АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
Один пассажир на пограничном контроле предъявил паспорт гражданина Советского Союза на имя Эдуарда Петрова, второй... Виноват! Вторая - выложила перед пограничником паспорт гражданки государства Израиль на имя Екатерины Гуревич.
Пограничникам было глубоко наплевать - кто прилетел к ним в страну. Лишь бы предъявитель паспорта не числился в розыске как террорист или торговец наркотиками или еще какой-нибудь нежелательный для Германии тип.
Подлинность паспорта мгновенно определялась хитренькой электронной машинкой, а компьютер тут же проглатывал все сведения о владельце. Если с его, компьютерной, точки зрения на предъявителя не было никакого компромата, пограничник шлепал в паспорт квадратный штемпель с датой прибытия в "Бундесрепублик Дойчланд" и возвращал паспорт его владельцу. Занимало это от трех до семи секунд.
В отличие от советских пограничников, долго и подозрительно высверливающих чугунным взглядом приехавших, приплывших и прилетевших, по нескольку раз томительно сличающих фотографию в паспорте с физиономией уже до смерти напуганного пассажира, готового признаться во всем, чего никогда не совершал, немецкий пограничник, принимая паспорт, говорил "данке", а возвращая - "битте" и "ауфвидерзеен". В буквальном переводе - "спасибо", "пожалуйста" и "до свидания". Чего ни от одного советского пограничника никто никогда не слышал.
И гражданину Советского Союза Эдуарду Петрову, и гражданке государства Израиль Екатерине Гуревич проштемпелеванные паспорта были возвращены в течение пяти секунд, что пока свидетельствовало о их несомненной благонадежности. Каждый из них получил свой немудреный багаж, и тут их пути коренным образом разошлись на три с половиной месяца.
Часть Девятая,
рассказанная Автором, - о том, каким образом старый потомственный баварец, не знающий никаких других языков, кроме немецкого, так прекрасно овладел русским матом...
Петер Китцингер родился в семнадцати километрах от Мюнхена, в "Китцингер-хофе", в большом, крепком и чистом доме, построенном еще прадедом Петера.
Это событие произошло шестого октября в одна тысяча девятьсот двадцать первом году.
Спустя еще двадцать два года, тоже шестого октября, но уже в одна тысяча девятьсот сорок третьем году, на подступах к одной крохотной русской деревушке, чем-то напоминавшей далекий "Китцингер-хоф", русские преподнесли Петеру ко дню его рождения замечательный подарок - жизнь!
Они сожгли его танк вместе с экипажем, а механика-водителя ефрейтора Петера Китцингера чудом оставили в живых.
Правда, надо отдать должное и Петеру. Он сделал все, чтобы русские смогли так трогательно отметить его день рождения: он был единственным, кто смог вылезти из горящего танка, и в спасительных клубах едкого дыма, воняющего соляркой и горелым человеческим мясом, сумел отползти к придорожному кустарнику.
К счастью, его взяли в плен только к вечеру, когда измученный голодом Петер неосторожно выскребся из своего укрытия.
Если бы это произошло раньше - его, наверняка, прихлопнули бы. Но этот маленький, по сути ничтожный и бессмысленный бой за маленькую, ничтожную и бессмысленную деревеньку - кончился победой русских. А каждая такая победа в цепи двухлетних кровавых и трагических поражений для русских была праздником!
И когда к вечеру двое восемнадцатилетних мальчишек в русской солдатской форме со старыми "трехлинейками" образца 1891/1930 года, пьяненько и фальшиво распевая непристойные частушки, наткнулись на голодного Петера
- они не стали стрелять. Со страхом и любопытством они разглядывали долговязого немца, и длинные четырехгранные штыки их нелепых винтовок были нацелены в его тощий живот.
Именно от этих мальчишек Петер Китцингер впервые в своей жизни услышал настоящий русский мат. Но тогда он еще не знал, что это такое.
Потом было три года плена...
Были вши, грязь, холод, сплетни и скандалы среди своих, воровство, мелкие предательства, доносы... И маленькие радости в виде лишнего куска хлеба, украденной пачки моршанской махорки и пары чистых штопанных носков, тайком сунутых в руки пленного какой-то сердобольной русской старухой.
К концу сорок четвертого Петера привезли в Москву - строить двухэтажные коттеджи на Хорошевском шоссе.
Война миновала свою переломную стадию и к месту постройки коттеджей часто приходили русские - уже отвоевавшие, без рук, без ног, с орденами и медалями, и простой народ из окрестных плохоньких домишек.
С удивлением смотрели они на аккуратно сложенные кирпичи, на тщательно укрытый цемент для раствора, на бережное, скупердяйское отношение немцев к каждому гвоздю, к каждой скобе, к каждой пустяковой дощечке. Русские смотрели и незлобливо матерились, приговаривая:
- Во, бля, гляди!.. Фриц - мать его так-перетак, в рот ему дышло, - а понимает, что кирпич денег стоит!.. Что его, мать-перемать, так в кучу бросать нельзя - поколется, мать-перемать... А наш брат Иван, - ему все по херу, тяп-ляп и в дамки! А чего, мать в бога, в душу перемать, страна большая - не обеднеет!.. Мать их совсем насквозь и глыбже...
- Отойти от пленных, мать-перемать!!! - кричали молоденькие конвойные, не нюхавшие фронта. - А ну, прими в сторону, мать вашу! А то стрелять буду!..
- Я те, бля, стрельну!.. Я те стрельну, поганец! - огрызались зрители. - Враз ноги из жопы повыдергаем!.. Ишь, стрелок, мать твою так, нашелся! Ты, мудила, лучше гляди, учись как работать надо, губошлеп хренов!..
Русский мат со всех сторон сам настойчиво заползал в немецкие уши, становился самостоятельным средством общения, выражением самых различных эмоций - от лютой ненависти до горячих симпатий, от категорических отрицаний до безоговорочных согласий.
Многогранность российского мата была беспредельна! Ругательства могли служить синонимами любой технической терминологии, названиями самых различных областей человеческой деятельности.
- Ну-ка, въебачь сюда эту хуевину! А теперь ебни сверху и закрепи ее на хуй! - говорил русский бригадир строителей Петеру, что в переводе на любой нормальный язык должно было означать: "Ну-ка, вставь сюда эту деталь! А теперь ударь ее сверху и плотно закрепи!".
И Петер вставлял, ударял и закреплял.
Поэтому, когда спустя полтора года после окончания войны Аденауэр все-таки кое о чем договорился с Булганиным и пленных немцев, наконец, стали отправлять по домам, двадцатипятилетний Петер Китцингер вернулся в Мюнхен с полупустым русским вещевым мешком, очень скромным запасом нормальных русских слов и обширными познаниями в чудовищных российских матюгах, этимология которых, в большинстве своем, уходила в глубь веков - во времена татаро-монгольского трехсотлетного ига.
Но уже этот филологический изыск был совершенно неизвестен Петеру Китцингеру. Как, впрочем, он и по сей день неизвестен большинству русских, с такой легкостью пользующихся своим родным и любимым матом.
Со смятением и горечью пробрался Петер через руины Зонненштрассе, сквозь стертый с лица земли Штахус, постоял у Богом сбереженных башен Фрауэнкирхе, пошлялся по уничтоженному Виктуаленмаркту и к вечеру на попутных телегах и грузовиках добрался до отчего дома - до своего "Китцингер-хофа".
После родительских поцелуев, слез и объятий Петер с удивлением обнаружил в доме еще одного обитателя "Китцингер-хофа" - небольшого роста девятнадцатилетнюю хорошенькую украинскую девочку Наташу.
История ее появления в "Китцингер-хофе" была препростейшей. Таких историй сотни. Если не тысячи. Вся ее родня погибла под Киевом еще при бомбежке сорок первого года, а уже в сорок втором - пятнадцатилетняя Наташа вместе с эшелоном таких же мальчишек и девчонок была отправлена немецким военным командованием на работы в Германию.
Узнав о том, что под Мюнхен прибыл состав из Украины с живой рабочей силой, папаша Китцингер подсуетился в местном ратхаузе и заполучил в свое хозяйство работницу с Востока. Отцу фронтовика отказать не могли. Правда, сделал он это позже всех, и поэтому ему досталась только маленькая, худенькая и простуженная Наташа. Но мама Китцингер в первые же два месяца откормила Наташу и вылечила, и уже через полгода родители Петера не могли и мечтать о лучшей помощнице.
К моменту возвращения Петера из Москвы Наташа уже четвертый год жила в "Китцингер-хофе". Она свободно говорила по-немецки, вместе со стариками Китцингерами по воскресеньям ходила в кирху, а по будням с пяти часов утра и до позднего вечера крутилась по хозяйству наравне со старыми Китцингерами. Кое в чем даже превосходя их в скорости, аккуратности и выдумке.
Жила она за домом, в небольшой комнатке, встроенной в огромный теплый сарай, где у старика Китцингера стоял маленький древний трактор и хранились сенокосилка, выгребная машина, бочки для силоса, так называемая "хольцшпальте" - гидравлическая машина для рубки дров, "крайсельшвадер"
- для рыхления почвы, приспособление для переворачивания и сушки сена, прессовочное устройство и "хольцельхаксель" - машина для обрубания небольших сучьев. На зиму туда же ставился огромный ленточный транспортер.
В первую же ночь своего пребывания под материнским кровом пьяненький Петер пробрался за дом в комнатку Наташи, и после недолгой и молчаливой борьбы лишил и ее, и себя невинности.
Спустя два года умер старый Китцингер. А еще через год, в сорок девятом, скончалась и мать Петера.
К тому времени Наташа была уже "фрау Китцингер", а Петер - полноправным хозяином "Китцингер-хофа" со всеми прилегающими службами и землями площадью в восемнадцать гектаров.
Детей у них не было. Еще тогда, когда в промерзшем товарном вагоне Наташу везли в Германию, она простудилась и...
К каким только врачам Петер потом не возил Наташу!.. К кому только не обращался!.. Сколько ни молилась Наташа, сколько раз ни напивался от отчаяния Петер - ничего не помогало. В конце концов, они решили, что на то воля Божья, смирились и стали жить друг для друга.
И ведь что удивительно! Украинская девочка Наташа за пятьдесят лет жизни в Германии стала истинной баварской немкой - расчетливой и бережливой до скупости, со слегка ханжескими представлениями о правилах приличия, с неукоснительным соблюдением всех католических праздников, с болезненной чистоплотностью и поразительной энергией при ведении своего хозяйства!
Петер же, несмотря на то, что пробыл когда-то в России всего три года, на всю оставшуюся жизнь сохранил в себе некоторое чисто российское, мягко скажем, разгильдяйство и постоянную готовность выпить в любой момент по любому подходящему и не очень подходящему случаю.
Итак, старая толстенькая Наташа Китцингер села за руль своего голубого "форда" (оказалось, что это их машину видел Эдик из окна своей комнатки!), усадила рядом с собой Эдика, а огромного пьяного Петера заставила скрючиться на заднем сидении, заявив, что когда она ведет машину - она не выносит запаха алкоголя...
По дороге Петер орал старые баварские песни и даже пытался что-то спеть с тирольскими переливами. Изредка он наваливался сзади на Эдика, обнимал его за плечи и кричал по-русски:
- Давай, давай!!! Мать твоя!.. Здравствуй! Катьюша!..
Наташа сердилась, Эдик смеялся, а Петер до самого "Китцингер-хофа" выступал по большой программе и даже вспомнил еще несколько приличных русских слов и пару забытых матерных.
Потом допоздна сидели у дома под уютным деревянным навесом, пытались разговаривать на смеси немецко-украинско-русско-матерного, и Петер с Эдиком выпили три бутылки легкого белого вина под салями собственного китцингеровского изготовления и под мгновенно испеченный Наташей апфельштрудель - знаменитый немецкий яблочный пирог. Наташа прихлебывала минеральную воду с соком и все подкладывала и подкладывала Эдику новые куски апфельштруделя.
К полуночи Петер сломался и заснул прямо за столом, уронив седую голову на свои огромные, изуродованные тяжким крестьянским трудом руки.
Эдик помог Наташе втащить Петера в дом и вышел на свежий воздух покурить.
Совсем рядом, в конюшне, всхрапывали и переминались с ноги на ногу лошади, похрюкивали и возились в своей загородке свиньи, из-за дома время от времени слышалось робкое блеяние и перестук тоненьких овечьих копыт. Пахло деревней, навозом и теплым ночным весенним ветром...
Эдик вдруг почувствовал себя таким вымотанным, таким усталым - от сегодняшней нервотрепки на Мариенплац, от репетиций на пустыре, от вонхайма с его обитателями, от ежесекундного ожидания неведомых перемен, от постоянной необходимости вслушиваться в чужой язык, от каждодневного подавления самых простых и естественных желаний, от одиночества...
"А нужно ли все это было?.." - впервые подумалось Эдику.
И захотелось ему лечь на эту теплую землю тихого баварского хуторка и по-детски заплакать - о себе, о маме, в спешке похороненной на самом дальнем подмосковном кладбище... О ребятах, ни за что, ни про что погибших в Афганистане и нигде, нигде не похороненных... О том ташкентском мальчишке, которому вспороли живот автоматной очередью...
Но тут из дому вышла старая Наташа Китцингер и сказала:
- Тоби трэба видпочыты. Отдыхать, Эдди. Комм мит...
Она привела Эдика за дом, во встроенную в огромный сарай небольшую чистенькую комнатку и включила свет. Комната была вся из свежего желтого дерева: и пол, и стены, и потолок. Из комнатки вела дверь в душевую с туалетом. Широкая деревянная кровать застелена свежайшим бельем с веселенькими цветочками и громадным пуховиком. Рядом с кроватью на маленьком столике стояла бутылка минеральной воды и стакан с баварским гербом.
- Это наша гастциммер, - уходя сказала Наташа. - Когда-то, фор филе яр, я здесь жила... Спи. Морген фрю отвезу тебя ин Мюнхен. Гуте нахт.
- Данке, - поблагодарил ее Эдик. - Спокойной ночи. Гуте нахт.
Под утро у Петера Китцингера поднялась высокая температура - он расчихался, рассопливился, раскашлялся. Наташа запихала в него уйму разных таблеток, напоила горячим отваром из каких-то ведомых только ей трав и как символ постельного режима поставила у кровати Петера большой старинный фаянсовый ночной горшок с крышкой.
Затем пошла в сарай к Эдику и сказала ему на русско-украинско-немецком языке:
- Эдди, ты не мог бы у нас пожить дня три, пока не поправится мой Петер? Очень много работы - швайны, пферды, хирши... Все хотят кушать. Нужно везти салями в гешефт. У нас контракт... А кисты очень тяжелые! Я теперь не могу поднимать. Я уже говорила с Руди по телефону. Он сказал - битте...
Собственно говоря, на этом и закончилось пребывание Эдика в общежитии для беглых иностранцев.
Неделю спустя, когда старый Петер Китцингер снова обрел возможность ходить в нормальный туалет, а не пользоваться ночным горшком, они оставили Наташу дома, а сами смотались в Мюнхен на голубом "форде" и, уже навсегда, перевезли вещи Эдика в "Китцингер-хоф"...
Часть Десятая,
рассказанная Катей, - о том, как она встретила "настоящего еврея" и поняла, что вторично эмигрировать - практически невозможно...
Мое прибытие в Мюнхен было совсем не таким стройным и благостным, как у Эдика. У меня никаких инструкций и шпаргалок не было, да и если бы они были - я не смогла бы ими воспользоваться. У меня совершенно другой характер. Эдька у нас мужик тренированный. Он умеет и сказать вовремя, он умеет вовремя и промолчать. А я сначала раззявлю рот, а потом семьдесят семь раз подумаю - зачем я это сделала?! Не было случая, чтобы я на ровном месте в какое-нибудь дерьмо не вляпалась!.. У меня, как говорила тетя Хеся, "в поле - ветер, в жопе - дым".
Выползла я со своей гитарой и сумкой из аэропорта, стою как дура. В кармане у меня письмо Якова его брату, которого он не видел двадцать семь лет, но от разных людей слышал, что тот большой человек в Мюнхенской еврейской общине. Адреса брата он тоже не знал. Подозреваю, что двадцать семь лет тому назад между ними пробежала черная кошка - что-то они, наверное, не поделили. Может быть, даже тот "Дом для бездомных", который строил их отец. Не знаю, не знаю... Помню, как Яков все звонил куда-то, узнавал, где находится община в Мюнхене. Конверт надписал на иврите, а я уже позже приписала по-русски: "Райхенбахштрассе, 27".
Короче, "на деревню дедушке Константину Макарычу". И все. И три десятка английских слов, унаследованных от моего южно-африканского одессита Гришеньки. И абсолютный ноль в немецком языке. И вообще, я первый раз за нормальной границей!
Куда ехать, на чем ехать, сколько нужно платить - понятия не имею. Пустили Дуньку в Европу...
И вдруг откуда-то сверху слышу:
- Хелло!
Поднимаю голову - негр! Такого роста, будто сбежал из Национальной баскетбольной лиги, из команды "Глоб троттерс". Минимум два с лишним метра!.. И морда у него такая цивилизованная, и улыбается во все свои сто тридцать два зуба, и снова говорит:
- Хелло!
Ну, совершенно рекламный негр!
- Хелло... - говорю.
А он вдруг как затараторит по-немецки. И размахивает своими розовыми ладошками величиной с пластмассовый поднос из столовой самообслуживания.
- Айм сори, - говорю. - Айм ноу спик дойч...
Тут негр вдруг так обрадовался, что даже пританцовывать стал. И без всякой паузы перешел на английский. И молотит, и молотит... Я опять свое:
- Экскьюз ми... Айм ноу спик инглиш.
Негр остановился, как вкопанный. На морде - горе, отчаяние, трагедия, будто он только что всех родственников похоронил. И спрашивает по-английски:
- А на каком языке мы можем разговаривать?
- На иврите, - говорю я.
Негр чуть не заплакал. Мне его даже жалко стало. И чтобы не показаться уж совсем безграмотной кретинкой, говорю без малейшей надежды на успех:
- Айм спик рашен.
И тогда эта дылда, эта верста коломенская, расплывается от счастья, бацает чечетку и говорит на отличном русском языке:
- Тогда у нас вообще не будет проблем! Я сразу почувствовал, что мы нужны друг другу, как воздух!!!
Вот это да! Я чуть в обморок не хлопнулась... И говорю:
- Вы из университета Патриса Лумумбы?
Он как заржет на весь аэропорт. Вытащил из заднего кармана джинсов спортивную шапочку с козырьком, напялил ее на башку, встал по стойке "смирно" и отдал мне честь:
- Сэм Робинсон - капитан армии Соединенных Штатов Америки. Мюнхен. Институт военных переводчиков.
- Катя... - говорю. - Катя Гуревич. Из Ленинграда. То есть, сейчас из Израиля...
А он не понял меня и говорит:
- Я тоже здесь теперь ненадолго. Скоро мы вернемся в Америку, и я буду жить дома в Нью-Йорке. У меня там мама и папа.
"Тебе хорошо... - думаю, - а у меня мама на одном конце света, папа на другом, а я на третьем. И жить мы вместе уже, наверное, никогда не будем..."
- А я думала - вы баскетболист, - говорю.
- Я тоже так думал, пока играл в баскетбол, - снова заржал Сэм. - Катя! Я встречаю своего лучшего друга - лейтенанта Джеффри Келли. Он прилетает к нам на полтора месяца на стажировку и языковую практику. Когда-то мы вместе кончали институт военных переводчиков в Монтерее. Он неплохо говорит по-русски. И если ты не очень торопишься, мы вместе отвезем тебя в Мюнхен. Самолет уже сел. Он минут через десять-пятнадцать появится. О'кей?
- О'кей, Сэм, - говорю. - Большое спасибо! Это как раз то, что мне нужно. Но мне нужно еще и заглянуть в туалет. Ты пока пригляди за моими шмотками.
Всем своим длинным телом, ногами, руками, лицом Сэм изобразил бешеную работу мысли и сказал:
- За "шмотками"... Молчи! Сейчас сам вспомню!.. Шмотки... Шмотки - вещи! Правильно?
- Молодец! - похвалила я его и пошла в туалет.
Этот аэропортовский писсуар своей чистотой и вылизанностью напоминал операционную, где можно было делать трепанацию черепа без дополнительной дезинфекции.
Небольшая косметичка со всеми мазилками у меня была в кармане куртки, и я быстренько привела себя в порядок - подмазалась, подкрасилась, попудрилась и причесалась. И вышла из туалета малость посвежевшая и слегка взвинченная. Но такое со мной происходит всегда, когда я чувствую, что начинаю кому-то нравиться.
Покойная тетя Хеся считала, что это во мне не в полный голос, но достаточно слышно, позвякивают блядские гены моей мамы.
Вылезаю из-под крыши аэропорта на свет Божий, а Сэм уже стоит со своим приятелем, хлопает его по спине и хохочет, как сумасшедший. Приятель
- ростом пониже, в плечах пошире, в какой-то хипповой пятнистой куртке и таких же штанах - тоже лупит Сэма по спине и чуть не помирает со смеху.
Рядом с моими вещами - вещи приятеля. Огромная зеленая сумка, в которой можно лето прожить небольшой семье с двумя детьми, и чемодан, стоимостью в половину подержанного автомобиля по израильским ценам.
- Катя! - орет Сэм на весь аэропорт. - Иди сюда скорей! Джефф прилетел!..
И всем своим видом приглашает меня радоваться вместе с ним, будто я с этим Джеффом в одном детском саду выросла. Я подхожу.
- Здравствуйте, Катя, - медленно говорит этот
Джефф. - Извините, я теперь буду немножко плохо говорить по-русски, но потом хорошо. У меня полгода не было практики. Я работал с документами, а разговаривать было не с кем...
- Не прибедняйтесь. Прекрасно вы говорите по-русски, - сказала я. - Если бы я так говорила по-английски...
- Это не так трудно. Я вас научу, - улыбается Джефф.
- Начинай! А я пока подгоню машину, - говорит ему Сэм и убегает на автостоянку.
Мы с Джеффом рассмеялись. Я сразу же, а Джефф - через небольшую паузу, когда сообразил, что Сэм шутит.
Я стала его разглядывать. А он смущенно улыбается и отводит глаза в сторону.
Ничего в нем такого "американского" не было. Просто здоровый парень с абсолютно рязанской рожей. Такой классический персонаж из русской народной сказки - не то Иванушка-дурачок, не то Емеля пополам с Алешей Поповичем.
Тут Сэм подкатил на "ауди-80" - мечте любого израильского пижона, от вновь прибывшего олим-ходаши до коренного тель-авивского плейбоя.
Вместе с Джеффом они загрузили наши вещи в багажник, и мы поехали в Мюнхен.
Едем, едем, едем, а вокруг меня, слава тебе Господи, все такое европейское, такое чистое, такое ухоженное... И автомобили все словно только что вымытые, и трамваи, которых я с Ленинграда не видела... И никакого Востока! Ну, просто глаз отдыхает...
- Сейчас мы приедем ко мне, положим вещи и пойдем куда-нибудь обедать, - сказал Сэм. - Я приглашаю!
- Нет, Сэм. Спасибо, - возразила я. - Мне сначала нужно определиться, устроиться, привести себя в порядок, и вообще, понять, на каком я свете. А уже потом - все остальное. Так что, если вам не трудно, ребята, отвезите меня пока на...
Я вынула письмо Якова с адресом и прочла:
- ...на Райхенбахштрассе, двадцать семь.
- О, черт побери! - обрадовался Сэм. - Райхенбахштрассе!.. Это же совсем рядом с моей квартирой!.. А что там за отель?
- Там не отель. Там еврейская община Мюнхена.
Джефф повернулся и удивленно посмотрел на меня:
- Ты будешь для них петь? Я видел у тебя гитару...
- Нет. Я надеюсь, что петь мне не придется. Мне нужно встретить одного человека. У меня к нему рекомендательное письмо из Израиля.
- О'кей! О'кей!.. - тут же легко согласился Сэм. - Ты передашь письмо и сразу позвонишь мне. Мы будем тебя ждать... Джефф! Ты видишь, что у меня заняты руки? Запиши Кате мой телефон и адрес. Ты не разучился еще писать по-русски?
Он быстро по-английски продиктовал номер своего телефона и адрес. Джефф записал, вырвал листок из блокнота и протянул его мне. Стараясь правильно выстроить русскую фразу, он медленно проговорил:
- Но, пожалуйста, обязательно позвони. Ты мне очень нравишься, Катя.
"Ай-да Иванушка-дурачок! Ай-да Алеша Попович!.. - подумала я. - Ничего себе напор?!.. Вот так Емеля..."
- Эй, Джефф!!! - возмутился Сэм. - Что такое?! Я уже считал, что Катя
- моя девушка!..
- Нет, Сэм, - спокойно произнес этот американский Емеля. - У тебя всегда есть в запасе сто девушек, которые от тебя без ума. А у меня будет только одна - Катя. О'кей?
- Лейтенант Келли! Вы просто - сукин сын!!! - завопил Сэм и мы чуть не врезались в стоящий на остановке автобус. - Вы - паршивый и грязный койот!!! Вы...
- Капитан Робинсон, пожалуйста, выбирайте выражения. С нами дама, - невозмутимо прервал его Джефф.
- Эй, эй, ребята!.. - сказала я. - А вы не хотели бы посоветоваться еще и со мной?!
- Нет, - сказали они оба в один голос.
И тут мы подъехали к этому дому на Райхенбахштрассе. Оказалось, что аэропорт был совсем близко от центра
Мюнхена.
Наглухо закрытые ворота, вверху по углам арки - глазки телекамер, на стене кнопка звонка.
Жму на кнопку. Пауза. Еще раз нажимаю... Открывается дверь и в ее проеме появляется крепенький паренек абсолютно израильского типа. Загораживает своими широченными плечами вход, оглядывает мою огромную сумку и гитару в чехле и что-то не очень любезно спрашивает меня по-немецки.
- Айм ноу спик дойч, - говорю я.
- Говори по-английски, - предлагает он мне.
- Айм ноу спик инглиш... - тупо признаюсь я.
И чего дура не учила язык?! С моим Гришкой это можно было делать, не вылезая из постели. Кретинка ленивая!
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 [ 8 ] 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
|
|