Чтение 8–й страницы книги ~Далекий светлый терем~

А светлый чистый мир телефильма на историческую тему звал, манил, наполнял саднящей горечью. Как часто теперь идут инсценировки классики прошлых веков -- люди ощутили тягу к временам устойчивым, добротным!

-- Ну почему,-- вырвалось у него,-- им бог дал, а мне только показал?

Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато всласть натосковавшись о чистом и прекрасном мире и незагаженной природе, чистом не6е, он в злобе выключил телевизор, рванув за шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.

Солнце палило вовсю, стараясь в авральную неделю августа освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето. Каменные ульи накалились, от них несло жаром.

Он шел, с отвращением чувствуя, что из мегаполиса не вырваться. Уже не старый пленочный город, ныне население разнесено на три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на плоскости -- улицы и площади, внизу -- подземные переходы, метро...

И во всех трех измерениях полно людей. Ими запружены улицы, переулки, они давятся на перекрестках перед красным светом, а в это время по шоссе вжикают в несколько рядов автобусы, троллейбусы, машины -- все под завязку набитые людьми.

В троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться в тихий угол. Жали отовсюду, он до судорог пружинил мускулы, чтобы не раздавили.

На втором этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор мертво сиял гладким металлом и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное, с белых безжизненных дверей кабинетов немигающе смотрели пластмассовые квадратики с глазами цифр.

Кабинет Романа был в носке сапожка: боковом ответвлении коридора, и Всеволод всякий раз приближался с тайной опаской, сворачивал по широкой дуге, чтобы не встретиться с чем-то страшным, механическим, хотя и знал, что ничего такого в институте нет, но уж очень неживой здесь коридор, стены, потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!

Он стукнул в дверь, подавляя щемящее чувство неправильности, будто уже сделал что-то нехорошее. Над самым ухом металлический голос рявкнул:

-- Идет эксперимент. Кто и по какому делу?

-- Роман, это я,-- буркнул Всеволод. Динамик всегда заставлял его шарахаться, нервно коситься по сторонам: не хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.

Дверь бесшумно уползла в стену. В глубине круглого, блещущего металлом зала горбился пульт, словно бы и без него голова не шла кругом от циферблатов, индикаторов, сигнальных лампочек, табло, экранов, которыми густо усыпаны стены от потолка и до пола.

Роман поднялся, пошел навстречу. Всеволод напрягся. Он всегда напрягался, когда Роман поворачивал к нему худое нещадное лицо. Роман тоже был из металла, циферблатов, конденсаторов -- даже в большей степени, чем его зал машинных расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так и потому невольно трусил в обращении.

-- Привет-привет,-- сказал Роман первым.

Он коротко и сильно сдавил кисть, поднял и без того вздернутый подбородок, указывая на кресло. Всеволод опустился на пластиковое сиденье, настолько гладкое и стерильное, что любой микроб удавился бы от тоски.

-- Ты по поводу Лены? -- спросил Роман.

Он стоял на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий, бесстрастный, острый, с туго натянутой кожей, идеально функционирующий организм.

Всеволод потерянно ерзал, избегая взгляда энергетика. Он ненавидел его способность ставить прямые вопросы, решать быстро, четко, ненавидел интеллектуальное превосходство, способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе: "А может ли он любоваться опавшим листиком? А я могу...",-- однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем более что и самому на эти опавшие листики начхать с высокого балкона.

-- Да нет,-- пробормотал он наконец сдавленным голосом. Озлился, вздернул подбородок, злясь, что у него не такой квадратный, выступающий, как у Романа. Тот улыбался одними глазами, смотрел прямо в лицо. Взгляды их встретились, и Всеволод ощутил, как черные глаза Романа погружаются в его светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение ко всему на свете.

-- Тогда зачем же?

-- Не знаю,-- ответил Всеволод и понял, что и в самом деле не знает, зачем пришел в этот холодный, жестокий к слабым мир.-- Э... как ты насчет лотереек?

Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:

-- За кого ты меня принимаешь? Я работаю тяжко, но не надеюсь на дурное счастье. Все, что имею, чего достиг -- моя заслуга! Лотерейки -- шанс для слабаков.

-- А я покупаю,-- буркнул Всеволод.

Заходящее солнце зацепилось краешком, и густой оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так, что Всеволод даже приревновал, словно бы солнце растений и зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.

Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман, скрестив руки, стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.

-- По-моему,-- сказал Роман убежденно,-- ты пришел, чтобы поставить точки над "и". Кстати, давно пора.

-- Да какие там точки? -- Всеволод снова сбился на бормотание, злясь, что не может вот так в лоб говорить и решать, а все у него через недоговорки, околичности, рефлексии.-- Дело не в Лене вовсе... Просто тоскливо мне. Тошно, понимаешь?

Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому, своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно бы любой другой -- такой же слабый и сложный, а Роман -- бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.

-- Раньше про таких говорили,-- сказал Роман медленно,-- не от мира сего...

-- Да-да,-- согласился Всеволод торопливо,-- мне только в этом мире тоскливо...

-- А в прошлом?

-- Не был, не знаю.

-- Врешь,-- отрезал Роман убежденно.-- Бываешь... Многие теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там... неуютно.

-- Бываю,-- согласился Всеволод неохотно,-- но мне уютно. Очень. А ты... Зачем?

-- Чтобы убедиться, что я прав,-- ответил Роман сухо.-- Что правда на стороне нынешнего образа жизни.

Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел пальцами по клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.

-- Нынешнего ли? -- усомнился Всеволод тихо.

-- Медиевист,-- сказал Роман с апломбом, словно припечатал.-- Бегство от действительности... Поэтизация прошлого... Все понятно.

-- Тебе всегда все понятно!

-- В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий, слабый. Мелочи таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь,-- это судьбы цивилизации... Болтуны.

-- Ну-ну.

Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском танце. Глаза его полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую кисть, будто намеревался пробить Всеволоду грудь.

-- Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на самом деле? Не в грезах, а наяву?

-- Я? Как? -- удивился Всеволод.

-- Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на твою рубашку. Переброшу на сотню-другую лет назад, живи и радуйся исконному-посконному...

Всеволод наконец понял, что Роман не шутит. Скорее эти мощные ЭВМ начнут шутить, чем Роман. Волна жара накатила, ударила в лицо, потом сердце разом сжало в ледяных тисках, оно обречено трепыхнулось от боли и замерло, словно уже расставалось с жизнью.

-- Это же невозможно,-- выдавил он наконец.

-- Дорогой мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам. Еще не знаем, к чему может привести, потому идет серия экспериментов. Но тебя одного перебросить могу, это ткань пространства -- времени не нарушит... Скажи просто, что трусишь. Такие вы все, размагниченные...

Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.

-- Нет,-- сказал он наперекор себе,-- не трушу.

-- Не трусишь?

-- Нет. Во всяком случае, готов.

-- Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?

За низенькой металлической оградой морозила воздух отполированная глыба металла, многотонная, выкованная полумесяцем, странно живая в мертвом зале машин. От нее пахло энергией, словно она и была ею, только для обыденности принявшая личину металла.

Роман смотрел серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому удобно избавиться от соперника: пусть слабого и неприспособленного, но все же в чем-то опасного -- не зря же Лена три года держалась только с ним, хотя суперменов вроде Романа навалом всюду.

Лицо Романа вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а взамен полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик белокаменного терема, милого балюстрадами, лепными василисками и полканами, луковицами башенок, изогнутыми сводами, кружальными арками... Он сверкал, как драгоценная игрушка, вырезанная из белейшего мрамора. То был все тот же дворец, усадьба -- как ни назови, а ко всему за высокой балюстрадой мелькнуло длинное серебристое платье...

Он сказал с решимостью:

-- Я готов.

Роман смотрел остро, лицо закаменело.

-- Не передумаешь? Наш мир, признаю -- не мед, но получше той жути, что была раньше! А мы солдаты своего мира. Работяги.

-- Я готов,-- повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг охватил страх, что, пока медлит, женщина в серебристом платье уедет, исчезнет, ее увезут под венец...

-- Ты идеализируешь прошлое,-- сказал Роман нервно.-- Поэтизируешь! Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.

-- Во всем ли? -- спросил Всеволод саркастически. Странно, чем больше терял уверенность этот не знающий сомнений технарь, тем больше обретал ее он сам.

-- Не во всем,-- сказал Роман убеждающе. Лицо его побелело, лоб заблестел, даже на верхней губе повисли капли пота.-- Наш мир неустроенный, жестокий, но даже и такой он лучше любой из старых эпох!

-- Скажи еще, что он -- наш.

-- Погоди,-- выкрикнул Роман.-- Разве не видишь, что мы строим? Многое не упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В двухтысячном ли, как почему-то надеются многие, или, скорее всего, намного позже, но светлый мир наступит! Но на него нужно работать, вкалывать! А ты... Эх! Но даже и такой наш мир в тысячи раз лучше любого из старых!

-- Не теряй времени,-- бросил Всеволод зло.

Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул на металл. Многотонная глыба просела под ним -- так показалось, приняла согласно, словно застоявшийся конь, наконец-то почуявший хозяина.

Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело, будто долго догонял автобус, руки его дергались, пальцы дрожали.

-- Ну же! -- выкрикнул Всеволод отчаянно.-- Ты же понимаешь...

Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело, это развернуло Романа к пульту, бросило его руки на клавиши, тумблеры, разноцветье верньеров.

Всеволод ощутил дрожь в железе, будто стальная махина заробела перед прорывом пространства-времени, и этот страх металла придал силы ему, жидкому телом, но несокрушимому страстями, и потому чудовищная энергия что уже раздирала материю вокруг его тела, завертывала пространство в узел, привиделась выплеснутой из собственной груди.

Затем коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным светом.

Ласковые великаньи пальцы приняли его, качнули мягко, а он, ошалелый от наплыва пряного запаха медовых трав, теплого, как парное молоко, воздуха, очутился в душистой траве, где невидимые крохотные музыканты стрекотали, пиликали трогательные песенки. Он всхлипывал, дрожал в счастливой истерике, унимал часто бухающее сердце, что норовило разворотить ребра и поскорее сигануть в добрый ласковый мир, в существование которого иной раз -- надо признаться! -- не верилось.

Усадьба, дворец, терем ли? Это белокаменное великолепие возвышалось прямо перед ним в двух-трех десятках шагов! Сердце чуть не взорвалось, обезумев: усадьба как две капли воды та, что видел в телепередаче! А с боков полукругом охватывают двор срубленные из толстых бревен сараи, конюшни, амбары. На дворе под самой балюстрадой зарылась четырьмя крепкими, ножками в землю широкая скамья, вся красно-коричневая -- из драгоценного красного дуба, по-видимому.

Еще он успел обнаружить, что одет в длинную рубаху из грубого полотна, а ноги вообще босые, исколотые и перемазанные жирной черной землей, но тут вдруг в спину садануло как тараном, хрястнули позвонки.

Задыхаясь от боли, он сделал несколько быстрых шагов, поскользнулся в навозной жиже, упал навзничь, распугав огромных зеленых мух, что со злобным гудением тут же шлепались на него, раскрепощено оставляя слизь.

-- Вставай!

Кто-то, сладострастно хакая, ударил носком сапога по ребрам. Всеволод покатился по жиже, ляпнувшись сперва ладонями, потом и лицом. Оскальзываясь, задыхаясь, полуослепший от страха, он вскочил, затравленно оглянулся.

Два мужика звероватого вида, в грязных кушаках, обутые в ветхие лапти, оба с широченными топорами на длинных прямых рукоятях, шли прямо на него. Один уже выставил топор рукоятью вперед, намереваясь снова садануть Всеволода.

Всеволод шарахнулся, разбрызгивая навозную жижу, с размаха налетел на широкую дубовую скамью, с хрустом саданулся коленями.

Руки заскользили по толстым доскам... Кровь, а не красное дерево! В трещинах, закупоренных коричневыми гниющими сгустками, сонно копошились белесые черви. Над скамьей потревожено гудели раскормленные тяжелые слепни, а сама скамья тускло блестела от слизи, отполированная, вся в оспинах засохшей крови.

Из близкой конюшни тяжело вышел, сильно припадая на левую ногу, размашистый в плечах и с острым горбом на спине ширококостный мужик, похожий на медведя. Лицо его, тяжелое и с бровями толщиной в два пальца, зверский шрам, стянувший левую сторону так, что из щеки высовывались острые, как у волка, зубы, показалось ему страшным.

Мускулистые руки, заросшие густой черной шерстью, почти волочились по земле. Он жутко ухмыльнулся потрясенному Всеволоду и медленно вытащил из-за пояса длинную тяжелую плеть, побуревшую от много раз засыхавшей на ней крови.

-- Госпожа наша славная Салтыковна! -- резанул в затылок злой колючий голос, в котором звучали подобострастные холопьи нотки.-- Мы пымали холопа, что не поклонился твоей собаке!

Однако Всеволод уже не видел ни стражей, ни палача. Он смотрел на балюстраду и задыхался от боли более мучительной, чем смерть под плетьми. КОЛДУНЫ И ВОИНЫ

Степь неслась навстречу, проскакивала внизу под мелькающими копытами коня. Трег пригнулся к шее своего любимца, и они мчались вперед, оба сильные и молодые, а жгучее солнце одинаково нещадно жгло обоих.

У Трега из одежды только набедренная повязка да широкий пояс, на котором висит тяжелый Меч, его широкая мускулистая спина стала совсем коричневой. Конь под ним тоже коричневый, гнедой, и они в скачке выглядят одним существом.

Копыта сухо стучали по каменистой безводной почве, но вдруг в неуловимый миг воздух пустыни наполнился ароматом цветов, вместо выжженной солнцем пустыни под копытами коня оказалась мягкая трава!

Трег настороженно огляделся по сторонам, пустил коня шагом. Старые воины говорили, что здесь начинаются владения ведаров, исконных врагов племени Трега. Сочная трава, яркие бабочки, ручей -- откуда это в пустыне? Работа ведаров, которые не умеют вести простую и суровую жизнь!

Он заметил впереди большую серую скалу. Конь послушно понесся прямо к ней, а Трег уже присматривался к темному входу в пещеру. Конь шагал осторожно, густая трава глушила шаги, и Трег спрыгнул на землю совсем рядом со входом.

Из пещеры тянуло прохладой. Трег знал, что ведары умеют любой зной превращать в холод, а среди зимы поддерживают невидимый огонь, ибо колдовская власть у них велика...

Он вытащил из ножен Меч, благоговейно поцеловал его лезвие. Отступив на шаг, ударил рукоятью Меча о камень, прислушался, ударил еще раз и поспешно отступил за выступ. Через мгновение из пещеры поспешно вышел высокий костистый человек. Он остановился, замигал от яркого солнечного света, и Трег успел рассмотреть врага. Крепкий, широкогрудый, лицо суровое, а глаза острые и недоверчивые. Такому бы воином быть, а не подлым ведаром....

Трег изготовился к удару, но воины не бьют в спину, хотя ведаров, которые не ведают благородства, можно убивать в спину как зверей, не предупреждая...

Ведар все еще стоял, не двигаясь с места. Ладонь он приложил козырьком к глазам, и Трег знал, что ведар сейчас видит на сотни полетов стрелы. Видит сквозь стены, скалы, деревья, не видит лишь того, что делается за спиной.

-- Хей! -- позвал Трег.

Ведар мгновенно обернулся. Трег прыгнул вперед, с боевым кличем взмахнул Мечом. Ведар мгновенно выхватил из-за пазухи амулет, вскинул над головой.

Трег успел увидеть, что мир странно изменился. Разом исчез ветерок, пропали все звуки. Деревья так и остались согнутыми в одну сторону, как их склонил ветер. Даже птицы замерли в небе, словно прибитые к голубой тверди невидимыми стрелами!

Меч Трега распорол воздух, обрушился на голову ведара. Последнее, что увидел Трег на лице ведара, это был не страх, не ярость, а безмерное удивление. Мощь ведара не остановила владельца Меча!

Из-за городской башни выплыла небольшая тучка. Алалалц покосился на отполированные камни, что грудами лежали у стен дворца Верховного Ведара. Пожалуй, лучше держаться от них подальше. Это Вапру нравится, когда внезапно обдает холодом, но историк вообще со странностями... Нужно бы ограду поставить, а то малые дети вечно ползают по камням, накопителям энергии. Еще неизвестно, не влияют ли на неокрепшие организмы силы накопителей. Работы Ку его не убеждают: одно дело взрослые, другое -- дети...

Облачко приближалось, росло. Среди валунов коротко блеснуло: раз, другой. Тучка съежилась, растаяла. Один из камней потемнел, чуть вырос в размерах.

"И все-таки мало,-- подумал Алалалц неудовлетворенно.-- Древние брали энергию даже из звезд. Научимся ли мы?"

Он осторожно потрогал под рубашкой холодную, как ящерица, продолговатую спираль, размером чуть больше пальца. Странно, от тела совсем не нагрелась! Дети их раньше часто находили в развалинах древних городов... Находили, играли с ними, бездумно перепортили... Эта спираль, возможно, последняя... Что это? Чему служит? Не потерять бы...

Эту загадку, подумал он горько, ведарам наверняка не разгадать. Правда, он может заставить ее вспыхнуть дивным огнем, это уже известно по предыдущим находкам, но вряд ли древние владыки мира изготовили ее только для этого. К тому же, вспыхнув, она исчезнет безвозвратно.

-- Алалалц! -- послышался далекий голос.-- Все собрались, ждем только тебя.

-- Иду! -- крикнул он поспешно.

-- В ценральном зале...

-- Вижу, иду!

Во всех залах дворца было прохладно. Алалалц, войдя в центральный, уважительно взглянул на Верховного Ведара, который умел усилием воли поддерживать прохладу при любой жаре в таком огромнейшем дворце: старик силен, смена отыщется не скоро...

Ведары расположились на слитках металла под стенами, а в центре зала с пыхтением возился над стеклянным усилителем воли ведаров, цветным шаром, Джуданг, помощник Верховного. Алалалц тихонько отыскал местечко в уголке, присел на корточки.

-- Прошу всех сохранять разум,-- сказал Джуданг.

Ведары замерли, перешептываться перестали. Джуданг сказал страшные слова, которые произносили только в самых тяжелых и опасных случаях. Он сильно исхудал, побледнел, глаза запали.

-- Предварительные данные таковы,-- сказал Джуданг еле слышно,-- что нашей Познанности приходит конец.

Во дворце стояла мертвая тишина. За окном сверкнула молния при ясном небе, послышался далекий гул: кто-то из сидящих в зале на миг ослабил волевой контроль.

-- Этого не может быть,-- прошептал Вапр.

-- Почему?

-- Мы сохраняем мир...

Алалалц тоже застыл, потрясенный, но он быстрее других понял, что самое худшее из зол уже надвигается. Мир Познанности вполне может рухнуть под натиском варварских племен! Ведь на нынешней ступени Познанности они находят в пустынях остатки величественных городов, что пали под натиском варваров еще десять тысяч лет назад, а сейчас варвары все чаще подступают к городам ведаров, берут штурмом, жгут, убивают людей...

-- Показывай,-- велел Верховный.

-- Окраины мира?

-- Нет, грядущее нашего мира.

Стеклянный шар в руках Джуданга заблестел, прямо в воздухе возникло слабое изображение жалких хижин, землянок, полуголых людей в невыделанных звериных шкурах... Джуданг закрыл глаза, сосредоточился, изображение стало ярче. Бедное селение, в середине площади блестит вымазанный кровью столб, под ним белеют груды костей и черепов. Неподалеку группа воинов упражняется с оружием.

-- Это и есть будущие властители мира,-- проговорил Джуданг, не открывая глаз.-- Так будет по всей земле. Уже скоро.

Алалалц старался дышать медленнее, сохраняя невозмутимость разума от натиска эмоций. Неужели забудутся сокровенные приемы овладения материей и человек уподобится дикому зверю?

Джуданг открыл глаза, положил обе ладони на шар сверху. Изображение заколыхалось, растворилось, но тут же в воздухе поплыли призрачные картины дворцов. Непривычные, колоссальные, сверкающие белым мрамором, с широкими лестницами и разноцветными фонтанами. Над крышами проносятся летательные машины. Или гигантские птицы?

-- А это что? -- спросил кто-то из ведаров.

-- Так будет еще через десять тысяч лет,-- ответил Джуданг.

Алалалц с облегчением перевел дыхание, ведары возбужденно заговорили.

-- Как уцелели ведары? -- спросил Верховный нетерпеливо.

-- Это не ведары,-- ответил Джуданг. Глубокая скорбь слышалась в его голосе.-- От нас не останется даже легенд.

-- Но как же...

-- Познанность будет разрушена вся. Пройдут десять тысяч лет мрака, невежества, жестокости, суеверий!.. Потом варвары начнут искать собственные пути подчинения окружающего мира материи... Как когда-то случилось и с нами.

Верховный подался вперед, спросил то, что у каждого стучало в голове:

-- Выше они будут нас по уровню Познанности или нет?

-- Ответить невозможно,-- сказал Джуданг с неохотой.-- Варвары, что придут нам на смену, пойдут настолько другим путем, что сравнивать просто нельзя.

Один из ведаров, техник Фыцва, спросил недоверчиво:

-- На чем основана их мощь?

-- На магии слова,-- ответил Джуданг. В зале повисло недоумевающее молчание, и Джуданг поспешил пояснить: -- Они каким-то образом нашли магию в словах! Я долго наблюдал за ними через этот шар и определил у них заклинания, проклятия, заговоры... Не знаю, как это срабатывает, но власти над материей они добьются, как и мы. А вместо ведаров у них будут маги, колдуны, заклинатели, певцы, подбиратели слов, слагатели заговоров...

-- Сколько же путей у человека вверх! -- воскликнул Фыцва пораженно.-- Но как часто человек стремится вниз...

Алалалц прислушался. В окно с улицы донеслась музыка, высокий детский голос затянул песню. Мимо дворца шли бродячие музыканты.

Джуданг страдальчески опустил руки. Спросил глухо:

-- Слышите? Послушайте, о чем поют!

Алалалц первым понял, что это старая песня о славном герое Керте, который убивал драконов, освобождал пленников, разорял города злобных врагов... Эту песню любили исполнять певцы, ибо в ней было все, что требовалось простому народу: героизм, пылкая любовь, риск, безумная отвага и крепкая мужская дружба...

-- О нас не поют,-- сказал Джуданг.

-- Живем неинтересно,-- сказал Ку горько, но поправился: -- Внешне неинтересно. Многим ли понятно приключение мысли? Для них мы -- зануды. Редкостные зануды. Другое дело -- жечь, убивать, насиловать.

Вдруг в зал вбежал юноша, остановился недалеко от входа, не решаясь подойти ближе:

-- В город вошел воин!

-- Почему не остановили? -- спросил Верховный свирепо.