Чтение 8–й страницы книги ~Алатырь-камень~

– Если рыцаря от смерти спас, или на копье поднял сразу трех сарацин, или освободил от неверных святой град Иерусалим, или…
– Стоп, – оборвал перечень князь. – А ты говоришь – не про тебя. Воевода Фильней – рыцарь?
– Конечно.
– А ты его от смерти спасаешь. Ведь если бы не твое согласие, то болтаться бы ему завтра на доброй пеньковой веревке, а так поживет еще.
– Но я же не в бою и не мечом, – возразил Коломан.
– А ты почитай внимательно, – предложил Константин. – Я больше чем уверен, что там не сказано, чем и как именно ты должен его спасти. Да разве это важно, если уж так разобраться? Главное, что спас, а остальное… – он пренебрежительно махнул рукой.
– А ведь и впрямь не сказано, – с некоторым удивлением протянул Коломан, и его мальчишечье лицо осветила светлая добрая улыбка.
«Господи, как же приятно сделать счастливым человека, – вздохнул Константин, но тут же цинично добавил сам себе, чтоб чересчур не расслабляться: – Особенно если это не несет больших дополнительных расходов и, напротив, сулит кое-какие доходы, пусть и не материальные.
С Васильком же получилось еще проще. О том, в кого именно влюблен пылкий юноша-князь [79 - Василько родился за два года до смерти своего отца Романа Мстиславича, то есть в 1203 г.] , Ростислава сообщила Константину как-то невзначай. Едва же он узнал об этом, как сразу все события истории совершенно заново встали перед его глазами. Вот, оказывается, почему Василько всю жизнь послушно ходил у стремени своего старшего брата и никогда ни в чем ему не перечил.
Вот почему сам Василько в той официальной истории женился весьма поздно. Константин не помнил точно, когда тот наконец-то согласился пойти под венец [80 - Женился Василько действительно очень поздно, если исходить из мерок того времени – в 1226 г., когда ему шел двадцать четвертый год. Причем женился он только по просьбе своего брата Даниила, который таким образом добился своей цели – породнился с Великим Владимиро-Суздальским князем Юрием Всеволодовичем, чью дочь Добраву Василько и повел под венец.] , но точно знал, что князю было далеко за двадцать. Это был чуть ли не единственный случай в те времена, когда русские князья старались женить своих сыновей еще мальчишками, обзаводясь таким образом новыми союзами и приобретая различные выгоды, а уж обручали и вовсе детей.
Оказывается, все потому, что Василько всю свою жизнь был страстно и безнадежно влюблен, а объект его страсти был близок, но недоступен – жена брата.
– Когда она только-только увидела его первый раз, то еще ничего не поняла. Молодая же совсем. А ныне, как она мне писала, он так настойчиво уговаривал ее не постригаться в монастырь, не губить свою красоту и юность, что и слепой по одному голосу догадался бы. Так что ты имей в виду.
– А он открылся ей в своих чувствах? – спросил тогда Константин.
– Робеет. Вдруг она откажет, – мечтательно улыбнулась Ростислава. – Совсем как у нас с тобой.
– Ну, у нас чуточку иные причины были, – поправил ее Константин. – Хотя – да. В целом ты права. А ей-то самой он нравится?
В ответ на это Ростислава только неопределенно пожала плечами.
– Девчонка ведь еще. Ей не замуж надо было идти, а в куклы играть. Поспешил мой отец, ох как поспешил, – вздохнула она. – Со всеми нами поторопился. Разве что маленькую Еленку просватать не успел, но уж та и вовсе дите.
Константин в ответ промолчал. Он мог бы, конечно, возразить, рассказать жене кое-что [81 - На торжественном пиру Мстислав Удатный сам предложил руку Елены князю Константину Рязанскому. Подробнее об этом см. в шестой книге.] , но зачем? Только ревность к сестре возбудил бы. А вот сердечной тайной владимиро-волынского князя он решил воспользоваться сполна, выжав из нее все, что только возможно. К тому же, насколько ему стало известно, ни один из князей не собирался присутствовать на церемонии венчания его на царство, не говоря уж о том, чтобы принять в ней участие в качестве подручника царя. О том, чтобы кто-то из них, к примеру, подал патриарху корону или державу со скипетром, можно было и не мечтать.
Вот и получалось, что он венчается на царство как бы самовольно. Нет, будут, разумеется, на церемонии и князь Вячко, и сидевший в Чернигове племянник Ингварь Ингваревич, и второй племянник – Давид, который сидел в Новгороде-Северском, но все это не то.
Можно было бы пригласить братьев Константиновичей из Переяславля-Южного, но они тоже не авторитеты. Да и никуда это не годилось. Ведь самому старшему из них, кстати, тоже Василько, совсем недавно исполнилось тринадцать лет. И опять же они тоже считались подручниками, а было необходимо привлечь кого-то из независимых и достаточно значительных князей.
Владимиро-волынский князь тоже был молод, но все-таки юноша, а не подросток. К тому же выбирать не приходилось. Кроме него оставались только великовозрастные дети киевского князя Мстислава Романовича, правившие не только в Киеве, но и в Новгороде Великом, а к ним с этим было бесполезно соваться, да еще смоленский князь, который по возрасту был даже помладше Василько Константиновича.
Но вначале предстояло решить проблему самого Василька.
Именно поэтому Константин, намного опередив все свое войско, следующее к Галичу, с небольшим отрядом дружинников направился в недалекий Владимир-Волынский. От Луцка, который Константин удержал за собой, до столицы Василька не было и полусотни верст – день хорошей езды, не больше.
Уже на первой трапезе – как ни удивительно, проходила она почти келейно, невзирая на прибытие столь солидного гостя, – Константин, без труда оставшись с парнем наедине, задумчиво произнес:
– Вижу я, что печаль тебя сердечная гложет…
Василько тут же зарделся, как красна девица, но ничего не ответил. Однако молчание юноши отнюдь не смутило рязанского князя, который уверенно продолжал гнуть свою линию:
– Даже ведаю, по какой именно особе твое сердце истомилось.
И вновь юный князь открыл было рот, но затем, так ничего и не произнеся, плотно сомкнул губы.
– Можешь, конечно, и со мной в молчанку играть, – равнодушно произнес Константин. – Если не хочешь, чтоб я тебе подсобил, то и мне навязываться ни к чему.
Рязанский князь выдержал паузу, разочарованно вздохнул, так и не услышав ни одного слова, и решительно встал из-за стола.
– И то верно, – произнес он. – Время уже позднее, а я тебя пытать удумал. Пойдем-ка лучше спать. Только дай кого-нибудь из холопов, чтоб проводил до ложницы, а то мы тут с Епифаном заплутаем по пути.
– Я сам тебя доведу, – тихо сказал Василько.
Пока они неспешно шли, юный князь по-прежнему угрюмо молчал. Раза два-три он уже совсем собирался с духом, но в самый последний момент перебарывал себя. Каких усилий воли ему это стоило – оставалось только догадываться.
Прорвало Василька на следующий день, когда Константин обмолвился, что завтра рано поутру ему надо бы уже уехать.
– Так скоро? – печально произнес тот. – А то погостил бы еще. На охоту бы съездили. Да мало ли куда.
– Какой из тебя теперь охотник, – усмехнулся Константин. – Я так понимаю, что тебя самого кто-то подстрелил. Да как метко – прямо в сердце стрела вошла.
Василько долго молчал, потом нехотя выдавил:
– И оперение у стрелы этой опознать сможешь?
– Немудрено. Хоть оперение, хоть наконечник. Она же навылет прошла. – И после паузы спокойно осведомился: – Так ты породниться со мной захотел?
– А если и так, то что?! – почти с вызовом не сказал – выкрикнул Василько.
– А ничего. Говорю же, что могу помочь. Как мыслишь, если я сам в сваты к тебе пойду? Хотя нет, – немного подумав, отказался он от своего предложения и пояснил: – Я же ее старшей сестре мужем довожусь, а ты сам обычаи дедовские ведаешь. Если девка сиротой осталась, то старшие ей вместо матери с отцом. С матерью понятно – Ростислава есть. А вот брата у нее вовсе нет, ни старшего, ни младшего. Тогда получается, что я, как муж Ростиславы, как раз и прихожусь вместо отца твоей Анне.
Услышав имя любимой, которое впервые прозвучало в речи Константина, Василько вздрогнул.
– А ты против, Константин Володимерович? – спросил он тихо.
Это был даже не шепот. Так, прошелестело только, как осенний лист, когда он, уже сорванный с ветки, укладывается поближе к своим братьям. Константин больше по губам догадался, нежели услышал.
– Если бы я против был, то никаких разговоров с тобой вовсе бы не заводил. Чтобы ваша свадьба не состоялась, мне, если хочешь знать, даже и отказывать тебе ни к чему. Иные бы нашлись, против которых и князь бессилен.
– Это как же? – оторопел Василько.
– А так, – вздохнул Константин. – В том-то и кроется твоя главная беда. Церковь на твой брак никогда согласия не даст и венчать вас ни за что не станет.
– Почему?
– Да потому, что патриарх воспретит. Слышал такое – до седьмой степени родства?
– Слыхал что-то, – пожал плечами Василько. – Так ведь разве она мне сродни?
– А ты как думал, – степенно ответил Константин, порадовавшись в душе, что не поленился и тщательно записал со слов Ростиславы все, что она помнила – кто на ком женат, кто чей отец, дед и прочее. – У вас ведь с нею отцы, – он почесал в затылке, вспоминая, как правильно назвать, и после легкой заминки продолжил: – Братаны двухродные [82 - Братанами у славян в те времена называли двоюродных братьев. Соответственно, двухродный брат означало троюродный. А у Василько Романовича и Анны Мстиславовны отцы и впрямь были троюродными братьями, поскольку имели одного общего прадеда – последнего по-настоящему великого киевского князя Мстислава Великого (1125—1132), старшего сына Владимира Мономаха.] .
– Но ведь она же была замужем за моим братом, и церковь их обвенчала? – растерянно произнес Васильке – Как же так?
– А вот так, – развел руками Константин. – Многое забываться стало, но не так давно вспомнили. К тому же раньше у нас митрополит был, а теперь – патриарх Мефодий. Такие браки церковью больше освящаться не будут. Он уже и грамотку специальную по всем епархиям разослал. Не веришь мне, так спроси у своего епископа.
– А как же мне теперь быть-то!? Я же люблю ее! Я без нее… Да мне и жить незачем, если без нее! – чуть не заплакал Василько.
– Как жить, спрашиваешь, – вздохнул Константин. – Есть один выход. Князю, конечно, патриарха не пересилить. Не по чину ему это. С епископом и то не всегда получается управиться. А вот если царь всея Руси даст согласие на ваш брак – тут дело иное. Против царя даже патриарху тяжело идти. – И подытожил: – Словом, считай, что ко мне – потому как я твоей суженой вместо отца – ты уже посватался и согласие получил. А остальное… Ну, тут уж моего венчания на царство надо подождать. Так-то оно понадежнее будет.
– А если владыка Мефодий все равно… – начал было Василько.
– Все может быть, – согласился Константин. – Но поверь мне, в таких делах даже патриархи царям не перечат. Себе дороже выйдет, а им это надо? Вот только венчание у меня какое-то куцее получается, – тут же с ходу повернул он тему разговора. – Слыхал я, что все князья, не желающие в подручники ко мне идти и роту верности давать, сговорились не присутствовать, ссылаясь на то, что даже сама грамотка с уговором этим где-то затерялась. Придется, скорее всего, отложить его. Ну и твое бракосочетание тоже, получается, надо откладывать, а жаль. Оно бы как раз хорошо получилось, пока наш патриарх делами разными озабочен.
– У тебя же Ингварь с братом будут, и еще князь Вячко, – растерянно произнес Василько.
– Ты еще малолетних Константиновичей с Юрьевичем вспомни, что в южном Переяславле сидят. Они же и так все мои подручники, – разочарованно протянул Константин. – И что это будет за венчание на царство, когда никто из вольных князей не приедет, чтобы добровольно в верности поклясться.
– А меня одного мало, да? – с тоской в голосе спросил Василько.
– Тебя одного, – задумчиво протянул Константин. – Ох, не знаю. Да ты приезжай в Киев, а там и разберемся, – предложил он. – Может, и… Хотя навряд ли. Как-то оно…
– Я в Луцке тебя ждать буду, – мгновенно принял решение Василько. – Вместе и поедем в Киев.
«Я не я буду, если по дороге туда не уговорю тебя венчаться на царство», – мысленно пообещал он.
С тем и уговорились. С польскими же князьями и вовсе особо мудрить не пришлось.
Пока ехали к Киеву, Константин, улучив момент, откровенно предложил Лешко Белому:
– Краковский князь – маловат чин. Пусть не сейчас, а немного погодя, но надо тебе короноваться.
– У меня родичи такие, что мигом на дыбки взовьются, – горько усмехнулся Лешко.
– Пусть взвиваются. Как бы они ни злобствовали, но поперек ни один слова сказать не посмеет, если на твоей коронации царь всея Руси будет присутствовать. В храм ваш мне вроде бы как ходу нет, но я же не просто в гости нагряну, но и тысчонки две дружинников с собой прихвачу. Только вначале ты мне подсобить должен. Ты и твой брат Конрад.
– И что же ты от нас хочешь?
– Вначале я скажу то, чего хочу от тебя. Надо поднести патриарху скипетр.
– Так мне вроде бы как тоже нельзя в ваш храм заходить, – усомнился Лешко.
– Это моя забота. Дело это особой важности, так что мне с владыкой Мефодием удастся договориться.
– А подносить с поклоном? – уточнил Лешко.
– Перед духовным лицом, да еще намного старше тебя, согнуть спину в учтивом поклоне не зазорно, – возразил Константин, чувствуя то, что не высказал краковский князь.
Лешко молчал.
– А брату моему что ты придумал? – спросил он наконец.
– Конраду иное мыслю. Но сам я ему такого предлагать не могу, да и не хочу. Опасаюсь, что сочтет за унижение и обидится. А вот тебе, как брату, уговорить его удастся.
Лешко внимательно выслушал Константина и вновь надолго замолчал, но путь был долгий, и через пару дней он сам вернулся к этому разговору.
– А с пруссами тебе как – верить можно? – спросил он без обиняков.
– Ты с моими людьми поговори, – предложил Константин.– И попробуй найти человека, которому я что-либо пообещал, а потом слова своего не сдержал.
И вновь Лешко умолк.
– А если Конрад не согласится? – спросил он задумчиво.
– Тогда ты ему напомни, как он, не имея возможности заплатить пруссам дань, как-то собрал к себе на пир гостей с женами да детьми, а потом велел тайно собрать их шубы и прочее верхнее платье и послал вместе с их конями этим татям. Такое не зазорно? – сурово спросил Константин. – А ведь оно и впредь будет, и не раз.
– Да нет, – поправил Лешко. – Там все иначе было. Я знаю, потому что сам Конрад мне о том рассказывал. Просто пруссы коварно напали, вот и…
– Это он так рассказывал, – многозначительно произнес Константин. – А на самом же деле немного иначе все случилось.
– А ты от кого это услыхал? – с подозрением уставился Лешко на рязанского князя.
В ответ Константин только неопределенно пожал плечами:
– Не у всех гостей язык крепко привязан.
– Но как же так, – растерянно произнес Лешко. – Даже мне – его родному брату такое неведомо, а тебе…
Еще через пару дней Лешко неожиданно спросил:
– Конрад сказал, что выполнит твою просьбу в обмен на имя того, кто оклеветал его.
– Оклеветал? – удивился Константин, лукаво улыбаясь.
– Ну, подумал не так о том, что случилось на самом деле, – он замялся. – Словом, неправильно тебе все рассказал.
– Имя я его тебе не скажу, – медленно произнес рязанский князь. – Но пусть твой брат не беспокоится. Ты первый об этом от меня услышал, да и то нужда заставила, а тот человек, который мне все сообщил, уже никому ничего не расскажет.
«Конечно, не расскажет, – подумал он. – Этот человек даже еще не родился» [83 - Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920) – известный российский историк и публицист. Факт о князе Конраде Мазовецком Константин взял, по всей видимости, из его труда «Становление Руси».] .
– А имя его не назовешь? – настаивал Лешко.
– К чему оно тебе? Говорю же, что его сейчас нет в живых.
– И все-таки?
– Ну, Дмитрий, – нехотя произнес Константин. – Только пусть Конрад на самих гостей не думает, – тут же предупредил он Лешка. – Не было этого Дмитрия среди них, а от кого он сам это слыхал – он мне не сообщил.
Константин не лгал. Вообще-то, цитируя Иловайского, он крепко рисковал. Приводя этот факт в одном из своих сочинений, историк, обычно добросовестный, ни на кого не ссылался. Он просто написал про взаимоотношения Конрада с пруссами: «Вместо мужественной обороны Конрад стал откупаться от их набегов. По этому поводу рассказывают…» Ну а дальше то, что Константин рассказал Лешку. И ни слова о том, кто именно рассказывает, и вообще – откуда же Иловайский все это взял. Уже по одному этому можно было судить, что источник, которым воспользовался историк, был, мягко говоря, недостоверным. Так что риск и впрямь был немалый, однако – пронесло.
Вот так и получилось, что спустя всего две недели, во время венчания на царство, которое состоялось в Киеве, в храме Святой Софии присутствовали не только князья-подручники, но также Василько, да еще и иноземные господари. Так, царственный скипетр, лежащий на подушечке красного бархата, которую держал перед собой князь Вячко, бережно взял с нее и с низким поклоном вручил патриарху Мефодию сам краковский князь Лешко Белый.
Булатный меч держал на вытянутых руках тысяцкий Юрко Золото. Только этот здоровяк смог бы выстоять с такой тяжелой ношей, причем практически не шелохнувшись, всю длительную церемонию. Принимал меч из его рук, чтобы торжественно опоясать Константина I, воевода Вячеслав, второй человек не княжеского рода.
Державу же, круглый золотой шар с вделанным в него крестом, принял от Ингваря Ингваревича и передал патриарху для последующего освящения и вручения царю Константину владимиро-волынский князь Василько Романович. Он символизировал собой всех властителей русских княжеств, в том числе и независимых, которые ныне добровольно отрекаются от верховной власти в своих владениях и вручают ее Константину.
Вообще-то поначалу планировалось не совсем так. Еще за три дня до церемонии лиц низкого звания, которые должны были принять участие в самом процессе коронации, насчитывалось побольше – в их число входил и Минька. Однако изобретатель, узнав, что именно ему предстоит делать, наотрез отказался, откровенно заявив:
– Ты, Костя, когда в Галич уезжал, голову мою, конечно убедил в том, что все это необходимо для народного блага. Все так. Но мое рабоче-крестьянское нутро с этим никогда не согласится, так что от участия в этом монархическом празднике меня уволь.
Константин лишь пожал плечами. «Мне же хлопот меньше», – подумал он с некоторым облегчением. Действительно, вызнав, что в церемонии венчания на царство задействован даже простой смерд, кое-кто мог раздуть из этого такое, что… Словом, даже хорошо, что Минька отказался.
Правда, сыну своему, но уже гораздо позже, Константин, обмозговав все как следует, сказал, что лучше всего, если в церемонии примут участие представители всех слоев населения Руси. Разумеется, на самом деле фраза звучала далеко не столь заумно, но смысл ее был именно таким.
О короне просто необходимо сказать несколько слов отдельно. Была она в точности похожа на ту, которой короновался совсем недавно византийский император Иоанн III Дука Ватацис, за одним маленьким исключением – не совпадали их размеры. Во всем остальном она была абсолютной копией, что и не удивительно, поскольку обе делал один и тот же мастер.
Иоанн Ватацис и передал ее патриарху Мефодию перед самым отплытием русичей. Была она небольшая, можно сказать, миниатюрная, но зато с солидным вкраплением бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров.
По всей видимости, это был явно читаемый намек на то, что Византийская империя, даже если ее территория пока что свободно помещается в каком-нибудь Переяславском или Новгород-Северском княжестве, тем не менее остается империей, а ее владыка-басилевс не призван на княжение, но венчан на царство божественным повелением.
И вообще, император – это одно, а князь, пусть даже и великий (о том, что Константина будут возводить на царский престол, Ватацис попросту не знал), – это совсем другое. Потому и гравировка, выполненная красивой славянской вязью по нижнему ободку, звучала: «Великий князь всея Руси».
Когда Константин узнал обо всем этом, он поначалу даже хотел совсем отказаться от нее. Та, старая, которую он привез самолично в Киев и которая с тех самых пор хранилась в храме Святой Софии, бесследно исчезла, но можно было заказать еще одну, точно такую же. Златокузнецы, хоть вон тот же Румян, под рукой, золота тоже хватило бы, временем Константин располагал, так почему бы и нет?
На его сторону встал и Минька, заявив, что принимать подачки от недобитого феодала унизительно, и вообще – кто кого возводил на престол?!
Вячеслав, иронично хмыкнув, заметил, что тут он с Кулибой Эдиссоновичем целиком согласен, хотя, с другой стороны, дареному коню в зубы не смотрят. Кроме того, на те гривны, которые будут израсходованы на изготовление нового символа власти, Костя запросто построит новую крепость, а ведь их запланировано только в самом ближайшем поставить целую дюжину на западе и еще десяток на востоке.
– А надпись? – уточнил Константин.
– Да зачеркни ее, в смысле зачисть наждачкой, а сверху что угодно накарябай, – не долго думая, ляпнул Вячеслав.
– Не получится, – вздохнул Константин. – Уж больно она тонка.
Самым яростным сторонником венчания князя на царство именно в византийской короне был патриарх Мефодий. Настаивая, чтобы церемония производилась именно в ней, он упирал в первую очередь на символику. Уж очень здорово звучало, что корона передана рязанскому князю самим византийским императором, который тем самым как бы освящал и еще больше возвеличивал будущую царскую власть.
Подумав, Константин и сам пришел к выводу, что нужно использовать подарок Ватациса. Решающим доводом в этом оказалась практичность византийского изделия. Скорее всего, мастер стремился попросту сэкономить на золоте, а получилось очень удобно. Корона оказалась весьма легкой, она весила не больше двух килограммов. Константин сразу прикинул, что на любом торжественном приеме он в ней запросто продержится, а не взвоет на самой середине церемонии от головной боли, запустив ею в какого-нибудь иностранного посла.
Еще более длительными были праздничные богослужения, на которых, будь ты хоть трижды атеистом, причем самым что ни на есть воинствующим, все равно придется присутствовать.
Впрочем, неверующим Константин себя теперь не назвал бы. Он и раньше занимал скорее позицию агностика, придерживаясь здравого мнения, что ни существование бога, ни отсутствие его не доказуемо. Словом, одному ему ведомо – есть он там и посматривает ли хотя бы изредка на свое произведение, которое он сотворил уже на шестой день, то есть будучи весьма усталым, а потому вылепил такое, что…
Теперь же, когда за эти годы ему не раз довелось столкнуться со многим, чего не смогли бы объяснить даже ученые XXI века, он предпочитал вовсе не задумываться, что и кто именно витает над Русью. Лишь одно он решил твердо – ни один из богов им обижен не будет, и пусть про него говорят что угодно.
В противном случае он может запросто получить на свое седалище такие неприятности, что попреки апологетов христианства покажутся легкими комариными укусами. Нет, даже не так, а еще меньше – тонким и слегка раздражающим зудением. Так что пусть зудят, тем более что главный из них, патриарх, этим как раз не злоупотреблял – сказывалось либеральное воспитание XX века.
Но, оставив корону, он велел внести в нее одно малюсенькое и совершенно незначительное изменение. Так, всего два маленьких словечка, не более. Если точнее, даже одно, но с предлогом. Теперь окончательный вариант гравировки на ободе короны гласил: «Царь и Великий князь всея Руси».
Ее-то как раз и передал патриарху венгерский королевич Коломан.
А на выходе из храма Святой Софии уже держал под уздцы коня, покрытого ковром, сам эмир Волжской Булгарии Абдулла ибн Ильгам. Войти в христианский храм ему не позволяла вера, а вот постоять возле него, чтобы помочь еще больше возвеличится своему другу, – это всегда пожалуйста.
Помогал же Константину вздеть ногу в стремя еще один польский князь – Конрад Мазовецкий. Единственный изо всех, кто присутствовал на этом венчании, он был даже не серьезен, а мрачен. У Константина при одном взгляде на его угрюмое лицо где-то там в глубине души закопошилась совесть, утверждая, что, как бы сам князь, то есть теперь уже царь, ни называл свое поведение, на деле это был грубый и ничем не прикрытый шантаж.
«Заткнись, старая, – грубо буркнул ей Константин. – В конце-то концов, он от меня получит намного больше. Зато если бы он отказался это сделать, то как знать – через полгода-год ему опять пришлось бы раздевать своих несчастных шляхтичей. Хотел бы я знать, что унизительнее?»
Совесть что-то обиженно мяукнула, но смолкла, многозначительно напомнив под конец, что самый первый из римских императоров весьма плохо кончил. Но настроения Константину это уже испортить не могло – уж слишком громко и слишком искренне ревели от восторга его воины, которых от души поддерживали ликующие киевляне и весьма многочисленные гости, приветствуя первого русского царя.
Глава 6 Боги бывают разные
От воспоминаний его отвлек Святослав, который бережно взял отца за руку. Константин открыл глаза.
– Прости, батюшка, что разбудить посмел, но мы уже к Онегограду скоро подъедем. Не повелишь ли дружинников вперед отправить, дабы упредили да покои приготовили?
Предлагая это, Святослав тем самым выказывал не только предусмотрительность. Просто ему нравились такие торжественные встречи. В первую очередь оттого, что и сам он на них был вторым по значимости лицом, то есть в центре внимания. Причем вторым – когда подносили хлеб-соль, а во время торжественного богослужения в честь такого славного события и во здравие царя, он частенько и вовсе становился первым, поскольку государь нередко позволял себе поблажку и в церкви не появлялся, ссылаясь на усталость, одолевшую его в дороге.
– Да нет, не нужно, – отмахнулся Константин. – Проверка по-настоящему хороша, когда она неожиданна. А эта встреча с хлебом-солью, да еще молебен торжественный нам лишь время затянут.
Святослав расстроенно вздохнул:
– Дивлюсь я тебе, батюшка-государь. С одной стороны поглядеть, так ты самый что ни на есть христианнейший владетель. И церкви новые возводишь, и вон сколь людишек из темных народцев, которые теперь под твоей дланью, к истинной вере примучил… А с другой…. Один Всевед чего стоит! А ведь ты и с иными жрецами тоже в дружбе пребываешь, кои нашего Христа на дух не признают, молятся своим деревянным истуканам в лесах да у озер. Тоже мне боги, – фыркнул он презрительно. – Огонь поднеси, и нет их.
– Истуканы, говоришь, – протянул Вячеслав. – А ты, царевич, иначе подумай, – хитро улыбнулся он. – В церквях-то ведь иконам молятся, а они тоже деревянные. Огонь поднеси, и нет Иоанна Крестителя или там, скажем, младенца Христа вместе с его мамашей.
– Опомнись, воевода, – с ужасом прошептал Святослав. – Ты ж кощунствуешь страшно. Как это нет?! Они все равно на небе пребывают. На иконах же только лики их изображены, то есть символы. Это совсем другое.
– Вот ты и сам ответил, сынок, – вступил в разговор Константин. – Так ведь и у них эти истуканы – те же самые символы, а сами боги, согласно их верованиям, пребывают высоко на небе. Получается, что, сжигая их истуканов, ты подносишь факел не к самим богам, а к их изображениям. И задумайся, хорошо ли так с иконами поступать? Разве этим убедишь кого, что твоя вера правильнее, а главное – чище? Наоборот, озлобишь. Сегодня ты на них плюнешь да спалишь, а завтра кто-то Христа идолом назовет да истуканом, и его в костер. Так что неправильно ты сказал, будто я их к нашей вере примучиваю. Отродясь такого не было, и ты этим тоже не занимайся, да и сынам своим закажи накрепко. Наши священники слово несут, церквушки по глухим местам ставят, но силой никого не принуждают, даже если кто отказывается поначалу от христианства.
– А не грешно ли самому в языческих обрядах участвовать? Это ж грех смертный! – убежденно произнес Святослав.

– Как посмотреть, – пожал плечами Константин. – С одной стороны – да, и впрямь грех, а с другой…. Сам подумай, сколько я христианских душ этими обрядами от неминуемой смерти спас. Представь, сколько бы воинов потеряла наша держава в одних только непролазных прусских да литовских лесах. А что до Всеведа, так он один столько стоил…. – задумчиво произнес Константин, и вновь память унесла его к давним событиям, произошедшим в первые годы его царствования.
Ох и мрачны суровые леса ятвягов, которые были южными соседями пруссов. С запада они вплотную примыкали к Сандомиру, касаясь верхним северным краем польской Мазовии, а на юге граничили с землями так называемой Черной Руси. Полей в глухих непроходимых пущах, изобиловавших гигантскими болотами, практически не было вовсе.
Потом-то Константин привык, но день, когда он с пятью десятками дружинников впервые углубился в их лесные владения, запомнился ему навсегда. Да еще как запомнился-то, хотя первый его визит туда был зимой, когда солнце все-таки ухитрялось протиснуться сквозь ветви деревьев, пользуясь тем, что на них уже не было листвы, и дотянуться своими лучами до снежного одеяла, плотно покрывавшего землю.
Ятвяги были первым народом, который предстояло принять в русское подданство. От того, дадут ли они на это свое согласие, зависело очень многое. Ну, например, то, через какие земли придется идти войску Константина, если их северные соседи пруссы проявят упрямство и не пожелают добровольно войти в состав Руси. Если через земли союзников и подданных – одно, а если через населенные врагами – совсем другое.
Сами по себе эти племена были не столь и опасны. Вполне можно было смириться с такими соседями, которые представляли гораздо меньшую угрозу, чем христианская Европа, но в том-то и дело, что новоиспеченный царь хотел выбить из рук немцев и датчан убойный козырь – крещение язычников, пользуясь которым они могли собрать под свои знамена рыцарей буквально со всех земель. А вот тогда Константину пришлось бы гораздо сложнее.
К тому же сейчас он мог регулировать сроки постепенного мирного завоевания этих земель как душе угодно. А вот массовое нашествие рыцарей на эти территории, согласно все тому же закону подлости, который никто не отменял, непременно пришлось бы на годы, когда он целиком был бы занят отражением монгольской агрессии на своих восточных рубежах.
Тогда выходило бы, что надо одной рукой махать тяжелым мечом, а в другой держать щит, повернув его в сторону западных границ. Вдруг нападут, зная, что вся русская армия ушла далеко на восток. И вообще, хуже войны на два фронта могла быть только та, которую надо вести на три. Вдобавок у захватчиков образовывался внушительный запас времени для первоначального устройства, а потом поди выкури их из понастроенных каменных замков.
Было и еще одно обстоятельство – обещание помощи в обуздании неистовых пруссов, которое он дал Конраду Мазовецкому.
Большую надежду Константин возлагал на пятерых старейшин-ятвягов, которые ехали вместе с ним. Принадлежали они к тем племенам, которые жили на исконно русской территории, между правыми притоками Западного Буга и левыми – Немана. Большую, но не самую главную.