Чтение 8–й страницы книги ~Московский полет~

русских цариц, а сама, значит, Лиза Соломоновна. А? Как же так? -- и он
требовательно посмотрел на побледневшую актрису, словно уличил ее в провозе
контрабанды.

Последние триста лет русскими царями были немцы,-- вдруг вырвалось у
меня.

У майора зарозовели белые и по-заячьи пухлые скупки, и он посмотрел на
меня прозрачно-синими глазами и бросил сквозь острые зубки.

Пшел вон!

И столько властного презрения было в этом даже не "пошел!", а именно
"пшел!", что меня словно дерьмом облили. Впрочем, я и сам уже испугался
своей выходки и сказал:

Я, собственно, хотел....

Вон!!!-- гаркнул майор.

Я пожал плечами и отошел к своим вещам стараясь не оборачиваться на
красивую актрису. Но и спиной почувствовал, как майор провожает меня тяжелым
цепким взглядом. Я уже понял, что теперь проверкой моего багажа займутся
всерьез. Но что с меня взять им? Я не везу с собой даже афиш своих фильмов.
Если они не разрешают вывозить фильмы, то какой смысл везти афиши, да еще
русские! И пока Алеша брезгливо извлекал из моего рюкзака старую брезентовую
куртку на меховой подкладке, туристический спальный мешок, стоптанные
альпинистские бутсы, высокие эскимосские сапоги из оленьей шкуры -- "кисы",
трехногий складной стульчик из моржовых костей и прочие заполярные сувениры
моей последней киноэкспедиции, я, уже чтобы самому себе доказать, что я их
не боюсь, открыто наблюдал, как у соседнего стола они проверяют второй
чемодан этой актрисы. Теперь тамошний таможенник вынимал из ее чемодана
нижнее белье: трусы, ночные рубашки, бюстгальтеры, гигиенические тампоны и
спрашивал с явной издевкой:

А это что?

Трусики...-- беззвучно отвечала актриса.

Так...-- таможенник тщательно прощупал каждый шов в этих белых
сатиновых трусиках, затем сложил свои пальцы -- большой и указательный -- в
колечко и медленно, словно сквозь удушающую петлю, пропустил через него
ночную сорочку актрисы. Затем стал прощупывать утолщения в новоизвлеченном
бюстгальтере. -- А это что?

Лифчик...

Что- что? Не слышу. Громче!

Бюстгальтер...-- по щекам актрисы покатили черные от косметики слезы. Я
проследил за ее взглядом и понял, почему она плачет: по ту сторону каната
стояла очередь идущих на посадку иностранцев, и они, эти иностранцы, во все
глаза зырились на ее нижнее белье -- нижнее белье советского производства.

Откройте машинку,-- приказал мне таможенник Алеша.

Я открыл футляр пишущей машинки. Алеша пробежал пальцами по клавишам,
вздымая рычажки букв, потом взял рукой один из рычажков и с силой надломил
его. Рычажок хрустнул пополам. -- Что вы делаете??? -- вскрикнул я. Алеша
хладнокровно поднес обломок рычажка к глазам и улыбнулся:

Я думал, эти рычажки золотые. От вас всего можно ожидать,-- он бросил
сломанную букву в футляр машинки и надломил еще одну, испытующе глядя мне в
глаза. То, что я мучительно вздрогнул от хруста рычажка, словно это не
машинке, а мне самому выламывали пальцы, показалось Алеше подозрительным. Он
достал из ящика стола напильник и поскреб надлом рычажка, всем своим видом
показывая, что ищет золото. Потом, снова глядя мне в глаза, сломал еще одну
букву...

Но я уже не вздрагивал. Машинка, на которой я собирался писать сценарий
своей киноэпопеи, умирала передо мной, превращаясь в кусок железа. Конечно,
я и до этого знал, что они варвары и фашисты, но чтобы до такой степени?
Сломав пять или шесть букв, Алеша усмехнулся:

Можете закрыть футляр. -- И показал на оленьи сапоги.-- А это что?

Однако теперь я молчал. Слепыми, растерянными руками я закрывал футляр
убитой машинки.

Эти сапоги -- предмет национальной культуры,-- сказал Алеша про оленьи
"кисы".-- У вас есть разрешение на вывоз?

Нет. Можете взять себе.

Алеша сунул руку в "кисы" и скривился от запаха слежавшейся оленины.

Ладно, это можете везти,-- сказал он брезгливо.-- А это что?

Стул.

Я вижу. Из моржовой кости? Обработанную моржовую кость вывозить нельзя.

Это необработанная.

Кому вы врете? Смотрите, какая полировка!

Эта полировка натуральная -- это кости моржовых пенисов, -- сказал я. И
не удержался, добавил с издевкой: -- У нас с вами в пенисах нет костей, а у
моржей есть, потому что им приходится сношаться в Ледовитом океане.

Алеша оторопело посмотрел на меня, потом на стульчик. Ножками этого
стульчика служили три полуметровые кости толщиной с человеческую руку и с
лукообразными утолщениями на концах. На губах у Алеши заиграла грязная
улыбка, глаза жадно оживились, но он тут же согнал это с лица, сказал:

Порнографию мы на Запад не пропускаем,-- и решительно отложил стульчик
в сторону.-- Эй, вы куда?

Но я не обернулся. С демонстративным спокойствием я уже шел от
Алешиного стола к актрисе, которая, кое-как затолкав свои вещи в чемоданы,
пыталась дотащить их в другой конец зала, к весовой стойке. Там принимали
ручную кладь. Однако сил у этой актрисы было не больше, чем у старухи
Фельдман, а на щеках были разводы от слез и поплывшей косметики.

Разрешите помочь вам, -- сказал я ей и, не дожидаясь ответа, взял из ее
тонких белых рук кожаные ручки ее чемоданов, потащил их к весовой стойке.

И затылком чувствовал, как она удивленно смотрит на меня гаубицами
своих огромных глаз.

Эй, вы!-- крикнул мне в спину Алеша.-- Вернитесь к вашему багажу!.."

Теперь я каждое утро бегал делать зарядку под мост Джорджа Вашингтона.
Крутой спуск к Гудзону по битому стеклу на грязной бетонной дорожке со 180-й
стрит -- мимо угнанных, разворованных и дотла сожженных автомобилей, каждый
день новых. Затем -- стальной ржавый виадук над Riverside Drive. Потом --
щербатая лестница, поросшая пыльной травой. Далее -- гулкий каменный туннель
под Henry Gudson Parkway, в этом туннеле на кусках картона почти всегда
валяется черный заспанный бродяга с расстегнутой ширинкой и громадным черным
членом наружу. После этого туннеля -- еще одна каменная лестница, и --
наконец! -- я попадаю в зеленый парк вдоль Гудзона, к опорным колоннам
гигантского моста Джорджа Вашингтона.

Здесь царит идиллия. На кортах, разгороженных высокими металлическими
сетками, мужчины в белых шортах играют в теннис, их стремительные ракетки
отсвечивают на солнце, как шпаги. За кортом в росистой траве змеится беговая
дорожка, по ней, громко дыша, бегут высокие потные атлеты с цветными
повязками на лбу. За дорожкой, в аллее, под широкими кронами деревьев,
молоденькие бэбиситерши выгуливают черных и белых детишек и пьют воду из
каменного фонтанчика. И рядом, на бейсбольной площадке, какой-то молодой
отец учит сына отбивать мяч тяжелой для малыша битой.

А снизу, с юга, из тонущего в летнем мареве Манхеттена, медленно плывет
по слепящему серебру Гудзона баржа, нафаршированная новенькими разноцветными
автомобилями. Над баржей в ожидании еды летят тяжелые, как гуси, гудзонские
чайки, но когда баржа приближается к мосту Вашингтона, чайки отваливают в
сторону, к нью- джерсинскому берегу. Гигантский, как Асуанская плотина, мост
вздымается из воды стометровыми стальными опорами и ажурно, как космическая
гусеница, змеится на этих опорах от берега до берега и наполняет воздух
мощным гулом сотен машин, катящих по открытым жилам его ребристого туловища.

Боковое солнце, слепящая зыбь воды, постоянный рокот машин и
резонансная дрожь стальных опор создают впечатление, что мост живет,
пульсирует, извивается и плывет.

В тени береговой опоры этого моста, на росистой зеленой лужайке, почти
всегда торчит полицейская машина с распахнутыми дверцами. Два здоровенных
полицейских, лениво развалясь на переднем сиденье, жуют сандвичи, пьют кофе
из термоса и наблюдают, как я, стервенея от собственной слабости, отжимаюсь
от земли на своих муравьиных руках, бегаю, приседаю, выжимаю булыжники или,
расставив скобкой ноги, с гортанным криком выбрасываю вперед руку с
клинком,-- отрабатываю приемы дзюдо. Когда-то, тридцать лет назад, меня
обучали этим приемам в Советской Армии, и теперь, готовя себя к встрече с
московским КГБ, я пытаюсь вспомнить все, что может спасти меня при этой
встрече. Особенно -- как локтем бить под дых, если тебя схватили сзади.

О, конечно, я согласился с предложением Tokyo Readers Digest поехать в
Россию. Но, Боже мой, как я боюсь этой поездки! По ночам мне снятся допросы
на Лубянке и камеры лефортовской тюрьмы, в которой сидели Матиас Руст и
Николас Данилофф. И -- отравленные зонтики. И архивы московского КГБ, в
которых лежат "Гэбэшные псы", "Кремлевские лисы", "Атака на Швецию" и другие
мои антисоветские книги, изданные на двенадцати языках.

Но чем страшней мне по ночам, тем яростнее я отжимаюсь по утрам на
набережной Гудзона и тем подозрительней смотрят на меня эти полицейские.
Может быть, своими ожесточенными тренировками я напоминаю им Ли Освальда или
героя фильма "Taxi driver", который весь фильм тренировался, чтобы убить
Президента...

Но мне плевать на этих ментов. Япония, страна Восходящей Иены,
скупающая за миллионы долларов картины Ван Гога, Гогена, Пикассо и т. д.,
назвала мою сегодняшнюю цену -- 5000 долларов. Дешевле шемякинского эстампа,
дешевле самой дешевой корейской машины. 5000 за Вадима Плоткина, автора
бывших бестселлеров "Гэбэшные псы" и "Кремлевские лисы"! Пять тысяч -- раз!
Пять тысяч -- два! The call, леди и джентльмены? Кто больше? Никто! Запад
дал мне последнюю цену -- 5000 долларов! Ебена мать! 5000 -- моя красная
цена в базарный день!

Ладно! Я возьму эти деньги. Возьму. Но поеду в Россию вовсе не за ними.