рядом с ним мог поместиться еще один такой же. Интересно, что лифт был
старым, еще довоенным, и ехал вниз так долго, что можно было успеть
прочитать две-три книжных страницы.
сколочен из досок, и только рабочие места экипажа точно повторяли
настоящие. Все это предназначалось для практических занятий, которые у нас
с Митьком должны были начаться еще не скоро. Но несмотря на это, нас
перевели жить глубоко вниз, в просторный бокс с двумя картинами,
изображавшими окна с панорамой строящейся Москвы. Там стояло семь коек, и
мы с Митьком поняли, что скоро нас ждет пополнение. Бокс был отделен от
учебного зала, в котором стоял макет ракеты, всего тремя минутами ходьбы
по коридору, и с лифтом произошла интересная вещь: совсем недавно он долго
опускал вниз, а теперь оказалось, что на самом деле он очень долго
поднимает вверх.
проводили в учебном зале. Полковник Халмурадов читал нам краткий курс
теории ракетного полета и делал пояснения на макете ракеты. Когда мы
проходили матчасть, ракета была просто учебным экспонатом, но когда
наступал вечер и гасло основное освещение, в свете тусклых настенных ламп
макет иногда превращался на несколько секунд во что-то забытое и
удивительное, и словно посылал нам с Митьком последний привет из детства.
училище постепенно. Первым пришел Сема Аникин, невысокий крепыш из под
Рязани, служивший раньше моряком. Ему очень шла черная курсантская форма,
которая на Митьке висела как на вешалке. Сема был очень спокойным и
немногословным, и все свое время тратил на тренировки, как полагалось бы и
всем нам, хотя его задача была самой простой и наименее романтической. Он
был нашей первой ступенью, и молодая его жизнь, как сказал бы Урчагин,
любивший для торжественности менять порядок слов в предложении, должна
была прерваться уже на четвертой минуте полета. Успех всей экспедиции
зависел от точности его действий, и ошибись он чуть-чуть, скорая и
бессмысленная смерть ждала нас всех. Видимо, Сема очень переживал, и
поэтому тренировался даже в пустой казарме, доводя свои движения до
автоматизма. Он садился на корточки, закрывал глаза и начинал шевелить
губами - считал до двухсот сорока, а потом начинал поворачиваться против
часовой стрелки, через каждые сорок пять градусов замысловато перебирая
руками - хоть я знал, что он мысленно открывает защелки, крепящие первую
ступень ко второй, каждый раз его движения напоминали мне сцену из
гонконгского боевика; проделав эту сложную манипуляцию восемь раз, он
мгновенно падал на спину и сильно ударял ногами вверх, отталкиваясь от
невидимой второй ступени.
после Семы. Это был светловолосый и голубоглазый украинец; к нам его взяли
с третьего курса Зарайского летного, поэтому ходил он еще с некоторым
трудом. Но была в нем какая-то душевная ясность, какая-то постоянная
улыбка миру, за которую его любили все, с кем он встречался; особенно Иван
подружился с Семой. Они подшучивали друг над другом и постоянно
соревновались в том, кто быстрее и лучше выполнит всю операцию отстрела
ступени. Конечно, Сема был проворнее, но Ивану надо было открыть только
четыре замка, поэтому у него иногда получалось быстрей.
который ни разу на моей памяти не присоединялся к Ивану с Семой, когда они
тренировались в казарме - он, казалось только и делал, что решал
кроссворды из "Красного воина", лежа на своей койке (он всегда скрещивал
на сверкающей никелированной спинке ноги в тщательно начищенных сапогах).
Но стоило посмотреть, как он управляется со своей частью защелок на
макете, и становилось ясно, что уж если есть в нашей ракете надежная
часть, так это система отделения третьей ступени. Отто был немного
странный - он очень любил рассказывать после отбоя идиотские истории вроде
тех, которыми дети пугают друг друга в лагерях.
Летят, летят. Почти подлетают. И вдруг открывается люк, и входят какие-то
люди в белых халатах. Космонавты говорят: "Мы на Луну летим!" А эти, в
белых халатах: "Хорошо-хорошо. Волноваться только не надо. Сейчас укольчик
сделаем..."
Вдруг оборачиваются и видят - стоит сзади такой чувак, низенький и весь в
красном, а в руке такой огромный финак. "Чего, - спрашивает, - ребята, на
Марс захотели?"
ребят из баллистической группы усложнились. Сему Аникина это практически
не затронуло - высота его подвига была четыре километра, и он просто
надевал поверх формы ватник. Ивану было труднее - на сорока пяти
километрах, где наступал миг его бессмертия, было холодно, и воздух был
уже разрежен, поэтому он тренировался в цигейковом тулупе, унтах и
кислородной маске, из-за чего ему было нелегко пролезать в узкое окошко
люка на макете. Отто было проще - для него был подготовлен специальный
скафандр с электроподогревом, сшитый ткачихами Красной Горки из нескольких
американских высотных костюмов, захваченных во Вьетнаме; скафандр пока не
был готов - доделывали систему обогрева. Отто, чтобы не терять времени,
занимался в водолазном костюме; у меня и теперь перед глазами его
раскрасневшееся и потное рябоватое лицо за стеклом шлема, поднимающегося
над люком; здороваясь, он говорил что-то вроде "Звейгс!" или "Цвейкс!"
полета и полковник Урчагин.
из маленькой украинской деревни Пидоренки, и его фамилия произносилась с
ударением на первом "о". Его отец тоже был чекистом и назвал сына по
первым буквам слов "партийно-хозяйственный актив Дзержинского района";
кроме того, в именах Пхадзер и Владилен в сумме было пятнадцать букв, что
соответствовало числу советских республик. Но все равно он терпеть не мог,
когда к нему обращались по имени, и подчиненные, связанные с ним
различными служебными отношениями, называли его или "товарищ
генерал-лейтенант", или, как мы с Митьком, "товарищ начальник полета". Он
произносил слово "автоматика" с такой чистой и мечтательной интонацией,
что его лубянский кабинет, куда мы поднимались слушать лекции, на секунду
словно превращался в резонатор гигантского рояля, - но, хоть это слово
всплывало в его речи довольно часто, никаких технических сведений он нам
не сообщал, а рассказывал в основном житейские истории, или вспоминал, как
партизанил во время войны в Белоруссии.
семечки и посмеивался, или рассказывал что-нибудь смешное, например,
спрашивал:
слепого, парализованного, прикованного к инвалидному креслу - но
выполняющего свой долг и не устающего радоваться жизни. У нас в
космической школе было два замполита, которых за глаза называли иногда
политруками - Урчагин и Бурчагин, оба полковники, оба выпускники Высшего
военно-политического училища имени Павла Корчагина, очень похожие друг на
друга. С нашим экипажем занимался обычно Урчагин. У замполитов на двоих
было одно японское инвалидное кресло с электромотором, и поэтому когда
один из них вел воспитательную работу, второй молча и неподвижно полулежал
в кровати в крохотной комнате пятого этажа - в кителе, до пояса прикрытый
одеялом, скрывавшим от постороннего взгляда судно. Бедная обстановка
комнаты, планшет для письма с узкими прорезями в накладываемой сверху
картонке, неизменный стакан крепкого чая на столе, белая занавеска и фикус
- все это трогало меня почти до слез, и в эти минуты я переставал думать,
что все коммунисты - хитрые, подловатые и основательные люди.
модуль. Он был очень замкнутым и, несмотря на молодость, совершенно седым,
держался особняком, и про него я знал только то, что раньше он служил в
армии. Увидев над койкой Митька репродукции картин Куинджи, вырванные из
"Работницы", он повесил над своей койкой лист бумаги, на котором была
нарисована маленькая птичка и крупно написано:
Она называлась, как фильм: "Сильные духом". Это не было учебным предметом
в обычном смысле слова, хотя в расписании ему отводилось почетное место. К
нам стали приходить люди, чьей профессией был подвиг - они рассказывали
нам о своей жизни без всякого пафоса; их слова были просты, как на кухне,
и поэтому сама природа героизма казалась вырастающей из повседневности, из
бытовых мелочей, из сероватого и холодного нашего воздуха.
Трофимович Попадья. Смешная фамилия. Он был высокий - настоящий русский
богатырь (его предки участвовали в битве при Калке), со множеством орденов
на кителе, с красным лицом и шеей, весь в беловатых бусинках шрамов и с
Корнев Павел
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Лукин Евгений
Соломатина Татьяна