Чтение 8–й страницы книги ~Так говорил Заратустра~

добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.

Я -- перила моста на стремительном потоке: держись за
меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем не служу
я.

Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей
кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих
бездельников.

Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще
одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго
не только писание, но и мысль.

Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне
становится он даже чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не
читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь -- с вершины на вершину; но для
этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и
те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.

Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух,
полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.

Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.
Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов --
мужество хочет смеяться.

Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу
под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, --
такова ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я
смотрю вниз, ибо я поднялся.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой
трагедией сцены и жизни.

Беззаботными, насмешливыми, сильными -- такими хочет
нас мудрость: она -- женщина и любит всегда только
воина.

Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему была бы
вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?

Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!
Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо
капля росы лежит у нее на теле?

Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а
потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда
есть немного разума.

И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки
и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше
всех знают о счастье.

Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие
душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.

Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы
танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным,
веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести,
благодаря ему все вещи падают на землю.

Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить
дух тяжести!

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я
научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с
места.

Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под
собой, теперь Бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

О дереве на горе

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот
однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,
названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на
земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину.
Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и
говорил так:

"Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы
не смог этого сделать.

Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он
хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".

Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу
Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:

"Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и
с деревом.

Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже
впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, -- ко
злу".

"Да, ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что
ты открыл мою душу?"

Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда
не откроют, разве что сперва выдумают их".

"Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.

Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя
самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в
меня, -- но как же случилось это?

Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое
вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого
не прощает мне ни одна ступень.

Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не
говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?

Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше
поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего
же хочет он на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как
потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я
летающего! Как устал я на высоте!"

Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у
которого они стояли, и говорил так:

"Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло
высоко над человеком и животным.

И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто
бы мог понять его: так высоко выросло оно.

Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится
слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"

Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном
волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели
желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал!
Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам?
Зависть к тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и
горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.

И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так
говорить;

-- Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой
взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.

Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим
сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.

В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но
твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в
своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.

По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о
свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но
также лукавой и дурной.

Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много
от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой
заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным
чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает
вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит
благородный.

Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже
когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с
дороги.

Новое хочет создать благородный, новую добродетель.
Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

Но не в том опасность для благородного, что он станет
добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и
разрушителем.