Чтение 8–й страницы книги ~Банкир~

-- Не надо сахара, -- сказал я. -- И так хорошо.

-- Ты не забыл, па, что мне надо обратно в школу?

-- Найджел тебя отвезет.

-- Он принимает посетителей.

-- А... ну ладно. -- Он посмотрел на часы. -- Через полчаса.

Явно Джинни стало еще легче, особенно потому, как я мог ясно ощущать, что отец не выказал раздражения.

-- Отвозить ее в школу, -- сказал он, когда за его дочерью закрылась дверь, -- одно из тех дел, которыми занималась моя жена. Занимается... -- Он передернул плечами. -- Она в отъезде на неопределенное время. Вас, должно быть, уведомили.

-- К сожалению, -- сказал я.

-- Тут ничем не поможешь. -- Он посмотрел на чайную чашку в моей руке. -- Я бы предложил вам чего-нибудь покрепче.

-- Не откажусь.

-- Джинни приезжает домой на четыре воскресенья за семестр. Она пансионерка, разумеется. -- Он помолчал. -- Она еще не привыкла к тому, что матери нет дома. Для нее это плохо, но что поделаешь, такова жизнь.

-- Она чудесная девочка, -- сказал я. Он бросил на меня взгляд, в котором я прочитал любовь к дочери и непонимание ее нужд.

-- Могу ли я надеяться, -- задумчиво сказал он, -- что вы по пути домой проедете мимо Хай Викомб?

-- Ну что ж, -- любезно сказал я. -- Проеду.

В результате я довез Джинни до школы, выслушав по дороге ее точку зрения на введенную новой директрисой программу обязательного бега трусцой ("Все наши груди шлепают вверх и вниз, чертовски неудобно и абсолютно отвратительно выглядит..."), и ее мнение о Найджеле ("Папа думает, будто он до того хорош, что без него уже и солнце не встанет, а я бы сказала, что с кобылами он хорошо справляется, они все прямо цветут, а вот что парни вытворяют за его спиной, это никого не касается. Они курят в кормохранилищах, только представьте! Все это сено кругом... А Найджел ничего не видит. Он плохой управляющий..."), и ее взгляд на жизнь вообще ("Не могу дождаться, когда вылезу из школьной формы и из общей спальни и буду сама себе хозяйка, и на уроках мне плохо; все кругом перепуталось. Почему так все переменилось? Я привыкла быть счастливой, по крайней мере я не была несчастливой, а нынче мне все больше так кажется. И ведь нет, это не потому, что мама уехала, или не особенно потому, ведь она никогда со мной не сюсюкала, всегда говорила мне, чтоб я закрывала рот, когда ем, и так далее... и вам, наверное, надоело слушать все эти глупости...").

-- Нет, -- сказал я искренне. -- Не надоело.

-- Я даже не красивая, -- безнадежно пожаловалась она. -- Я могу втягивать щеки, пока плохо не станет, но никогда не буду бледной, и худой, и интересной.

Я окинул взглядом еще по-детски круглое личико, тронутые персиковым пушком щеки и беспокойные глаза.

-- Практически никто не бывает красивым в пятнадцать лет, -- сказал я. -- Слишком рано.

-- Что значит -- слишком рано?

-- Ну, -- начал я, -- скажем, в двенадцать ты еще ребенок, и плоская, и неразвитая, и так далее, а лет так в семнадцатьвосемнадцать ты уже совсем взрослая и созревшая. И только подумай, какие изменения претерпевает за это время твое тело. Внешность, желания, умственный кругозор, все вообще. Так что в пятнадцать, когда пройдено не больше половины пути, еще слишком рано знать точно, на что будет похож конечный продукт. И если тебя это устроит, ты выглядишь сейчас так, будто через год или два станешь красивой, по крайней мере не совсем уж нестерпимо уродливой.

Какое-то время она сидела в непривычном молчании, а потом спросила: -- Зачем вы сегодня приезжали? То есть -- кто вы такой? Если можно

спросить?

-- Конечно, можно. Я что-то вроде советника по финансам. Я работаю в банке.

-- А... -- Это прозвучало слегка разочарованно, но дальнейших комментариев не последовало, и вскоре она дала мне прозаические и четкие указания, где находится школа.

-- Спасибо, что подбросили, -- сказала она, вежливо пожимая мне руку, когда мы прощались у автомобиля. -- Всегда рад служить.

-- И спасибо... -- Она поколебалась. -- Вообще спасибо.

Я кивнул, и она полушагом, полубегом поспешила присоединиться к группе других девочек, заходящих в здание. На мгновение оглянувшись, она быстро помахала мне рукой, и я ей ответил тем же. Чудесная девочка, думал я, направляя машину домой. Щенок о пяти ногах, а кто им не был в этом возрасте? Ни умом, ни красотой она еще не выделялась, и ее будущее было чистой песчаной дорожкой, на которой жизнь оставит свои следы.

ГОД ПЕРВЫЙ: ДЕКАБРЬ

"Спортивная жизнь" украсилась броскими заголовками "ОЛИВЕР НОЛЕС, КОРОЛЬ СЭНД-КАСТЛА [Сэнд-Кастл -- Песчаный замок (англ.)]"; в других ежедневных изданиях новость появилась под менее пышными шапками, но стала ведущей темой на страницах, посвященных скачкам.

"СЭНД-КАСТЛ ПОСТАВЛЕН В СТОЙЛО". "СЭНД-КАСТЛ ОСТАЕТСЯ В БРИТАНИИ". "СЭНД-КАСТЛ НЕ ПРОДАЕТСЯ ПО ЧАСТЯМ". "СЭНД-КАСТЛ КУПЛЕН ЧАСТНЫМ ЛИЦОМ ЗА ОГРОМНУЮ СУММУ". История в каждом случае излагалась коротко и просто. Один из лучших коней года приобретен владельцем малоизвестного до этого конного завода. "Я очень счастлив, -- по общим отзывам, признался Оливер Нолес. -- Сэнд-Кастл -- это находка для британского коневодства".

Стоимость покупки, как говорили все газеты, была "в районе пяти миллионов фунтов", а некоторые добавляли: "финансирование было приватным".

-- Что ж, -- сказал за обедом Генри, складывая "Спортивную жизнь", -- немногие из наших ссуд наделали такого шуму.

-- Хлопушка, -- пробормотал упрямый несогласный директор, по случайности в этот день сидевший рядом со мной.

Генри не услышал; вообще он сегодня был в духе.

-- Если один из жеребят примет участие в Дерби, мы отправимся болеть за него всей конторой. Что скажете, Гордон? Пятьдесят человек в открытых автобусах!

Гордон согласился, криво улыбаясь и явно надеясь, что его не заставят на самом деле выполнять свое обещание.

-- Сорок кобыл, -- мечтательно проговорил Генри, -- сорок жеребят... Определенно один из них должен попасть в Дерби.

-- Э-э, -- сказал я с апломбом новообращенного. -- Сорок жеребят -- это чересчур. Тридцать пять -- и то уже неплохо. Некоторые кобылы "не зацепят", как говорится.

Генри выказал легкую тревогу.

-- Это что же, значит, пять или шесть взносов нужно будет вернуть? Это не повредит программе Нолеса по возмещению ссуды?

Я покачал головой.

-- За коня такого калибра, как Сэнд-Кастл, все взносы выплачиваются наперед. Услуги подлежат оплате независимо от результата. Таков порядок в Британии и, разумеется, в Европе. В Америке в ходу система "нет жеребенка -- нет взноса", даже за элитных жеребцов. То есть считаются живые жеребята. Живые, на ножках и сосущие.

Генри расслабился, откинулся на спинку стула и улыбнулся.

-- Вы действительно узнали многое, Тим, с тех пор как началась эта история.

-- Это увлекает.

Он кивнул.

-- Я знаю, это необычно, но что вы скажете насчет непосредственного присмотра за деньгами банка? Будет Нолес возражать, если вы наведаетесь к нему время от времени?

-- Не думаю. Не в общих интересах.

-- Отлично. Так и поступим. Будете докладывать о течении дел. Должен сказать, что ни одна лошадь никогда не производила на меня такого впечатления, как Сэнд-Кастл в тот день.

Генри так откровенно восхищался жеребцом, что "Эктрин" в конце концов авансировал Оливеру Нолесу три из пяти миллионов, а оставшиеся два внесли частные вкладчики. Анализ семени был великолепен, владелец получил плату, и жеребец стоял во дворике в Хартфордшире рядом с Ротабоем, Летописцем и Длиннохвостым. Декабрь своим чередом подходил к Рождеству, деревья по всему Лондону засверкали лампочками, и по вечерам уныло валил мокрый снег. Повинуясь минутному импульсу, я отправил Кальдеру Джексону открытку с красивыми рельефными малиновками, желая ему всякого добра, и чуть ли не по возвращении с почты получил (на адрес офиса) послание (картинку с лошадью работы Стаббза) с искренней благодарностью и просьбой, если меня это заинтересует, какнибудь навестить его усадьбу. В таком случае не могу ли я позвонить -- телефон прилагается.

Я позвонил. Он был приветлив и гораздо более непринужден, чем обычно. "Подъезжайте", -- сказал он, и мы условились на следующее воскресенье. Я сказал Гордону, куда собираюсь. Мы работали над межбанковской ссудой в девять с половиной миллионов на пять дней, которая выдавалась конкуренту, и для этого мало что требовалось сверх нескольких телефонных звонков и простого обещания. Мои волосы почти уже не вставали дыбом от размаха и скорости таких дел, и сам я на днях, заручившись лишь устным согласием Вэла и Генри, выдал семь миллионов ссуды на сорок восемь часов. Штука заключалась в том, чтобы не одалживать на более долгий срок, чем мы сами будем способны занять необходимые фонды:, если проморгаем, нарвемся на риск выплачивать более высокие проценты, чем ползаем по ссуде; процесс, физически ранящий Вэла Фишера. Был в прошлом случай, когда из-за клиента, задержавшего выплату, он должен был занять несколько миллионов на восемнадцать дней под двадцать пять процентов, и он так никогда от этого и не оправился.

Большинство наших сделок не были столь тяжеловесными, и следующей в моей повестке дня стояла просьба ссудить двадцать пять тысяч фунтов человеку, который изобрел корзинку для ненужных бумаг, приспособленную к использованию в автомобилях. Он нуждался в средствах для раскрутки. Я прочитал письмо Гордону, который быстро повернул большой палец книзу.

-- Жаль, -- сказал я. -- Это крайне необходимая вещь.

-- Слишком мало просит. -- Гордон поместил левую руку меж колен и зажал ее там. -- Так пропадали изобретения и посерьезней.

Я согласился с ним и написал короткую записку с выражением сожаления. Вскоре после этого Гордон оторвал взгляд от своих бумаг и спросил меня, что я делаю на Рождество.

-- Ничего особенного, -- сказал я.

-- Не собираетесь к вашей матушке в Джерси?

-- Она в круизе по Карибскому морю.

-- Мы с Джудит были бы не прочь... -- он прочистил горло, -- если бы вы присоединились к нам. Приезжайте на сочельник, останетесь дня на три, четыре. Только если захотите, разумеется. Не могу сказать, что у нас будет много развлечений... но, во всяком случае, мы вас приглашаем.

Благоразумно ли, подумал я, провести рядом с Джудит три или четыре дня, когда три или четыре часа в Аскоте отозвались таким мучительным искушением? Благоразумно ли, когда один ее вид пробуждает такое физическое желание, оставаться столько ночей -- так близко -- под ее кровом? Глупее некуда.

-- Благодарю вас, -- сказал я, -- с удовольствием. -- И подумал: ты чертов дурак, Тим Эктрин, и если тебе будет больно, то лишь по твоей собственной дурацкой вине.

-- Вот и хорошо, -- сказал Гордон, и, похоже, он вправду так считал. -- Джудит обрадуется. Она боялась, что вы собираетесь праздновать с друзьями помоложе.

--Я ни с кем не договаривался.

Он удовлетворенно кивнул и вернулся к своим занятиям, а я стал думать про Джудит, которая хочет, чтоб я оставался с ней, потому что, если бы она не хотела, меня бы не пригласили. Будь я в здравом рассудке, я знал бы, что идти не должен, но я знал, что пойду.

Усадьба Кальдера Джексона в Ньюмаркете, куда я попал в следующее воскресенье, оказалась образцом рекламной продукции, в которой каждая мелочь была продумана, дабы угодить публике до тошноты. Сам двор, прямоугольник, с трех сторон огороженный зданиями, украшала декоративная зеленая лужайка, в центре которой росло причудливое дерево, а перед денниками с малыми интервалами расставлены были ярко раскрашенные вазоны, сейчас пустые, без цветов. Еще имелись разбросанные там и сям парковые скамьи, и узорные решетки ворот и оград в виде завитков черного железа, и заметная издали арка с выпуклой надписью наверху: "Приют Отдохновения -- здесь".

Сбоку, за пределами главного двора, стояло маленькое отдельное строение, выкрашенное в ровный белый цвет. На двери был большой выступающий красный крест с единственным словом под ним: "Приемная".

Двор и приемная были первое, что попадалось на глаза посетителям; дальше, загороженный деревьями, стоял собственно дом Кальдера Джексона, более укрытый от любопытных глаз, чем его бизнес. Я припарковался рядом с другими машинами на полоске асфальта и пошел звонить в колокольчик. Парадную дверь открыл слуга в белой форме. Дворецкий или санитар?

-- Прошу вас, сэр, -- почтительно сказал он, когда я представился. -- Мистер Джексон вас ожидает.

Дворецкий.

Интересно было увидеть драматическую шевелюру в домашней обстановке, напоминавшей чрезвычайно разросшуюся хижину былых времен. Мне запомнился громадный зал, дубовые балки, пол, вымощенный плитняком, ковры, мебель темного дуба, огромный кирпичный очаг, в котором горели толстые колоды... и Кальдер, идущий навстречу с широкой улыбкой и распростертыми объятиями.

-- Тим! -- воскликнул он, оживленно пожимая .мне руки. -- Очень рад вас видеть, очень, очень рад.

-- Приятно знать, что это так, -- сказал я. -- Пойдемте к огню. Идите, согрейтесь. Не хотите выпить глоточек? И... о... это мой друг... -- он указал на другого человека, уже стоящего у камина, -- ...Ян Паргеттер.

Друг и я обменялись кивками и прочими телодвижениями, обычными при встрече незнакомцев, но имя щелкнуло в моем мозгу, как будто где-то я уже что-то подобное слышал, но не мог точно вспомнить.

Кальдер Джексон зазвенел бутылками и стаканами и, справившись у меня, протянул мне щедрую порцию шотландского виски.

-- А вам, Ян? -- осведомился он. -- Добавить настойки?

Ах, да, вспомнил я. Ветеринар. Ян Паргеттер, ветеринар, который не возражает против сотрудничества с нелицензированными коллегами.

Ян Паргеттер заколебался, но все же протянул свой стакан, словно не устояв перед приятным искушением.

-- Только немного, Кальдер, -- предупредил он. -- Я должен идти.

По моим прикидкам, ему могло быть лет сорок; солидный, вызывающий доверие, светлые седеющие волосы, пышные усы и вид человека, который к жизни относится по-хозяйски. Кальдер объяснил, что именно я отвел нож, нацеленный на него в Ас-коте, и Ян Паргеттер сделал ожидаемые замечания насчет удачи, быстрой реакции и -- кто мог хотеть убить Кальдера?

-- Вообще это был незабываемый день, -- сказал Кальдер, и я согласился с ним.

-- Мы все сорвали куш на Сэнд-Кастле, -- сказал Кальдер. -- Жаль, что его так скоро поставили в стойло.

Я усмехнулся.

-- Может быть, мы еще сорвем куш на его сыновьях.

Насколько мне было известно, особенного секрета не составляло, откуда взялись средства на покупку жеребца, но раскрывать этот секрет было делом Оливера Нолеса, а не моим. Я понимал, что Кальдер мог заинтересоваться, но этика банкира, как обычно, заставила меня промолчать.

-- Великий конь, -- сказал Кальдер с тем же воодушевлением, что и тогда, в ложе Дисдэйла. -- Один из величайших.

Ян Паргеттер согласно кивнул, потом одним глотком прикончил свою выпивку и сказал, что ему пора.

-- Дайте мне знать, как там этот пони, Кальдер.

-- Да, конечно. -- Кальдер проводил отбывающего гостя до двери и похлопал его по плечу. -- Спасибо, что навестили, Ян. Очень вам признателен.

Было слышно, как за Паргеттером закрылась парадная дверь. Потирая руки, вернулся Кальдер и сказал, что хотя на улице и холодно, мне, должно быть, интересно осмотреть усадьбу, пока не прибыли на ленч остальные гости. И вот мы двинулись в обход квадрата с открытой стороной, и Кальдер, переходя от стойла к стойлу, давал мне короткую справку о болезни и видах на будущее каждого пациента.

-- Этот пони поступил только вчера... предполагалось, что он возьмет приз, но посмотрите: мутные глаза тусклая шерсть, общий упадок сил. Мне сказали, что у него уже несколько недель не прекращается понос. Я их последняя надежда, так они сказали. -- Он философски улыбнулся. -- Не понимаю, почему больных лошадей не присылают ко мне как к первой надежде. Но что делать, обычно пытают счастья сначала у профессиональных ветеринаров. Нельзя их упрекать, наверное.

Мы двинулись вдоль ряда.

-- Эта кобыла поступила три недели назад, кашляла кровью. Я был последней надеждой ее хозяина. -- Он снова улыбнулся. -- Уже идет на поправку. Кашель почти прошел. Хорошо ест, прибавила в весе. -- Кобыла лениво щурилась на нас, пока мы брели мимо.

-- Вот кобылка-двухлетка, -- сказал Кальдер, заглядывая поверх нижней дверцы. -- Вся была в инфицированных язвах, чахла шесть недель, пока не попала сюда. Антибиотики оказались бесполезны. Теперь язвы подсыхают и затягиваются. Вполне удовлетворительно.

Мы прошли дальше.

-- Здесь чей-то любимец, помню только, что из Глочестершира. Не знаю, смогу ли что сделать, хотя, конечно, попытаюсь. У него, по сути, одна беда -- возраст.

И дальше:

-- Вот звезда трехдневных соревнований. Попал сюда из-за периодической крови в моче; непереносимость к антибиотикам. Ему явно было очень больно, и он никого к себе не подпускал. Но теперь он в порядке. Он еще останется здесь на некоторое время, но я уверен, что болезнь излечима.

Трехлетний жеребец, выиграл скачки в прошлом июле, но потом начали лопаться кровеносные сосуды, и это продолжалось, несмотря на лечение. Он здесь две недели. Последняя надежда, естественно!

У следующего стойла он сказал:

Не смотрите на нее, если вы брезгливы. Бедная несчастная кобыленка, она так слаба, что не может держать голову, и все кости выпирают из-под кожи. Какое-то болезненное истощение. Анализ крови не показывает, что там такое. Не знаю, смогу ли вылечить ее. Дважды прикасался к ней руками -- и ничего. Не... чувствую. Иногда это затягивается надолго. Но я не отступлюсь, надежда есть всегда!

Он повернул кудрявую голову и указал на другое стойло чуть впереди.

-- Дальше тут есть жеребчик, который пробыл здесь два месяца и только недавно откликнулся. Его хозяева были в отчаянии, и я, признаться, тоже, но вот три дня назад я вошел в его стойло и почувствовал, что с моих ладоней стекает сила и входит в него, и на следующий день наступило улучшение.

У себя дома он говорил гораздо свободней и естественней и меньше напоминал лектора, цитирующего заученный текст, но все равно, когда речь зашла о целительных прикосновениях, я почувствовал ту же недоговоренность, что и в Аскоте. Я был неверующим, вот что. Я бы никогда в жизни не доверился знахарю без диплома, возможно, потому, что только один раз непосредственно сталкивался с изысканиями в области "прикосновений": мой близкий друг по колледжу, у которого обнаружили неоперабельный рак, пошел к целительнице, как к последней надежде. Услышал он от нее только одно: он умирает, потому что хочет умереть. Стоя во дворе Кальдера, я живо вспомнил гнев друга, который я разделял. Интересно, могла бы та женщина утверждать, что и лошади чахнут потому, что хотят умереть?

-- Существуют ли болезни, с которыми вы не можете справиться? -- спросил я. -- Которые вы не беретесь лечить?

-- Боюсь, что да, -- Он удрученно улыбнулся. -- Есть коечто, например, поздняя стадия ламинита и... корь... -- Он покачал головой. -- Это смерть.

-- Вы меня разочаровали.

-- Очень жаль. Понимаете, ламинит -- это воспаление копыта, такое состояние ноги, когда кость начинает крошиться и лошади под конец не могут стоять от боли в ногах. Они ложатся, а лежащая лошадь может прожить не больше нескольких дней. -- В голосе его слышалось сожаление. -- А то, что называют корью... -- продолжал он, -- это страшная инфекция, смертельная для жеребят. Она вызывает что-то вроде пневмонии с абсцессами в легких. Жутко заразная. Знаю один конный завод в Америке, где в один день потеряли семьдесят жеребят.

Я слушал с ужасом.

-- А в Англии она есть? -- спросил я.

-- Встречается, но широко не распространена. Она не поражает взрослых лошадей. Даже трехмесячные или чуть постарше жеребята уже в безопасности. -- Он помолчал. -- Некоторые малыши, конечно, выживают, но у них, вероятнее всего, останутся рубцы в легочной ткани, которые ослабляют дыхание и делают лошадей непригодными для скачек.

-- Есть против нее вакцина?

Он снисходительно улыбнулся.

-- В области конских недугов велось очень мало исследований, главным образом из-за дороговизны, но еще и потому, что Лошади слишком велики и их нельзя содержать в лаборатории и проводить контролируемые серии опытов.

У меня вновь создалось впечатление, что он повторяет не раз сказанное, но это было понятно, и я уже начал к этому привыкать. Мы продолжили обход госпиталя (четырехлеток с общим истощением, шоу-скакун с загноившейся ногой) и подошли наконец к стойлу с открытой дверью.

-- Этого мы подвергаем лечению светом, -- сказал Кальдер, предлагая мне взглянуть: внутри стойла тоненький юноша выверял угол установки ультрафиолетовой лампы, подвижно прикрепленной к стене на высоте головы. Но уставился я не на серого в яблоках, а на паренька, потому что с первого взгляда он показался мне тем самым мальчишкой, который пытался напасть на Кальдера. Я открыл рот... и снова закрыл. Он не был тем мальчишкой. Тот же рост, то же телосложение, та же гибкость, тот же цвет волос, но глаза не такие, не так очерчен подбородок, и тонкий нос тоже не тот.

Кальдер увидел мою реакцию и улыбнулся.

-- В Аскоте, когда я увидел, как бежит этот мальчишка, мне на долю секунды показалось, что это Джейсон. Но это был, конечно, не он.

Я покачал головой.

-- Похож, да не совсем.

Кальдер кивнул.

-- Да Джейсон и не захотел бы меня убивать, не так ли, Джейсон? -- Он говорил с шутливостью, на которую Джейсон не откликнулся.

-- Нет, сэр, -- бесстрастно сказал он.

-- Джейсон -- моя правая рука, -- сердечно сказал Кальдер. -- Без него мне не обойтись.

"Правая рука" не выказал удовлетворения лестью и продолжал во всех отношениях сохранять апатичное спокойствие. Он дотронулся до серого конька и велел ему немного подвинуться, так, будто говорил с человеком. Лошадь покорно подвинулась.

-- Береги глаза от этой лампы, -- сказал Кальдер. -- Где твои очки?

Джейсон запустил руку в нагрудный карман и выудил очень темные очки-консервы. Кальдер кивнул.

-- Надень их, -- сказал он, и Джейсон подчинился. И до этого его лицу недоставало живости выражения, а теперь, за затемненными глазами, мысли Джейсона вообще невозможно было прочесть.

-- Я закончу с ним через десять минут, -- сказал он. -- Что-нибудь еще, сэр?

После недолгого размышления Кальдер покачал головой.

-- Только вечерний обход в четыре.

-- За вашими инвалидами хороший уход, -- сказал я, желая похвалить.

Зачерненные глаза Джейсона обратились ко мне, но ответил Кальдер:

-- Чтобы многого добиться, нужно много трудиться.

"Ты говорил это тысячу раз", -- подумал я. Мы добрались до последнего стойла во дворе, и оно первое оказалось пустым.

-- Палата скорой помощи, -- шутливо сказал Кальдер; я улыбнулся и спросил, сколько он берет со своих пациентов.

Он ответил легко, не пытаясь объясняться и оправдываться:

-- Удвоенный гонорар, который обычно берут за тренировку лошадей в первоклассных конюшнях Ньюмаркета. Когда они повышают ставки, то же делаю и я.

-- Удвоенный...

Он кивнул.

-- Понимаете, я могу брать больше. Но если буду брать меньше, меня совершенно затопят все эти люди с "последней надеждой", а чтобы принимать больше больных, чем сейчас, мне просто не хватит помещений, или времени, или душевных сил.

Я гадал, можно ли вообще добраться до сущности этого человека, скрытой за взвешенным, обдуманным публичным фасадом, или же на самом деле лицо, открытое публике, вообще не фасад, а сущность как таковая. Я оценивал физическую силу плеч под шлемоносной головой, слушал простые слова, описывающие мистическую силу, подчинялся властному голосу и скромным манерам и все-таки находил, что Кальдер Джексон может скорее вызвать восхищение, чем понравиться.

-- Приемная, -- он указал на домик, к которому мы подошли. -- Моя аптечная лавочка! -- Он усмехнулся своей шутке (интересно, как часто он ее повторял?), извлек ключ и отпер дверь. -- Разумеется, ничего здесь нет опасного или запрещенного, но ее нужно оберегать от вандалов. Грустно, вы не находите?

Приемная была по существу большим кирпичным бараком без окон. Стены изнутри, как и снаружи, были выкрашены в белый цвет, а пол вымощен красным кафелем. Вдоль двух стен стояли больничного вида застекленные шкафчики, а к стене напротив двери примыкал широкий рабочий стол с выдвижными ящиками. Стол, точно витрину, украшал ряд аптекарских весов, ступка с пестиком и пара тонких резиновых перчаток; за стеклами шкафчиков виднелись ряды бутылок и коробок. Все на вид очень деловое и опрятное; а вдоль стены, в которой была дверь, стояли три кухонных устройства: холодильник, плита и раковина. Кальдер обвел рукой шкафчики.

-- Здесь я храню травы в пилюлях и порошках. Окопник, миррис, сарсапарель, желтокорень, фо-ти-тьенг и тому подобное.

--Э...-- сказал я, -- а как они действуют?

Он охотно принялся объяснять:

-- Окопник сращивает кости, миррис -- антисептик, а также помогает при поносе и ревматизме, сарсапарель содержит мужские гормоны и повышает физическую силу, золотой корень излечивает экзему, улучшает аппетит и пищеварение, фо-ти-тьенг -- непревзойденный тоник, восстанавливает и укрепляет организм. Затем есть лакрица от кашля, ферменты папайи для усваивания белков и пассифлора как общеуспокаивающее и транквилизатор. -- Он перевел дух. -- Затем, конечно, женьшень, чудодейственное средство для поднятия энергии, но только он слишком дорог в тех количествах, которые необходимы, чтобы заметно подействовать на здоровье лошадей. Его нужно принимать постоянно, всегда. -- Он вздохнул. -- Однако для людей нет лучшего средства.

Воздух в помещении без окон был свежим и слегка благоухал, и как будто отчитываясь в этом, Кальдер принялся показывать мне содержимое выдвижных ящиков.

-- Здесь я храню семена, -- сказал он. -- Мои пациенты каждый день поедают их горстями. -- Три или четыре ящика содержали большие непрозрачные пластиковые пакеты, скрепленные внушительными зажимами. -- Семя подсолнуха содержит витамины, фосфор, кальций, полезно для костей и зубов. Тыквенные семечки для энергии -- они содержат мужские гормоны, а также фосфор и железо. Семена моркови для успокаивания нервных лошадей. Кунжутное семя для общего оздоровления.