кажется, что он струится из моей же собственной головы и всасывается в
стену и тянет меня, как погонщик волочит на веревке упирающегося осла, и
мне ничего не остается, кроме как встать и идти, иначе он вырвет мой мозг,
силен Патриот, и неужели я еще не настиг его и предстоит новый шаг?
чем уйти? Я не в силах отделить свое "я" от этого эмгэбэшника, но сделать
я (он? мы?) что-то могу?
поддерживают меня. Теплые ладони, я лежал на них, погрузился в них по
самые плечи, я чувствовал даже, как изгибаются на этих ладонях линии жизни
и судьбы, знакомо изгибаются, но вспомнить не мог. И тогда я быстро
записал в протоколе допроса некие слова, не очень понимая их смысл, но
точно зная цель - сделать так, чтобы Мильштейн вышел. Что-то я должен был
сделать, пока меня поддерживали ласковые ладони, и я писал быстро, а потом
захлопнул папку и кинул ее в ящик стола, будто гранату с выдернутой чекой.
забыли подхватить. Я начал падать и, чтобы не упасть, схватился что было
сил за шнур, который натянулся струной и неожиданно лопнул.
себя королем. Слушал, что они болтали о своих способностях, сами себя
накачивали, у них горели глаза и мысли, а мне было смешно и противно,
потому что почти все они врали. Среди них было лишь два человека, которые
что-то умели, и странно, что один оказался евреем. Я никогда не любил эту
нацию. Логика тут ни при чем. Это подсознательное. А подсознание не
обманывает - оно лучше знает, что нужно делать, к чему стремиться, кого
любить и кого ненавидеть. Логика вторична, она пользуется знаниями,
интуиция - главное, она использует еще и то, что человек не удосужился
понять, а может, и не поймет никогда. И если интуиция подсказывает, что
еврею нельзя доверять, то логика всегда найдет этому массу подтверждений.
противно. Такой он был прилизанный, такой... тухлый, от него разило чужим,
и я, не рассуждая (интуиция избавляет от этой необходимости), внушил ему
связь со мной, это оказалось нетрудно, мозг его во время выступления
открылся, как контейнер под погрузкой. Так вот тебе...
когда я, мысленно усмехаясь, приготовился к последнему удару, передо мной
возникло лицо этого человека, которое приближалось подобно снаряду и
ударило меня, отшвырнув к стене, и все смешалось, и родился ужас животный,
невозможный ужас перед чем-то, чего на самом деле не существовало. Я
барахтался, я дрался изо всех сил - и проиграл.
глухому лесу, перебираясь через завалы, то и дело теряя неразличимую
тропинку, разве в конце изнурительной дороги не возвращаемся ли мы чаще
всего в ту же точку, откуда вошли в чащу? Что ж, разве не каждый из нас -
верный враг самому себе?
испытал, когда путь завершился, и я с разгона, не успев затормозить
инерцию движения собственного сознания, ворвался в мозг Патриота, сразу
поняв, что никуда на самом деле и не двигался, что, перемещаясь в
многомерии Мира, я только познавал сам себя - да и могло ли быть иначе?
Патриот был такой же частью моего многомерного "я", как наемный убийца
Лаумер, как подсознание общества, как черносотенец Петр Саввич, как все,
кем был я и кто был во мне.
лишь мысли Патриота какой-то миг продолжали метаться, пытаясь выбраться, а
потом замерли и они.
девятого года состояло из двух человек - русского Зайцева и еврея
Лесницкого, а во множестве прочих измерений являло собой неисчислимую
бездну сущностей, в материальности которых можно было бы легко усомниться,
- это существо, о котором только и можно было теперь говорить "я",
замерло, чтобы подумать и понять себя.
Лесницкий. Замер, сидя на табурете в кухне перед только что налитой чашкой
кофе, широкоскулый, со впалой грудью и тщательно скрываемой лысиной
Зайцев. Замерло подсознание наемного убийцы, перестав рассчитывать
варианты, отчего Лаумер, ощутив в голове неожиданную и страшную пустоту,
не сумел справиться с управлением и, вывернув руль вправо, врезался в
каменный парапет. Замерло подсознание общества две тысячи шестьдесят
седьмого года, отчего многие люди (сотни тысяч!) не нашли в себе сил на
сколько-нибудь значительные поступки. И совесть следователя МГБ Лукьянова
замерла, отчего дело Мильштейна было очень быстро завершено производством
и передано на рассмотрение Особого совещания. И многое - еще глубже! -
замерло в Мире, но я не торопился. Я хотел, наконец, понять.
себя в Мире за все время существования человечества.
него совершенно случайно. Трехмерное его тело умерло в пятьдесят шестом
году до новой эры, что сейчас не имело значения. Именно Аэций первым
встретил меня в Мире, в одном из своих измерений он был частью
общественного подсознания, где мы с ним и соприкасались. Впрочем,
топология Аэция была сложна, в двадцатом веке он был "всего лишь"
Пиренейским хребтом, и землетрясения, которые там то и дело происходили,
доставляли ему беспокойство, потому что влияли на те его сущности, которые
он хотел поменьше тревожить - например, на групповую совесть конкистадоров
второй половины шестнадцатого века.
образом пройдя интуитивно все стадии познания, которые дались мне лишь с
помощью врожденных способностей и математики. Монах утверждал, что в
"Махабхарате" и "Упанишадах" есть попытки понять суть перехода "в себя",
вся индийская философия к этому шла, не хватило последней малости, которую
он постиг, когда много дней истощал себя в земляном мешке, терзая плоть
гнилой водой и червями. Тело его умерло, а монах вошел в Мир. В одном из
измерений он оказался гиперпространственной струной, протянувшейся через
всю Метагалактику, и это обстоятельство доставляло ему значительно больше
хлопот, чем Аэцию - Пиренейский хребет. Ощущение, по его словам, было
таким, будто в колено всадили иглу, мешающую двигаться.
второго века в стране, которую она называла Центрально-Европейский Анклав.
Мне почему-то обязательно захотелось узнать, красива ли она, будто это
имело хоть какое-то значение. Алина Дюран вышла в Мир, будучи уже в
преклонном возрасте, и шла тем же путем, что и я, - наука и врожденные
способности. Возможно, в молодости она и была красавицей, но мне решила
показаться на исходе трехмерной жизни - сухонькой птичкой с печальными
глазами ангела.
наше пространство-время он выходил лишь однажды и был ужасом. Тем ужасом,
который охватил сотни тысяч людей, живших двенадцать тысяч лет назад,
когда огромные валы катастрофического цунами поднялись над берегами
Атлантиды и понеслись на ее столицу, сметая ажурные строения, пирамиды,
сады, храмы, фабрики, военные лагеря - в обломки, ошметки, кровь, смерть.
Четвертый из нас, не имевший никогда своего имени, был и в других
измерениях буен и несговорчив, и Аэций прямо посоветовал мне не
связываться с этим типом.
смысла. А какое? Пусть будет "сказал"). - Тебе не повезло. В своем
трехмерии ты существуешь сразу в нескольких телах. Какой ты на самом деле?
Кто?
нацию, которая без таких инородцев, как я, не наделала бы глупостей и бед,
не изводила бы себя в гражданской войне и за проволокой ГУЛАГа, не стала
бы апатичной нацией застоя. Но я ненавидел себя и за то, что не мог
понять: нет такой нации, которую можно свести в пути какими бы то ни было
кознями. Теперь-то я знал это: люди - единое существо, и лишь при
поверхностном - трехмерном - исследовании судьба народа в любое время
зависит от внешних обстоятельств. Народы, нации - многочисленные пальцы
одной руки, и рука эта пока напоминает руку сумасшедшего, пальцы ее
отбивают безумную дробь, не заботясь о ритме.
себя за то, что искал врага вовне, а не в себе, ибо нет для человека,
народа, нации врага более страшного, чем он сам. Самая большая опасность -
не заметить опасности. Самый большой грех - не видеть собственного греха.
И самое большое счастье - знать себя не только героем, но и смердом,
гадом, рабом. Только сказав себе "Я раб", можно найти силы расправить
плечи и вырваться на свободу.
неподвижны, и то, что называют телепатией - выход на единое подсознание
человечества, - свяжет теперь их навсегда.
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Курылев Олег
Березин Федор
Афанасьев Роман