Дальше «новые русские» несли вообще полную чушь, бредятину про летающую тарелку, в которой они потом очутились, про полет на планету Гомос, находящуюся в другой солнечной системе, про открытие внеземной цивилизации и про то, как там устроен мир. Работники прокуратуры и милиции, отлично знавшие Хардикова, не могли поступить с ним грубо и сразу же определять в местную психлечебницу. Его отпустили домой, а разорившегося Скарлыгина с помощью специальной бригады «скорой помощи» отвезли в наркологическое отделение: диагноз был поставлен соответствующий — алкогольный психоз, шизофрения крайней степени, сумеречное состояние. Владелец фирмы «Стивал-Карел» хоть и был по-товарищески предупрежден молчать, что с ним произошло, не послушал советов и созвал пресс-конференцию, где сделал сенсационное заявление. Инцидент получил широчайшую огласку, Хардикова показывали по телевидению, о нем писала вся свободная пресса, начался нездоровый ажиотаж. Но и плевать бы на него: чем бы народ ни тешился, лишь бы не плакал, не ныл, что вовремя не дают зарплаты. Бывший капитан милиции пошел дальше, совершая безумные действия — все свободные деньги в сумме сто пятнадцать тысяч долларов перевел на строительство памятника поэту Рубцову, в магазинах убрал кассовые аппараты и приказал раздавать обувь бесплатно. Стало ясно, что оставлять его на свободе больше нельзя, а уговорить, подействовать невозможно.
Хардикова снова пригласили в прокуратуру, спровоцировали буйство и увезли в наркологию.
Тимоха не умер, хотя испытал полное ощущение смерти — так, как ее себе и представлял. Очнувшись, он увидел перед собой стерильно чистый, матово-блестящий потолок, набранный из металлических плиток, почувствовал, что руки вытянуты вдоль тела и чем-то привязаны. Сразу же подумал, что это операционная: значит, «сломался» на прыжке, скорее всего, повредил позвоночник. Голову вроде бы ничего не сдавливает, шея работает — значит, черепно-мозговой нет. И слава Богу! А то бы ходил потом по деревне, улыбался и фиги показывал, как покровский дурачок Мотя.
Он чуть приподнял голову, еще тяжелую, пьяную после наркоза, — перед глазами закружились какие-то приборы, блестящий металл, мониторы. Похоже, не операционная, а реанимация, где он бывал несколько раз, когда кто-то из десантуры неудачно приземлялся. На душе полегчало — кризис прошел, если очнулся, жить буду! Попробовал шевельнуть позвоночником, двинуть ногой все двигается, пальцы шевелятся. И писать охота — просто смерть!
Мочиться в штаны десантнику, даже прикованному к постели, было «за падло».
Паршивый какой-то, нудно режущий свет быстро утомлял зрение, Тимоха прикрыл глаза и позвал:
— Сестра? Эй, сестрица!
Вокруг была полная тишина, если не считать урчащего звука где-то за головой — видимо, работал холодильник. Конечно, на дворе ночь, и эти сестрицы-сучки либо спят, либо собрались и пьют чай. А ты лежи тут и жди, когда мочевой пузырь лопнет. И ведь еще привязали, курвы!
Он пошевелил запястьем — поддалось, что-то затрещало. Вмиг догадался: распяли липучей лентой. Ну, это тебе не ремень с пряжкой-самозахватом! Через несколько секунд он высвободил правую руку, с левой же просто сдернул завязку и, забыв о позвоночнике, сел…
Сначала, обнаружил, что не голый вовсе, как обычно лежат в реанимации, а обряженный в какой-то тоненький, глухой комбинезон из ткани, похожей на серебристый металл. И нет ни гипса, ни повязок! На ногах же высокие ботинки, очень похожие на десантные, только сшитые из какой-то ерунды в виде фольги от сигаретной пачки.
И кровать под ним — вовсе не кровать, а кресло с мягкой откинутой горизонтально спинкой. Подивиться и осмыслить все увиденное еще не хватало времени да и эмоциональных сил, которые сейчас были прикованы к мочевому пузырю. Мать их так, где тут у них туалет? Хоть бы утку поставили… Он спустился с кресла, и спинка вдруг сама встала вертикально. Пьяно шатаясь, он сделал несколько шагов и на секунду забыл о туалете…
По правую руку от него, точно в таких же креслах, выстроенных вдоль стены, как в «боинге», дрыхла вся группа, все пятеро! Нет лишь пилота Леши и летнаба Дитятева. И помещение реанимационной какое-то вытянутое, округлое, без углов, без окон и дверей, как в сумасшедшем доме. Тимоха потоптался, держась за стеночку, прошел назад, вперед: хрен знает, где этот туалет!
Пока все спят, можно куда-нибудь в угол почирикать, а потом отпереться. И пусть сестрицы промокают тряпками!
Он так и сделал, зайдя за пластиковую тумбу с приборами. Лужа потекла вдоль стены по серебристому рифленому полу в сторону кресел со спящими мужиками — уклон туда был. Испытав облегчение, Тимоха в тот час же вытаращил глаза, предаваясь изумлению. Кипит-твое-молоко! Ну и палата! Не иначе как все побились, может, самолет гробанулся? И всех в Москву привезли, к Склифосовскому. Возили же туда якутскую десантуру после вынужденной посадки, когда мужики и парашюты надеть не успели, переломались. Значит, и их в столицу приперли. Сколько же это без памяти-то был? Дня два?…
Тимоха подобрался к соседнему креслу, где лежал Лобан, одетый точно в такой же комбинезон, потолкал его, оторвал липучки, связывающие руки. Старшой спал и от него все еще воняло перегаром… Но такого и быть не может! К вечеру всяко бы продышался, перегнал бы сивуху из крови в мочу…
— Стоп! — сказал он, осененный внезапной догадкой.
Их же еще только везли в Москву! На самолете! На санитарном! Вон и гул какой-то за стенкой. А самолет — импортный, не советский, пригнали откуда-нибудь в качестве гуманитарной помощи. И комбинезоны эти, видимо, входят в комплект для перевозки раненых… Но кто же ранен-то здесь? Изломанные парашютисты обычно что утюги — так закатают в гипс, будто живой памятник.
Все лежат красавцами, ни одной повязки, ни шины, ничего! И сон у всех странный, как под наркозом. Иначе бы ворочались, храпели, сопели и чмокали.
В следующий миг Тимохе стало нехорошо, заболело под ложечкой от тоски: вспомнил, что перед тем, как потерял сознание, видел каких-то мужичков в скафандрах под деревом, коротеньких и зеленых. Чего-то они суетились, бегали, как муравьи…
Значит, крыша поехала! Причем у всех сразу. Вся группа накрылась, и везут в какую-нибудь психбольницу. А пристегнули всех, чтоб не буянили, снотворным накачали…
Он сел в свое кресло и чуть не заплакал от жалости к себе. Руки увидел, по-прежнему черные, измазанные родной печной сажей, глубоко въевшейся в кожу.
Дома печь развалена, Ольга матерится, ребятишки в грязи ползают… Куда везут? В какой город? И письма не дадут написать. Говорят, дуракам не разрешают, чтобы домашних с ума не сводили… У Тимохи началась вдруг такая смертная тоска — лучше бы не приходил в сознание. Лежал бы себе, как вся гвардия лежит, и сопел в две норки. И не думал бы… Домашняя сажа на руках показалась ему такой дорогой, милой сердцу, что он руки к губам поднес и чуть ли не поцеловал. Не надо смывать! — подумал, — пусть хоть эта частичка родимого крова всегда будет с ним.
А то ведь все свое содрали, трусов не оставили, в какую-то униформу обрядили, паскуды. Грязь же от домашней печи — это не грязь!
— Погоди-ка, Тимофей! — вслух сказал он и слегка оживился. — Если ты думаешь…
Да так складно думаешь, значит, не все потеряно! Дураки-то вовсе не соображают…
Он замолк и огляделся: услышат — скажут, сам с собой базарит. Это первый признак душевного заболевания. Мотя покровский ходит вон и бухтит-бухтит себе под нос.
И руки надо бы отмыть! Отпарить, вытравить всю сажу. Потому что когда ее бережешь, тоже ненормально. Разве умный человек ходит с грязными руками? Разве трясется от умиления над неопрятностью?
Эх, и отмыть нечем! Ни крана, ни раковины. Надо было, когда писал, хоть мочой, что ли… Тимоха поплевал на ладони, потер о комбез — ничуть не посветлело.
Да и чиститься сейчас сидеть, когда летишь хрен знает куда и зачем признак нездоровый. Вроде, слышал, мания такая есть — мания чистоплотности…
— Тьфу! Мать ее так… Не знаешь, что хорошо, что плохо, — забывшись, выругался он. — Ну ты и влип, Тимоха! Удружил тебе шеф!..
Он снова осекся и огляделся — спят. А чего это он говорит сам о себе, будто со стороны видит? Надо контролировать себя, в руках держать, бороться, если в самом деле небольшой завих случился. Поди, пройдет. Вот же, все вижу, все понимаю правильно, осознаю себя, ориентируюсь в пространстве, по полу хожу — не по стенам. Правда, написал за тумбу, так от нужды! Гады, хоть бы сортир сделали в этой труповозке, буржуи проклятые…
Вообще-то разобраться — почти здоров. Наполеоном себе не кажусь, твердо знаю, что я — Тимофей Трофимович Алейский, парашютист из авиалесоохраны, живу в селе Покровском, имею жену Ольгу и двух девок, Наташку и Олеську. Одной пять, другой четыре года… Сам родился в семидесятом году, третьего декабря, кончил десятилетку, отслужил в рязанской воздушно-десантной дивизии, пятьдесят семь прыжков сделал…
Да с мозгами-то все в порядке! Никаких сдвигов! «Мороз и солнце, день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись!..» Это Пушкин.
Семью девять — шестьдесят три. Площадь круга — два пи эр в квадрате. Брат Колька — тракторист, пьет, паразит. Сестра на Украину уехала с мужем и теперь за рубежом оказалась, за границей — ни слуху, ни духу. Живая ли?..
Однако в следующий момент взлетевшая было душа снова оборвалась в пропасть, будто при первом прыжке с аэростата: мужичков-то зеленых видел! В скафандрах бегали… Это труба! Как живые перед глазами стоят. Маленькие, с метр, передвигаются странно, как инвалиды, с раскачкой. Не приснилось же! Видел. А если пришельцев начал видеть — кранты, затягивай кильванты, приехали. Был приступ…
Неожиданно темный большой квадрат на стене вспыхнул голубым и засветился — да телевизор же! Вот пошли титры… Да это же фильм «Белое солнце пустыни»! Ничего сервис. Должно быть, чтоб больные нервы успокаивали.
Федор Сухов шел с чайником по пескам, с бархана на бархан. Сейчас Абдуллу найдет, закопанного по горло, водой нацоит… Все помни)!
— Тим? Тимошка? — вдруг послышался за спиной слабый голос, заставивший вздрогнуть. Спина заледенела — будто с того света говорят. Не оборачиваться! Не реагировать! Пусть хоть черти лохматые выползут!
— Тимофей, мы где вчера так надрались? Что-то забыл… Кто раскошелился-то?
Фу, блин! Да это же Лобан очнулся! Тимоха резко обернулся — старшой боялся тряхнуть головой, лишь глазами хлопал, как кукла.
— Дай водички, Тима…
— Где я возьму? — проворчал Тимофей. — Водички ему…
— Сходи на колодец… Холодненькой…
— Разбежался!.. Башку-то свою подыми, посмотри, где мы.
— А где мы? В вытрезвителе, что ли?
— Ага! — зловредно протянул он. — В вытрезвителе! Хмелеуборочная подобрала!
— Тебя-то за что?
— Балда, в самолете мы! Летим!
Лобан помолчал, помыслил, предположил:
— Не помню… Меня что, пьяного погрузили? И Дитятев согласился?.. Придется фуфырь поставить…
— Поставишь. Вставай, погляди кругом. Самолет-то не наш. Санборт пригнали, импортный. С телевизором вон.
— А я думаю, что там горит на стене… Куда это нас?
— В дурдом, куда, — слегка взвинченный тон в общении среди десантуры считался хорошим тоном, ребятишки-то все крутоватые…
Тимоха чувствовал себя уже хозяином положения, эдаким «старожилом» в брюхе урчащего, как холодильник, аппарата. Успел кое-что обдумать, понять…
— Слышь, Тим, — Лобан с трудом сел. — В самом деле, куда летим-то?
— Сказал же, в психбольницу. Куда еще нас?
— Кончай балдеть… Почему?
— Потому что ты — дурак. Напился до чертиков.
Старшой только простонал, попробовал собраться с мыслями — не вышло. Матюгнулся обреченно.
— Тебя сопровождать послали?
— Ну! До Москвы!
— Теперь из летной книжки талоны выстригут, — отчаянно проговорил Лобан. — А мне до пенсии — три года…
— Жрать меньше надо было! — подзадорил Тимоха.
— Слышь, Тимоха, — воющим каким-то, волчьим голосом протянул старшой. — Я ведь и правда чертиков видел. Будто повесился на сосну, а подо мной бегают. Зеленые…
Тимофей незаметно и облегченно перевел дух: значит, не один видел! Вдвоем уже легче, можно биться спиной к спине…
— Рожки-то были? Хвосты?
— Не-а… На них одежа… Как у нас защита. И будто вместо касок гермошлемы.
Рожи мерзкие, зеленые…
— Во-во! Белая горячка! — определил Тимоха.
— За чей счет самолет-то наняли? — вдруг спохватился Лобан. — Мне же за такое лечение за всю жизнь не рассчитаться. В Москву! Ничего так… Мог бы в Петрозаводске спокойно подшиться. Или закодироваться. За каким фигом в Москву, Тим?
— Давай поднимать остальных! — распорядился тот. — Хватит дрыхнуть.
— Кого — остальных? — с опаской и не сразу спросил старшой.
— Десантуру. Ты оглядись, оглядись. Вся группа с тобой.
Лобан сполз с кресла, механично переставляя ноги, поплелся по салону. Глазел с любопытством и страхом, как на покойников, и врубался трудно, со скрипом в мозгах.
Мацумото Сэйте
Максимов Альберт
Роллинс Джеймс
Русанов Владислав
Афанасьев Роман
Шилова Юлия