АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
Теперь опять будет не до смеху. О-о-ох…
– Потрясли животами, и хватит. Делом займемся. Короче, все кому положено, высказались. Теперь подписи ставим. Сели все по местам!
И все сели.
Тюря листок берет и на Огородника косится:
– А если, Огородник, тут будет шесть подписей, ты тоже между нами и гаденышем встанешь?
– Я не знаю. Раньше думал: не встану, не буду препятствовать. Подлость сделаете – да. Грех совершите – да. Но все-таки это будет суд, а не расправа. Значит, такова воля Поселка. А теперь посмотрел на тебя и на прочих… Нет, не нужна мнев моемПоселке смертная казнь. Тут и без того много способов озвереть до упора. Так что посмотрим, как дела пойдут.
И Тюря подпись свою поставил. А потом Бритый Эд поставил. Без разговоров. А потом еще Шляпа поставил. Сказал только:
– Собаке и смерть собачья.
И вот, понятно, все тоже подпишут. Настроение такое: раз одни подписались, значит, другие тоже подпишутся.
Следующим Хромой подписал. Улыбается Хромой, говорит:
– Здоровый у нас тут народ. Все понимают, что правильно и что неправильно… Вот только мне мало, ребята. Он тут людей наших косил направо и налево, а мы всего-навсеговздернем его… Несправедливо. Нет, я спрашиваю вас всех, есть тут справедливость? Мое мнение: как подпишем, надо бы посовещаться, – может, помучить его маленько? Чтоб легко и просто не ушел… Как думаете?
– Обсудим, – ответил ему Малютка, – а сейчас не задерживай бумагу, дальше двигай.
И пришла бумага ко мне…
А очень холодно, ужасно холодно. Кончики пальцев моих совсем-совсем замерзли. Почему это они все на меня накинулись? Зачем это я им понадобился? Надо бы им было найти большого человека и его спросить. А я – маленький человечек, как зеленая лягушечка под коряжкой…
«Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался…»
Я хотел подписать, но сильно неудобно мне стало. Вот, Огородник – хороший человек, а ему не нравится прибить разбойника. А Вольф – плохой человек, очень злой. И Тюря злой, я знаю же. А Бритый еще хуже, он кусачий, как собаки были, когда еще были собаки. Ну, когда еще не съели всех собак. Вот. А Хромой – тот вообще расписной паразит. Шляпу я не знаю, а Малютку не поймешь, он хитрый. И всем им нравится разбойника прибить. Вот оно как. Один хороший против, три плохих за, и еще один за, которого не поймешь, и еще один за, которого я не знаю…
Ой-ой!
Чего сделать?
«Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался…»
Побьют меня, если я не буду подписывать. Или совсем забьют, все мне попереломают. Вот.
А я сражался. Не хочу их больше пугаться. Если надо, я с ними тоже сражаться стану.
Чего мне хочется? Я чего хочу? Не Огородник чего хочет, и не Малютка чего хочет, и не Бритый чего хочет, и не все чего хотят, а я чего хочу? Ну… как… вот… я… я знаю, чего я не хочу, чего мне не нравится. Мне не нравится грубость и злобность. Я хочу тихости, и чтобы все были добрые. И никто бы никого не обижал. Ханна один раз сказала: «Экий ты кроткий!» Это не как крот, это такой милый, хороший, незлобный кто-нибудь. Не как собака. Какое хорошее слово! Кроткий… Вот, кроткий бы ни за что никого не убил… Один я ото всей роты остался. А вчера… вчера сколько народу поубивали? А еще раньше сколько народу померло разными способами, когда Мятеж был, и еще после Мятежа? Нетже, пусть еще одного не убьют, пусть еще один поживет…
И я сказал:
– Надо быть добрыми людьми…
А ничего подписывать не стал. Отдал листок Боунзу.
«Цени, парень…»
Они все вокруг молчат, они все на меня смотрят. И я тогда еще сказал:
– Надо быть кроткими людьми…
Тогда Бритый Эд как захрипит на меня:
– Убью тебя… Потом найду и убью тебя, засранец… Не прощу. Запомни, муха навозная, никогда тебе не прощу…
И Бритая Кейт туда же:
– Одно дело тебе доверили серьезное, придурок, и то сделать не смог. Ты думаешь, чего ради тебя в олдермены…
– Цыц, Кейт! – это Малютка.
И Эд хрипит:
– Убью тебя…
– Я не придурок.
А чего она еще про олдеремнов-то? Я не понял. Ну да, олдермен я. Вот и не хочу подписывать. Да. Ну. Хотя очень мне страшно. Но я олдермен, и я не должен же бояться совсем ничего…
– Ладно-ладно! – говорит старик Боунз, – уже бумага у меня. Чего привязались к убогому?
– Я не убогий.
– Да, Капрал, да старина. Прости, это я глупость сказал.
Малютка ему тогда:
– Не трепи, Боунз. Люди мерзнут.
А Боунз вздохнул так тяжко два раза и говорит:
– Я вроде бы очень старый, чего мне жизнью дорожить? Мне бы пора жизнь и в грош не ставить, хоть свою, хоть чужую. Пожил, одной ногой на том свете стою. Когда при мне перечисляют тех, кто недавно откинулся, я боюсь услышать свое имя…
Женщина хихикнула. И Алекс тоже хихикнул. И Шляпа.
– …А мне все равно жалко. Я еще помню те времена, когда тут кое-кто верил в Бога, когда тут помнили слова «не убий»… Да.
– Да не трепи ты, Боунз!
– Да, Фил. Я недолго. Я только хочу сказать, что жить мы вроде начали чуть получше. И на людей опять становимся похожими. Одного нам не хватает. Не хватает нам милосердия. Все есть. Понемножку, а есть. Только милосердия у нас нет ни крупинки. Капрал хоть и… а правду сказал. Я не буду подписывать.
Тут Бритый Эд с места своего взвился-взвился, подскочил к Боунзу и по уху ему – р-раз тресь! два тресь! А Вольф кричит Бритому: «Освободи-ка место, я ему тоже фасад попортить желаю…» Тогда Боунз им говорит:
– Дряхлого деда ударить не страшно. Вчера-то вы оба от людаков бегали…
– Замолчи, ты, старая ветошь! Раздавлю тебя! – это Бритый ему ответил. Но тут Алекс опять захихикал. И Бритый глядит на него, глядит, уже не трогает Боунза. Сбился. Вот. Понятно ему стало: точно же, видели все, как он убегал. И про Вольфа тоже правда, он тоже убегал. А Капитан не убежал. И Огородник не убежал. И я вот тоже не убежал, хоть я и кроткий. Алекс громко так хихикает, очень громко. Вредно он хихикает. Бритый от старика Боунза отходит и молчит. И Вольф молчит. Не вышло драки. Уже все, не вышлодраки никакой.
Боунз листочек передает.
Дошло до Длинного Тома. И Том расписался. А как расписался, то сказал:
– Вот что, Боунз. Я тебя уважаю. Ты почтенный человек, давно тут с нами. Почитай что с самого начала.
– Я тут жил и до Мятежа, Том.
– Да, я помню. Так вот, тебя все знают, к тебе и счет особый. Капрал – простой человек, к тому же несмышленый… а ты совсем другое дело…
Я хотел сказать: «Я не несмышленый», – но не стал.
– …В общем, плохо ты подумал, Боунз. Или свою жену мало любишь. Вот мы оставим плохого парня в живых. Он парень-ловкач, проныра, а слову его веры нет никакой. Убежит он, скажем, а потом к нам вернется… с новыми громилами. А ну как жене твоей головешку открутит? А? Что скажешь? Или моей жене? Больше надо о таких вещах думать, Боунз.
Старик Боунз тогда головой покачал, ничего не сказамши. Непонятно, согласился он с Длинным Томом или не согласился.
– Теперь ты, Салли, – говорит Фил Малютка.
Ага, значит, женщину зовут Салли.
Берет она бумагу. Смотрит на нее. В другую руку перекладывает. Потом обратно же листок кладет в ту руку, которой рукой в начале бумагу взяла. Потом опять перекладывает. Хромой к ней поближе подходит:
– Не подведи, детка…
Женщина Салли вся вскидывается и смотрит на Хромого страсть как сердито:
– Дома у тебя детка! А я олдермен Салли Маккой.
– Да я что? Я ничего. Просто давай, давай, Салли, давай, милашка…
– Хаким, заткнись! – и Хромой слушается мэра, тут же Хромой затыкается. Вот.
А Салли все бумагу теребит. Подмигивать чаще стала, прямо глазом тарахтит… Нервничает. Да. Я вот тоже очень нервничал, я ее понимаю. Я еще до сих пор весь нервный. Когда ко мне в жилище змеюка заползла с двумя головами – одна висит как бы дохлая, а другая изо всех сил шипит на меня – я тоже очень-очень нервничал. Это еще когда было? Когда на Выселках тройня родилась. Один нормальный и два уродца. Года два назад, наверное. Или три.
Вот, женщина Салли вертит-вертит листок, потом говорит:
– Я не знаю… Надо подумать. Зачем нам торопиться? Возможно, найдется какой-нибудь третий… новый… в смысле, лучший выход из положения? Куда мы торопимся? Я не готова. Нет, я не готова…
– Дура! Дурища! Вот дура-то! – кричит Хромой, – все хочешь угробить?!
– Просто дайте мне подумать, как следует…
А Хромой уже не кричит, а прямо рычит, будто бы он собака.
– Чем рассуждать, иди ко мне сюда, щель медовая… – и Хромой показывает себе между ног.
А она ему:
– Дружок, я полагаю, у тебя там тоже все… хроменькое.
Хромой вынает ножик свой и улыбается нехорошо. По всему видно, не хочет Хромой женщину своей сделать. Хочет он ее побить и порезать. А она вынает пистолет и направляет ему прямо между глаз.
– Теперь что скажешь, калека?
Бах! Бах!
Опять все оглушились. Сил нет, как громко! Все уши заболели! Ну чего же они так…
А это вот оказалось, что мэр Малютка стрелял. Женщина с Ручья за правую руку держится, охает, пистолет улетел из руки из ее. И Хромой Хаким тоже за свою за правую рукудержится, морщится, стонет. Кровь у него из руки идет, но так, не сильно, чуть-чуть идет. И нож из руки из его тоже улетел совсем.
– Что за люди! Как стадо баранов! Я же ясно сказал: стволы никто не приносит! Ясно же было сказано! Так какого… ты Салли, свою машинку сюда…
– Ты ж принес.
– Я другое дело. Я тут закон и власть, мне можно. А вам всем не положено. Ладно. Короче: не тяни резину. Подписывай и передавай дальше.
– Теперь я точно не буду! – и передает женщина Салли бумагу с подписями человеку по имени Алекс от дистрикта Завод. А сама, значит, не подписалась.
И кто-то всем говорит, я не увидел кто, вроде бы Вольф: «Вот оно – бабье рассуждение. Всем видно?» А Шляпа ему отвечает: «Да которые с Ручья – все прощелыги».
Алекс вертит-вертит бумагу. Хитро улыбается. Чего он улыбается-то?
Ой-ой!
Тут до меня дошло. Подписей-то вышло пять. Вот. Если подпишет Алекс, то будет разбойнику конец, повесят разбойника. А если не подпишет Алекс, то разбойнику, значит, жить.
– Эй, заводской! Слышь, ты! Смотри, не ошибись… – это Тюря ему говорит.
Алекс этот заводской к нему поворачивается и спрашивает так громко, все его очень хорошо слышат:
– А если ошибусь, то что?
А ответил ему не Тюря, а Вольф, да и сказал как-то не глядя на Алекса, в сторону куда-то сказал:
– Умные люди помнят о разнообразных неприятных случаях…
А Тюря ничего не ответил, Тюря только ухмылялся.
– Да-а-а?
Заводской специально так потянул «а-а-а», чтоб всем ясно было: ни Тюрю он в грош не ставит, ни Вольфа. А потом он медленно-медленно-медленно листок поднял и харкнул в самую в середину.
– Это вам, болты, вместо подписи моей.
Бумагу скомкал и на стол бросил.
Тут опять половина повскакала с мест, опять шумно сделалось. А я уже устал. Я столько много сразу слушать не могу. Я уже не пойму, о чем они, чего они, совсем я устал. Никакого ума не осталось. Я стал как маленькая рыбка, мне бы надо в ил зарыться…
Тут Фил Малютка вскочил и заорал:
– Все! Все, я сказал! Как мне надоело орать на вас, вы что вообще? Вы кто? Вы псы или вы олдермены? Какого рожна вы тут гавкаете?
– А ты кто такой, Малютка, чтобы так с нами разговаривать?
Ай! Это Вольф спросил. И так на него Малютка посмотрел, просто жуть. Ответил ему тихо-тихо, но все всё равно услышали, потому что сделалось еще тише:
– Я тебе чуть погодя объясню, волчонок, кто я тут такой, и кто такой ты.
Вольф отвернулся, не смотрит на мэра. А Малютка говорит уже нормальным голосом:
– Так. Теперь всем довожу до понятия. Ясное дело, было бы лучше все-таки вздернуть злодея. Вы хотели его вздернуть, пока вас всех Огородник не сбил. Со своей малявкой полудохлой… И я тоже так хотел. И народ просил: «Вздернуть его!» А? Разве не так люди вам говорили, когда вы сюда шли? «Вздернуть его!» – вот что вам говорили. Теперь будет много недовольных, и мне это не нравится. Но дело сделано, и переигрывать мы не станем. Я на тебя, Огородник не в обиде, хоть ты и сделал нам большую пакость… И никто пускай к нему не лезет. Короче! Теперь: с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Людям своим скажите: продали мы терранцам козла этого за хорошие харчишки. Скажите еще: Огородник и мэр заключили выгодную сделку. Скажите, мол, будут жить как люди какое-то время. Скажите: попразднуют маленько. Народ, конечно, другого хотел, ну да ничего, пошумят и успокоятся. Харчем утешатся. А если кто будет лезть на рожон, то пускай ко мне отправят, я разъясню, что к чему и под каким соусом. Еще раз всем довожу, ктопо дури не понял: кончено дело! Не трожьте… этих… Тьфу. Огородник! Забирай своего подонка. Через 48 часов его не должно быть в Поселке. Все! Расходимся.
И кто-то негромко сказал, я не понял кто: «Ну, это мы посмотрим: кончено – не кончено…»
Люди уходят, очень угрюмые все. Женщина, правда, довольна, улыбается чего-то. Женщина Салли.
Разбойник той частью рожи, которая у него не запластырена, ухмыляется. Спрашивает:
– Сдается мне, ты теперь хозяин Коротышке Бо… Как тебя называть? Огородником тебя называть?
– Господин Сомов.
– Что?
– Будешь называть меня «господин Сомов», – говорит ему Огородник, а сам – спокойней спокойного. Вот. Точь-в-точь больной. Весь белый. Руки трясутся у него, прямо как у Хромого.
– Слушай, господин Сомов, что теперь светит Коротышке Бо? Сдается мне, помилование пошло псу под хвост… Не обсуждается помилование?
– Нет.
– А тогда… что?
Огородник вздохнул так тяжко, вроде, после дела сделанного дыхание перевел. Я так думаю, очень устал Огородник. Я захотел подойти, погладить его по руке. Мне его сделалось жалко. Большой человек, хороший, сильный тоже, а очень он, наверное, устал…
– Лет десять или вроде того земельку поковыряешь. Тут, на Совершенстве… А потом, возможно, и получше что-нибудь подыщем. Только учти, с терранского пятачка теперь – ни ногой… Пускай корни.
– Земельку?
– Сдается мне, земработы очень облагораживают характер… – передразнил его Огородник.
– Десять лет… – и видно: разбойник запечалился.
И тут Огородник ка-ак рявкнет:
– А когда людей зверью своему скармливал о чем думал? А? Не слышу? О премиальных?
И дал ему плюху будто бы мальчишке какому-то. Рука у Огородника тяжелая, тот аж упал.
– Вставай, пойдем! Живее.
Тут к нам ко всем Алекс подходит, ну, который от Завода судил. Разбойник морду трет, медленно так подымается, болтать не хочет больше. Алекс руку Огороднику тянет:
– Давай-ка получше познакомимся, болт. Давай-ка.
Огородник руку жмет, а сам молчит, ничего не говорит.
– Я давно подумывал, болт, как подъехать к тебе, на какой кривой козе…
– А попросту не пробовал? – Огородник ему говорит.
– Да кто тебя знает. Вы, русские, народ мутный, агрессивный… Да и все вы, терранцы, хоть русские, хоть нерусские… Вот что, болт, ты мне понравился. И шпендрик твой понравился. – Тут заводской не глядя мне руку сует, значит, заметил меня все-таки; я его руку жму. – Я думал, вы облажаетесь. А вы ничего, прилично себя вели, еще этих обезьян из Центра в лужу посадили…
Алекс смотрит на Огородника, разглядывает-разглядывает. Потом говорит очень тихо, я почти не слышу:
– Ты нормальный человек, и они тебе этого не простят. Уезжай, болт. Это хороший совет, хотя и бесплатный. А то ведь могут над тобой учудить…
– Я никуда не уеду, – Огородник его перебил. Спокойно так.
– Или ты не видишь?
– Вижу. Мне жаль, что…
– …что зверье кругом…
– Нет. Все-таки не зверье. Злобы много – да. От нищеты в основном. И еще от бессмыслицы. Люди не видят особого смысла жить дальше, кроме простого страха смерти. Потому и злобятся.
– Лирика какая-то.
– В любом случае, меня отсюда не сдвинуть, я остаюсь. Возможно, я еще пригожусь тут кому-то…
Алекс уставился на Огородника. Ужасно удивленное у него, у заводского, лицо.
– Я тебя не понимаю.
– Какая разница? А взять меня – дело непростое. Сложнее, чем кажется.
– Твое дело, болт. Ты… жди к вечеру гостей. Пришлю к тебе троих стрелков с харчами, пусть посторожат тебя… с этим дерьмом ходячим. – Кажет пальцем на разбойника. – Пока твои терранцы его не заберут.
– А вот за это спасибо. Бог свидетель, я очень тебе благодарен.
– В аду сочтемся… – отвечает ему Алекс, поворачивается потом, да и идет себе по своим делам. Кончен разговор у них.
– Я с тобой, – Огороднику я говорю. И он мне кивает. То есть разрешает с ним пойти.
…Только-только домой Огородник зашел, ему кот навстречу выбегает. Весь распушился, распушился, хвостом играет.
– Мрроуррк! – то есть это он говорит, что вот мол, давно тебя, Огородник, не было.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 [ 8 ] 9
|
|