то идешь, даже не дышишь. Послушай, тебе все это ничего не напоминает?
Темнота эта - ни света, ни звука?
ни ветра, и вода - тихая, будто ее и нету совсем.
как в театре одно время работал, рабочим сцены. После спектакля за кулисы,
бывало, зайдешь, когда нет никого, - там у нас щиты были с рубильниками, я
последний всегда свет выключал. Ну так вот, свет в театре погасишь, стоишь
- и страшно тебе вдруг делается. Непонятный какой-то страх. Ниоткуда. И
враз отшибало всякое чувство времени, места, ориентацию. То есть, пока
свет не выключил, знаешь - тут вот ступеньки, тут яма с пандусом, по нему
декорации на сцену закатывали. А только за рубильник потянешь, только из
руки его выпустил - как мгновенно все забываешь: где, что, кто ты такой,
зачем? И, главное, - тихо, а словно кто-то в темноте есть; шаг сделаешь,
замрешь и чувствуешь - кто-то другой шаг сделал. Ты задышал - и он. А еще
эта яма. Холодом из нее тоже, между прочим, несло будь здоров. Не таким,
правда, но несло. И кулисы - не дай Бог в темноте в кулису, не
разобравшись, ткнешься. Она такая, как бы это тебе сказать, - ну скользкая
что ли, липкая, будто она сама по тебе течет и не отпускает. Я неделю
тогда проработал - ушел. Нет, думаю, хватит с меня - на кладбище сторожить
и то спокойнее. "Эдипа" при мне, помню, ставили.
померещилось.
Капитан, а сам-то ты во все это веришь?
самом деле? Нигде же такого нет. Вот ты - ты полмира видел, везде был, а
скажи, есть еще где такое? Ведь нет? Нет? Молчишь! Я так думаю: мы как
дети, которым купили билет на елку. Смотрим, переживаем, верим во все. В
то, что куклы - живые, звери и птицы - разговаривают, добро побеждает зло,
дурак - он самый умный, а счастье - это когда тебе под конец выдают кулек
с леденцами.
Стоим! Вижу свет!
лучше, чем в жмурки играть. Пошли.
пятно скорее напоминало блик, нарисованный на уснувшем облаке, или мертвую
рыбу, отсвечивающую фосфорной чешуей. Холодное, безжизненное - плохое, как
сказал Капитан. Оно не удалялось, не становилось ближе, а зацепившись на
небольшой высоте, терпеливо поджидало гостей.
на масляной полосе рва.
добавить и замер с полураскрытым ртом.
лицо Капитана.
вывернутое изнанкой к нему, лицо навыворот, все в белой слюдяной сыпи -
мертвая рыба, отсвечивающая фосфорной чешуей.
видело оно Жданова или нет: вместо глаз чернели выдавленные в мягком воске
ямы. В них проваливался его вопрос, и неизвестно было, когда он с эхом
выберется обратно.
как во сне. И все в нем было как мертвое, только руки оставались живые.
Одна сжимала серый конус бумаги, острые пальцы другой бережно, как-то
по-детски охраняли его открытый широкий край.
"Счастье - это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами" - он же сам
придумал эти слова. Или не он? Кто-то другой сказал их тогда за него?
Другой, которого он не знал, - невидимый режиссер всего этого безумного
карнавала?
на него. Жданов сделал шаг в сторону. Капитан шел не сворачивая. Жданов
сделал еще шаг. Капитан продолжал идти. Жданова для него не существовало.
Вот ноги его плавно сошли с откоса, ступни коснулись воды, и он спокойно,
как водомерка, поскользил к противоположному берегу.
тошно. Жалкий, пошлый спектакль, заигранный дальше некуда за две тысячи
лет, прошедших с его премьеры. А он-то вдруг посчитал, что режиссер -
гений. Гений? Ничтожество он, штукарь говенный! Жданов вспомнил ходячий
лозунг из прошлого: "Осторожно: пошлость!" Вот именно - осторожно.
выше - из воды, в том месте, откуда начиналась световая дорожка, вели
наверх узкие каменные ступени. Лестница кончалась площадкой. Часть ее
занимал механизм подъемника - кожухи двух лебедок и что-то большое,
круглое, напоминающее тележное колесо. Сам мост, притянутый цепями к
стене, сливался с каменной кладкой. Еще здесь стояла маленькая,
раздувшаяся, на кривых ножках, похожая на лягушку пушечка. Один бок ее был
освещен, и к боку кругленькими бочками приткнулись горошины-ядра.
себя:
поворот, по лицу - привычному, такому знакомому, с траурным венчиком возле
век и какой-то жалкой, детской, вечно виноватой улыбкой - побежали рябые
тени. Ров снова стал рвом, тело - телом. Хождение по водам кончилось. Без
всплеска, без кругов по воде Капитан провалился вниз.
круг, потом опомнился и бестолково, не в лад начал стаскивать с себя
шаровары.
рассекали смолу воды, и какие-то продолговатые тени торпедами торопились к
цели. Цель была видна ясно. Сначала рука со сложенными лодочкой пальцами,
потом голова и плечи - Капитан вынырнул на поверхность и, загребая правой,
поплыл к гранитным ступеням.
была лететь на помощь, другая запуталась в складках - в матерчатом
восточном силке - и чем больше он ее дергал, чем больше сыпал проклятий,
тем безнадежней она оплеталась коварной смирительной пеленой.
могло только чудо. Капитан делал резкие короткие взмахи, но берег не
приближался. Казалось, сама вода - вязкая смоляная патока - смеется над
простодушным пловцом. Зато она откровенно играла на руку тем стремительным
тварям, которые здесь были хозяева.
Рука его схватилась за что-то шаткое, выпуклое, обтянутое сухой
мешковиной. Мешок с черепами! Не понимая зачем, он выдернул из мешка
завязку - рука нащупала круглую лобовину черепа, пальцы, провалившись в
глазницы, кольцом сжались на переносице.
силы швырнул череп в воду. Потом еще один, и еще. Как сумасшедший, он
бросал черепа в ров. Отчаянно, без всякой надежды, как будто эта мертвая
костяная армия могла помочь Капитану.
цветком цветок, тихо, неумолимо тихо, в открытую, не таясь, шли в атаку по
мертвой воде.
смерть, встречается с другой смертью и бьется с ней смертным боем. Без
крови, без пленных, без раненых, без хвастливых радиосводок. С холодным
равнодушием Вечности на прекрасных выпуклых лбах.
пустые немигающие глазницы, в которых заночевало время.
человеку, так и продолжали идти. Но вдруг одна из торпед сделала разворот
и, не сбавляя скорости, устремилась к передовому отряду.
перекраивая на ходу строй, кинулась в лобовую атаку.
мука.
коверкали их, топили, визжали пилы зубов, гребные винты на подхвостьях
лупили воздух и воду, ров превратился в ад.
механизм, тянул руку к пустому мешку, выхватывал из него пустоту и швырял
пустотой по призракам. Лицо его было похоже на череп - с ввалившимися
глазами, с голодным оскалом рта, с темными ложбинами на висках. И не было
рядом друга, который похлопал бы его по плечу и сказал: "Хватит, мы
победили".