил Руси — стоило Илью позвать, тут же приходил. И никогда не отказывался. Недаром он состоял в близкой дружбе с воеводой, у самого князя был в доверии. Перечил князю, даже говорил ему поносные слова. За что бывал заточен в поруб. Однако поруб тот был на княжем дворе, и волокли туда Урманина гридни. Не всякого потащат в холодную собственные телохранители великого князя Киевского и всея Руси!
И не всякого оттуда быстро выпустят.
Илье завидовали, да еще как! Дружина не прощала Урманину ничего — ни близости к Добрыне и князю, ни показной независимости, ни показного же небрежения богатством, ни высокомерия, прорывавшегося временами. В ответ над Ильей подшучивали, шпыняли за простоту. В дружинных песнях и сказаниях нарочно подчеркивали грубую силу Урманина, но как бы невзначай забывали ловкость в обращении с оружием и воинскую смекалку. Неприличный витязю «бой бревном» вскоре должен был попасть на самые острые языки, и никто не вспомнил бы, зачем бой случился. Многие не понимали Ильи, а некоторые втихую презирали. Наконец, кое-кого смущало и пугало его загадочное происхождение. В Странах Датского Языка к этому относились проще, чем на Руси, но недаром отец Урманина покинул родину с беременной женой. Не иначе, там назревала расправа. Отважный воин, настоящий vikingr, Торвальд Урманин воспитал сына неустрашимым бойцом. Но лучше бы этот сын был как-то почеловечнее обличьем. На что Илье тоже по злобе намекали, когда туманно, а когда и прозрачно.
Нет, жизнь при киевском столе не казалась Урманину чистым медом, и было достаточно желающих подбросить в этот мед свежего дегтя.
Но при всем при том Илья был свой. И свой человек, и свой урманин. Он мог водить малую дружину, его беспрекословно слушались в бою. Князь сам, а не через воеводу, отдавал ему поручения. Только по собственному нежеланию владеть чем-то серьезным Урманин не обзавелся вотчиной. И лишь по мягкости души, удивительной в столь зверообразном существе, Илья до сих пор не был выгодно женат. Поговаривали, что Микола Подсокольник отпрыск Урманина, но парубок не особенно походил на «дядю», да и кто непризнанных считал, кому они нужны.
Если бы Илья хотел, у него было бы все. И сидел бы он на совете очень близко к князю. Старый опытный витязь, знаменитый храбр, мужчина в расцвете сил. При условии, что запас удачи Урманина не исчерпается, он мог быстро наверстать упущенное.
Особенно теперь, когда в телеге лежал плененный Соловый разбойник.
Громадные разлапистые ступни волота торчали между оглоблями.
* * *
Киев встречал победителей ослепительным блеском солнца на куполах церквей и оглушительным колокольным звоном. Вдоль дороги выстроилось самостийное становище — костры, сани, гул множества голосов и топот сотен ног, — это подтянулись глазеть окрестные смерды, бездельные по зиме. А возле городских ворот плотно толпились люди.
Обоз вошел в становище и утонул в нем. Смерды понаехали с бабами и детьми — пускай им тоже будет, о чем вспомнить. Зеваки высыпали на дорогу и лезли под копыта, впереди Лука кого-то звонко хлестнул плетью.
— Кажи волота!!! — ревела толпа.
— Расступись! — надсаживался Лука. — Обезумели?!
Василий ехал, гордо подбоченясь и задрав нос. Ему все это нравилось.

Обоз замедлял ход, теснимый с боков. Смерды подступали к саням вплотную, пытаясь высмотреть, где же везут пленника. Раздался визг — наехали полозом на ногу. В середине обоза уже намечалась драка, там один любопытный получил в ухо и не постеснялся ответить.
— Кажи волота!!!
Кого-то дернули с саней и пинали ногами, челядь полезла разнимать, взметнулись кулаки, полетели на дорогу шапки. Впереди Лука, вовсю работая плетью, разворачивал коня идти на подмогу.
— Назад! Расступись! Зашибу!
Микола встревоженно оглянулся на Илью и снял с пояса гирьку на длинном ремне — отмахиваться, если толпа вовсе сдуреет.
— Волота!!! Кажи волота!!!
Вдруг над дорогой пронесся свист. Отчаянно резкий, перекрывший и рокот толпы, и колокольный звон. А за ним другой — обдирающий ухо, страшный. Толпа отхлынула на обочину. И тут подал голос Соловый.
Будто гром ударил с ясного зимнего неба. Хлопнуло, ухнуло и заскрежетало.
Толпу разметало. Она бросилась врассыпную от дороги прочь и залегла. Только перепуганные кони, одни распряженные, а какие и в оглоблях, удирали вдаль.
Обоз унесло аж к самим воротам, где он, распахав надвое плотные ряды встречающего люда, чудом никого не задавив, вломился в город.
И только двое саней неспешно ехали по дороге. Микола перебрался на спину кобыле и зажимал ей уши руками. Следом мерно топала Бурка, с заметно выпученными глазами и свисающими из ушей тряпками. А Илья сидел в санях задом наперед, у Солового на груди, и бешено свистал ему прямо в морду. Волот извивался под храбром, раскачивал сани и — отвечал.
Колокольный звон отчего-то стих.
Над дорогой грохотало и бухало, не хватало только молний.
Илья перестал свистеть, выдернул пальцы из ушей, заткнул Соловому пасть и приподнялся на санях. Огляделся по сторонам.
— А вот кому волота!!! — взревел он. — Подходи, кто не обосрался!!!
Желающих не нашлось.
Из города вырвался богато одетый всадник на белом коне. Проскакал по дороге, спрыгнул у саней и, не обращая внимания на Солового, сгреб Илью в медвежьи объятья.
— Вернулся, Ульф. Вернулся, брат. Живой.
— Я привез тебе разбойника, Торбьёрн. Я же обещал.
— Вижу, — Добрыня одной рукой поймал за повод своего жеребца, рвущегося от саней в поле. — Помнится, я говорил — не надо. Хватило бы и головы.
— Надо, — твердо сказал Илья. — Пускай князь его казнит.
— Великий князь наш и благодетель несколько раздосадован. Ты со своим йотуном испортил ему праздничную обедню.
— Сильно испортил? — осторожно спросил Илья.
— Звонари удрали со звонницы. Ну и... — воевода рассмеялся. — Ой, не могу... Мы в Десятинной церкви стояли, там слышны были одни колокола. Вдруг перестали, значит, пора службу начинать...
— Ну чего, чего?
— Отец Феофил только рот открыл — и тут за стеной ка-ак грохнет!
— И?..
— Упал с амвона.

— Ай, как нехорошо.
Добрыня, все еще посмеиваясь, оглядел Солового.
— Таких больших не бывает, — заявил он. — И масть удивительная. Сразу видно, не местный, пришлый издалека. Надо содрать шкуру и сохранить, а то время пройдет — и никто не поверит. Запамятают с перепугу.
Соловый, будто почуяв, о ком говорят, фыркнул.
— Но! — прикрикнул воевода. — И как ты его?..
— Бревном зашиб. Теперь в дружине смеяться будут. Петровичи уже смеются, — наябедничал Илья.
— Я им посмеюсь! — пообещал Добрыня.
— Не надо, Петровичи хорошо помогли.
Добрыня прищурился.
— И сколько йотунов они побили?
Илья спрятал глаза.
— Двух.
— Самых малых и глупых?
— Нет-нет! — запростестовал Илья. — Один был такой быстрый, что братья его вдвоем насилу уложили!
Добрыня расхохотался в голос.
Подъехала охрана воеводы, заключила сани в кольцо, одерживая взволнованных коней.
— Вот, учитесь, — сказал Добрыня. — Какое чудище Илья Урманин добыл. Не брала разбойника ни сталь, ни кость, и тогда храбр победил его по-нашему, по-русски! Зашиб бревном!
При упоминании бревна Илья передернулся.
— И детям расскажите, и внукам, если доживете, на что способна храбрая русь, — продолжал Добрыня. — Ну, тронулись. И держите строй. Никого к саням не подпускать, если только я не позволю. Микола!
— Я! — парубок залился румянцем. К нему еще никогда не обращался никакой воевода, а тут главный на Руси сам позвал, да по имени.
— Сзади.
Добрыня выехал сначала вперед, но там ему показалось скучно, он вернулся к саням Ильи, смиряя попытки коня убраться от Солового подальше.
— Воеводе тут не по чину, — заметил Илья.
— Ха! Сегодня тебе по чину первым ехать... Сам тебе хвалу вознесу перед всем стольным градом, понял? Заслужил, храбр.
Илья смущенно потупился.
Добрыня все поглядывал на Солового.
— А хорошая могла бы выйти шуба! — сказал он наконец. — Если эту шерсть отмыть как следует, почти золотая будет. Длинная, мягкая, прямо как у откормленного козла.
— Мне Денис сказывал, греки раньше таких соловых добывали. В Колхиду за ними ходили. И звали их шкуры — золотое руно.
— Какой Денис? Бродячий монах, Дионисий? Ну до чего же греки врать горазды — прости, Господи! Золотое руно! В золотое руно верю. В то, что греки его добывали, не верю. Тогда бы они нас били, а не мы их!
— Однако все священники у нас греки, — ввернул Илья. — А не наоборот. Во! Придумал. Я про золотое руно отца Феофила спрошу.
— Священники будут свои, дай срок. Пока ты на Солового ходил, великий князь наш и благодетель основал в Киеве духовное училище для нарочитой чади. Выпестуем святых отцов! Самых лучших! А отца Феофила спрашивать про йотунов бесполезно, у него один ответ: в Греции все есть...
Последние слова Добрыни потонули в рукоплесканиях и приветственных возгласах люда — въехали в городские ворота.
Киев встречал победителей шумом, гамом, веселыми нетрезвыми лицами. Сразу за воротами отдельно от толпы кучковались гости. Ради них Добрыня остановился — пусть вдоволь насмотрятся на разбойника, из-за которого пришлось ждать открытия торгового пути. Пусть осознают, запомнят и другим расскажут, как страшна была угроза, и как ловко расправилась с ней киевская дружина.
— Путь свободен! — провозгласил Добрыня. — Разбойник схвачен! И это сделал киевский храбр Илья!
— Только не надо про бревно... — шептал Илья, будто заклиная воеводу.
Соловый дрыгался, урчал, сопел и пытался сквозь вожжу в зубах плеваться. Ему было страшно.
К саням подошел варяжский гость, весь в золоте, со шрамом на щеке и переломанным носом. Из-под плаща выглядывала рукоятка дорогого меча. Бывалый vikingr, подавшийся в торговцы ради долгой жизни. Варяг снял с пояса меру для ткани и хладнокровно, как товар, промерил Солового с ног до макушки. Покачал головой, уважительно зыркнул на Урманина.
— Я... расскажу... всем... в Тунсберге... — донеслись до Ильи слова на языке его детства. — Ты... воин... равного... нет.
— Благодарю... тебя... — выдавил Илья, чувствуя, что краснеет.
— Расскажи всем, Велунд! — крикнул Добрыня. — Пусть знают, какие храбры служат Киеву! Эй! Тронулись!
Неподалеку толклись братья Петровичи, растерянные и злые. Сунулись было к воеводе, распихивая конями толпу, но стража деловито оттерла братьев.
— Эй! — позвал Илья. — Петровичей забыли!
— Лука! — рявкнул Добрыня, не оборачиваясь.
— Здесь мы! — обрадовался тот.
— Сзади!
Петровичи, одинаково поджав губы от обиды, кое-как втерлись между санями Ильи и Миколы. Добрыня коротко оглянулся. Похоже, ему доставило бы удовольствие повторить «Сзади!» и загнать братьев в самый хвост, но он только криво ухмыльнулся.
Маленький обоз со знаменитым воеводой во главе и знатной охраной по бокам свернул к княжему терему. А вокруг бурлил и восторгался Киев. Илья знал, что здесь много разного народу, но не видел раньше, сколько именно. На улицы повысыпали все от мала до велика и стояли плечом к плечу, не чинясь, вольные и холопы, дружинники и люд, бабы, дети, христиане, магометане, жиды... Сегодня они были вместе, едины как никогда.
— Радуйся, Киев! — Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.
Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после давешнего пересвиста с Соловым плохо слышит.
Воевода протянул руку, шапка упала в нее.
— Илья Урманин! Храбр!
— Храбр!!! — выдохнул город.
Илья понял, что снова краснеет.
Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий муж, раскинул в стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:
— Иль-я! Ур-ма-нин!!!
— Ур-ма-нин!!! Ур-ма-нин!!! — отозвался город и захлопал в ладоши.
Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в ответ. Добрыня подметил этот обмен любезностями, углядел заводилу, нахмурил бровь и отвернулся.
Позади умирали от зависти братья Петровичи.
* * *
На дворе было не протолкнуться от бояр. У княжего терема собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из младших храбров, особо зазванные гости, зажиточные горожане — и все это празднично разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало в голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и просто сплетничало. Великим успехом пользовался рассказ братьев Петровичей про «бой бревном», его повторяли трижды под дикий хохот.
Сам почестен пир накрывали в тереме. Чтобы общество не грустило в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами. Вино здесь было лучшее греческое, и мед не вареный, каким потчевали в харчевнях, а ставленный, многолетней выдержки. Кто-то уже основательно подкрепился — из-под стола виднелись расшитые красные сапоги.
Только посреди двора оставалось свободное место, куда никто не стремился — здесь стояли сани с пленником, окруженные четверкой гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул волоту руку в зубы. Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в него плевали и обещали спустить шкуру живьем за человекоедство — а потом он надоел.
Волот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.
Илья Урманин пришел на двор последним. На нем был алый плащ, лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной повязкой. По случаю праздника Илья отказался от топора — из-под плаща торчала рукоять меча, искрящаяся драгоценными камнями.
Стража на воротах, в обычные дни норовившая Илью обнюхать, теперь вытянулась в струнку и ела храбра преданными глазами.
На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.
Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул из кувшина — для смелости. Он стеснялся этого тощего маленького грека, хотя и звал его запросто отцом Феофилом, каковую вольность тот милостиво прощал. За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила. Святой отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной: митрополит выпросил на ее содержание десятину всех доходов князя от имений и городов. Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отъедь чуток — идолы стоят — Феофил пообещал «выжечь». И выжигал таки, иногда целыми селами. А однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу. До воеводы дошел слух, мол монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например по новгородским записям выходило, будто этот буйный город принял христианство тихо и мирно. «Да я же там чуть не помер! — кричал Добрыня. — Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом крестили Новгород! Правду надо писать!». «Мы пишем ради вечности, — спокойно отвечал митрополит. — Для вечности такая правда всего лишь суета. Она не нужна». Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями — крестился Новгород, вот и хорошо. И не надо так кричать. Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.
Илья был проще, он вообще не думал, что скажут о нем потомки. И уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить — приказывают, а поклоняться — заставляют, да еще и пишут об этом небылицы в книгах. Он этого не понимал, но признавал: раз надо, значит надо. Креститься ему посоветовал Добрыня, еще в первую встречу. С годами Илья убедился — Добрыня худого не советует...
Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и выслушав ласковые слова — Феофил говорил по-русски очень чисто, не как другие отцы-греки, — Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:
— А в Греции волоты есть?
— В Греции все есть, — ответил митрополит, не задумываясь.
— Надо сходить к вам, пару соловых йотунов прибить мне на шубу, — сказал Добрыня, появляясь сзади. И буркнул Илье на ухо: «А я тебе говорил...»
Митрополит усмехнулся.
— У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они живут только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу, сын мой. А вдруг это существо — человеческое?
Добрыня опешил.
— Это? — переспросил он, показывая за спину. — Да он же чистый демон. Сожрал целое село.
— Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.
— От Адама?! Поглядел бы я на того Адама...
— Человеческие существа очень разнятся, сын мой. Давно наши мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим... Панам. И склоняются к тому, что создании сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки...
— Да что же теперь — крестить его?! — воскликнул Добрыня.
Голос воеводы прозвенел в наступившей внезапно тишине — весь двор кланялся. Добрыня и Илья спешно повернулись к терему и тоже склонили головы.
Князь был весел, а правду сказать — навеселе.
— О чем спор? — спросил он, неся грузное тело прямо на Илью. — Всегда где мой Урманин, там спор. Верный мой Урманин. Дай я тебя поцелую. Вот! И вот! Всем глядеть, как я его целую! Вот! Ну, храбр! Я на тебя надеялся, я знал! Это ж надо какую ты мне приволок... Зверюгу.
— Церковь сомневается, что зверюгу, — пожаловался Добрыня.
— А кого? — удивился князь. — Пойдем смотреть.
Приобняв Илью и увлекая его за собой, князь двинулся к саням.
— Видел уже, — шепотом сообщил он. — Но еще посмотрю. Так положено, чтобы при всех. Да и лишний раз не вредно.
Соловый глаз не открыл, дышать глубже не стал, валялся на санях грудой мяса и шерсти.
— А отец Феофил так напугался, что с авмвона упал! — прошептал князь и тонко захихикал. — Илюша, пускай волот еще свистнет! И вообще, покажи его. Представь. Чтобы крепче запомнили, кого бояться.
— Не надо бояться! — возразил Илья.
— Глупый. Меня бояться, меня! И тебя.