Генри Клевинджер мог преспокойно отказаться от какого-либо знакомства с
Синтакисом"...
Я кружился на кровати так и эдак, пытаясь снова заснуть, но сон бежал
от меня. Простыня и подушка раскалились, тело устало, и чем судорожнее
я сжимал веки, тем яснее мне становилось, что борьба бессмысленна.
Похоже было, что я уже не засну никогда.
В последующие дни (а может быть, это были часы или недели?) ничего не
менялось. Иногда обед следовал за завтраком почти сразу (так во всяком
случае мне казалось), случалось, ужин отдалялся от обеда настолько, что
я испытывал муки голода. Иногда не успевал я закрыть глаза в беззвучном
мраке моей клетки, как вспыхивал свет под потолком и начинался новый
день. Бывало, ночи тянулись бесконечно, и мне начинало казаться, что
мрак будет всегда, что я уже давно умер. Все мои чувства - страх,
отчаяние, ощущение нелепой безнадежности - стали какими-то вялыми,
нечеткими, ослабленными. Странная апатия охватывала меня. Иногда я
ловил себя на том, что не сплю и не думаю. Мозг, полностью лишенный
внешних раздражений, пожирал сам себя.
Совершать погружения, которые так поддерживали меня в первое время,
становилось все труднее, пока однажды я не почувствовал, что не могу
достичь гармонии. Карма больше не омывала меня.
Я не возносил молитв: кому я мог молиться здесь? Да и сама мысль о
Первой Всеобщей все реже приходила мне в голову. Чтобы верить, надо
хотя бы хотеть верить, а у меня уже не было никаких желаний.
Иногда я ловил себя на том, что без устали повторяю какое-нибудь слово,
например "верить". И слышу только звуки. Бессмысленные звуки. Слово
умирало. Я стал забывать, где я и кто я.
В те все более редкие минуты, когда мысль работала ясно, я понимал, что
медленно схожу с ума, что рвутся одна за другой непрочные ниточки,
которыми пришито наше "я" к телу и к миру. Я предвидел уже момент,
когда с легким шорохом лопнет последняя такая ниточка и неповторимое
чудо природы под названием Дин Дики перестанет существовать.
И самым страшным было то, что я этого почти не боялся. Было только
тупое равнодушие уходящего сознания.
Но мне не суждено было сойти с ума. По крайней мере, в тот раз. Как-то
я проснулся и привычно лежал, не раскрывая глаз, в полудремоте, как
вдруг почувствовал: что-то изменилось. Сквозь закрытые веки я угадывал
давно забытые ощущения яркого света. Сердце у меня забилось. Медленно,
бесконечно медленно, как картежник открывает последнюю карту, на
которую поставлено все, я начал открывать глаза. Сначала маленькая
щелочка, совеем крохотная щелочка. Ну! И вдруг я почувствовал, что не
могу приоткрыть глаза. Мне было страшно. Я несколько раз глубоко
вздохнул. Я почти забыл, что такое страх, и теперь приходилось заново
знакомиться с этим чувством.
Наконец я заставил себя открыть глаза. И тут же почувствовал острую
резь. Но прежде чем я зажмурился, я понял, что комната полна живым
трепещущим светом дня. "Нет, - сказал я себе, - этого не может быть.
Это уже последние галлюцинации, судорожные спазмы памяти, выбрасывающей
из себя остатки прежних впечатлений, чтобы погрузиться в пучину.
Бульканье последних пузырьков из затонувшей лодки".
Я снова приоткрыл глаза. Я был в другой комнате, с окном. Должно быть,
меня перенесли сюда во время сна. Окно было плотно закрыто занавеской.
Если бы не она, мои глаза, наверное, не выдержали бы.
Я лежал на кровати и думал: что за удивительное существо человек! Вот я
сейчас медленно возвращаюсь к жизни, отходя на несколько шагов от
пропасти безумия, и не чувствую острой радости, безудержного восторга
живой ткани, которой даруют жизнь. Может быть, я так долго стоял на
краю обрыва, готовясь к падению, что частица моей души уже была там, в
пропасти?
И все же я знал, что медленно отхожу от обрыва, потому что окно все
больше завладевало моим сознанием. Кто бы ни были мои тюремщики, они
решили не дать мне погибнуть.
Откинуть рукой одеяло, опустить ноги на пол, сделать четыре или пять
шагов к окну, протянуть руку и раздвинуть занавеску - что может быть
проще? Но поверьте, это было не просто.
И все-таки я решился. Глаза мои уже привыкли к свету, и тем не менее я
автоматически зажмурился, протягивая руку к занавеске и раздвигая ее. И
хорошо сделал. Даже сквозь плотно сжатые веки я ощутил упругий удар
света, почти невыносимый толчок.
И снова я бесконечно долго и боязливо разжимал веки. И как только
образовалась микроскопическая щелочка, в нее разом хлынула
необыкновенная синь, такая густая и такая яркая, что я забыл обо всем
на свете и долго стоял, впитывая в себя эту живительную синеву неба,
как во время подзарядки впитывает энергию севший аккумулятор.
Потом я увидел зелень. Густо насыщенную зелень растительности. Она
потрясла меня всей гаммой оттенков, от нежно-салатового до почти черного.
Я не верил своим глазам. Такого изобилия цвета быть не могло. Или я
отвык от этого спектра в своей камере, или попросту галлюцинировал.
Инстинктивно я распахнул окно, и тут же мои атрофировавшиеся чувства
получили еще один удар: наружный воздух окутал меня горячей и влажной
волной, настоем неведомых запахов.
Теперь я уже мог различать кое-какие детали. Окно второго этажа
выходило на зеленую лужайку, окаймленную густым кустарником и
неведомыми мне растениями. Я не успел рассмотреть их, потому что перед
зданием появилось несколько человек. Я, должно быть, привлек их
внимание: они подошли поближе, задрали головы и молча уставились на
меня. Люди были одеты совершенно одинаково в легкие куртки и шорты
цвета хаки, и я не сразу различил, что двое из них были женщины,
вернее, девочка лет пятнадцати и женщина постарше, и трое мужчин. Они
стояли неподвижно, не обмениваясь ни словом, и в этом было что-то
противоестественное. Но потрясло меня другое: все мужчины, лет
двадцати, тридцати и сорока, были как две капли воды похожи друг на
друга. Я моргнул несколько раз. Двойники не исчезали. Они были
фантастически похожи друг на друга, как не бывают похожи даже близнецы.
- Эй! - крикнул я им, и вся группа пугливо разбежалась, словно стайка
детишек при виде какого-нибудь чудовища.
Это было чересчур жестоко. Еще мгновение назад я надеялся, что сумел
остановиться в шаге от безумия, как снова перед глазами у меня встали
химеры - порождение распадающегося сознания. Я закрыл лицо руками и
бросился на кровать. Я хотел заплакать, но не мог. Я прижал лицо к
подушке и вдруг услышал звук шагов, впервые за долгое время. Я вскочил.
В проеме открытой двери стоял загорелый человек лет тридцати с
небольшим и с легкой улыбкой смотрел на меня.
- Позвольте вам представиться, мистер Дики. Меня зовут Джеймс Грейсон,
но обычно ко мне обращаются просто "доктор".
Я вскочил с кровати, не в силах вымолвить ни слова. Все во мне
одеревенело, словно мне сделали анестезирующий укол. Я не мог ни
радоваться, ни печалиться, ни удивляться. Я просто смотрел на доктора
Грейсона.
- Садитесь мой друг, - ласково продолжал доктор, пристально глядя мне в
глаза. - Я понимаю, что вам нелегко возвращаться к нормальной жизни, но
все будет хорошо.
Он протянул руки и слегка коснулся пальцами моего лба. И от этого жеста
со дна моей души вдруг поднялась горячая волна благодарности к
незнакомому человеку. Мне вдруг страстно захотелось схватить его руку и
прижаться к ней губами, смотреть и смотреть в его участливые карие
глаза. В его присутствии все мои недавние страхи вдруг рассеялись,
потеряли реальность, унеслись, чтобы больше не возвращаться.
- Как вы себя чувствуете? - спросил доктор.
- О. теперь прекрасно! - с неожиданным для меня самого жаром ответил я
и почувствовал, что даже если бы я умирал, то не сказал бы об этом,
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур
Браун Дэн
Конан-Дойль Артур
Семенова Мария
Ильин Андрей