Чтение 8–й страницы книги ~Эпоха игры~

- Да, клиника "Хай Клиф", к центральным воротам. Мне нужно через
двадцать минут. Хорошо.

Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен кладу свои часы. Чем
мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он будет душить тебя впоследствии,
если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:

"Милый профессор. Ваше лечение не помогло, я, как видите, совсем
сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю вам свои часы, которые стоят
гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности, я
надеюсь еще встретить вас. Может быть, наша беседа окажется приятной. С
приветом, сумасшедший."

Я набираю на замке номер 5-3-5-7-1 и открываю зеленую дверку. Я
пытаюсь найти то лекарство, которым накормил меня этот мерзавец.
Бесполезно, лекарств слишком много.

Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут.
Я делаюсь совсем нахальным:

- Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.

Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход и
отдаю ключ. Машина уже ждет.

Я сажусь на заднее сиденье.

- Через центральный парк, потом дальше, вниз, к песчаным пляжам, я
буду показывать дорогу.

В моей карточке наверняка написано, что я страдаю чем-то вроде
сумасшествия. Если придется иметь дело с законом, то закон это
обстоятельство учтет.

Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту
ночи - клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу этого черного
мира. Зачем Бог создал мир таким черным, если он сам справедлив и
милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и
хорош. А чем, собственно плохи люди? Пускай всю историю они только и
делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем и занятием
было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре убьют
ее всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые
лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели в выращивании
хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую мысль
тоже, но усваивает ее один из тысячи. Но ведь если заглянуть в душу ему,
заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж плох.
Жалкая антроподицея - интересно, если заглянуть в душу вибриону, то
наверняка увидишь там много хорошего?

Я знаю единственное место, где Керри могла оставить лодку. Одна из
скал недалеко выступает в море, она напоминает нос корабля, разрезающий
волны. За тысячи лет вода отполировала камень до зеркального черного
блеска, днем его мокрая теплая поверхность кажется бархатной. Волны
подрезали скалу и отчленили от нее большой треугольный кусок. Он выпал,
образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас отлив, вымокнув по
пояс, я обхожу отшлифованную каменную пирамидку и оказываюсь в полной
темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я тру глаза,
создавая этой бесполезной манипуляцией целые фонтаны красных и зеленых
брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в
сокровенной глубине моих глаз. В абсолютной темноте человеческий глаз
начинает видеть сам себя. В абсолютной тишине ты слышишь движение
собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?

Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же здесь.
Новая Керри выбрала то же место, которое нравилось Керри настоящей. Я
собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне это
нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один из них не
был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с
виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то
мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.

Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно
нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если хуже, то
мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там
пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь. Может
быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей грозит? Может быть.
Может быть, я хочу отомстить восьмерым подонкам, забившим насмерть
невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого любить? Я
прислушиваюсь.

Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.

Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство безлунной океанской
ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн. Лодка
покачивается, как колыбель, изредка сбиваясь с ритма, подпрыгнув на
несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину. Я смотрю на звезды.
Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому
что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.

Я нахожу Полярную - единственную звезду, которая не ползает по
небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная - над самым
горизонтом, у трепещущей линии, разделяющей две бесконечности. Если
держать ее все время справа, под углом градусов 45, то промахнуться
невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.

В лодке я нахожу винтовку и припасы, трудно сразу сказать, что
именно. Но все это мне пригодится.

Я вижу, как движется время. Ночное небо поворачивается, над
горизонтом слева всплывает оранжевая Луна - маленькая, будто игрушечная.
Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается от
собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой стаи сельдей,
зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно и ровно,
как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за другой, - не
потому, что скоро утро, а потому, что близится время тумана. Туман
сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна
- медленно расплываясь и теряя свою совершенную форму, она тает, как
мороженное в жару; потом туман становится осязаем, видим и приобретает
цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает
невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны.
Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.

Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что я
стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор...

Удар!

Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает
проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную воду
обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я остался
один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления
всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на мягкой
подстилке полей, городов, каньонов и горных ледников; вся Земля
превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я -
последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия...

Сквозь туман я различаю стену. Я делаю несколько гребков. Стена
сложена из неровных камней, скрепленных, видимо, цементом. Это недавняя
постройка: нижние камни еще не успели обрасти скользкими прядями
водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или еще не знаю
чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться. Я
чувствую себя лягушкой, плавающей в стеклянной банке. Но ей, лягушке,
гораздо легче - она хотя бы может передохнуть.

Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит под воду, в
этом месте ее не достроили до нужной высоты. Я слышу шум прибоя, значит,
берег недалеко.

Человек поднимает руку. Это приказ остановиться. Он выкрикивает
короткую рваную фразу на незнакомом мне языке. Язык груб и неровен. Я
останавливаюсь. Из пространства материализуются еще две темные фигуры; все
трое направляются во мне.

Они приближаются и кажется, будто я навожу резкость, фокусирую на
экране эти лица - одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка
правды в легенде Александра - вот они, братья Керри.

"Братья" быстро и умело связывают мне руки за спиной. Я не
сопротивляюсь - кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.

Меня отводят к небольшому кирпичному дому с узкими окошками. Дом
напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в груди. По
дороге я пытаюсь завязать разговор, задавая вопросы по-английски. Мне
приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.

Мы входим в темный чулан - это камера, наверное, - и меня запирают. У
стены - деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи уже совсем
светло, кажется, что прутья решетки даже отбрасывают тень. Нет, это
невозможно из-за тумана. За тонкой дверью - шаги, голоса, грохот чего-то
упавшего. Моя судьба кого-то серьезно интересует. Я съеживаюсь, легкий
сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода. Я чувствую
тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой, с каждым толчком мне все
больше хочется спать.

...Когда меня будят, мне холодно, как сосульке, объевшейся
мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла к холоду. Пройдя
узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла: комната, куда меня привели,
нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.

- Присаживайтесь.