Чтение 8–й страницы книги ~Знак Сокола~

- Он это! Одноглазый!.. С кем дрались!.. Широкая ладонь старого берсерка вдавила Харальда в снег, помогла опамятоваться. Искра же, наоборот, чуть приподнял голову, щурясь против неожиданно выглянувшего солнца.

Человек был рослый, широкоплечий, в низко нахлобученной шапке и короткой шубе, сшитой из волчьего меха. Он вправду был очень похож на одноглазого, но... Плот повернул, и он" оказался к Искре почти спиной - лица не увидеть. Только блеснуло что-то на левом запястье, зажглось красно-желтыми огоньками...

- Не он это, - сказал Искра и зябко потер руки в рукавицах, гоня к пальцам отступившую кровь. - У того шуба покороче была... И штаны меховые, а у этого стеганые...

- И жил - не видать, чтобы кто в гости ходил, а этого со всем почетом встречают... - проворчал Эгиль.

- Уходить надо, - сказал вдруг ижор. Охотники повернулись к нему, и Тойветту встревоженно пояснил: - Здесь, где мы, у них кладовая... Бочки под воду спущены: холодно, а не мерзнет... Гостя принимают, сейчас за снедью придут...

И он указал на прочные жерди, в кажущемся беспорядке укрепленные между камней. Теперь, когда притихла поземка, стало заметно, что это и в самом деле не корни и не стволы упавших деревьев, а труд человеческих рук, и в воду тянутся снабженные узлами веревки.

Почему разбойники устроили кладовую не рядом с жильем, а за небезопасным разводьем, осталось только гадать. Может, когда-то и здесь были мостки, да сгнили или унесло по весне? Или ключи возгоняли со дна чистую воду, свободную от торфяной мути? Или все было проще - хранили запасы еды и хмельного питья и от собственной неумеренной жадности, и от вражьей, если вдруг кто нападет?..

Тойветту двигал губами, еле слышно уговаривая Небесного Старика заново расшевелить так некстати улегшуюся поземку. Безопасная тропка, по которой они добрались сюда, вилась среди россыпи островков; молодой ижор, уязвленный в своей гордости проводника, подвел Искру и датчан слишком близко к разбойничьему гнезду. От торчавших изо льда камышей, способных надежно укрыть, островок-кладовую отделяло полных двадцать шагов чистого льда. Пока летел снег, эти двадцать шагов можно было миновать невозбранно. А теперь?..

Датчан Тойветту не любил, и за дело. Случись с ними что - туда и дорога. А вот с родом боярина Твердислава Серебряные Лисы испокон веку были друзьями. Кто простит Лисенка, если из-за него Искру покалечат или убьют?..

...Неторопливый плот тем временем причалил к берегу, и разбойник в богатой, почти по-княжески скроенной шапке поздоровался с гостем. Приезжего повели в дом; судя по всему, это был важный и значительный человек, и принимали его здесь отнюдь не впервые. Тойветту, однако, было вовсе не до того, кто и зачем натоптал дорожку к обиталищу Болдыревой ватаги. Ветер понемногу усиливался, рано или поздно поземка разгуляется снова; но и разбойники, надо полагать, захотят наведаться в свою кладовую, пока затишье... Как только жители острова и их гость скрылись за гулко бухнувшей дверью, ижор подал своим спутникам знак. Все четверо вскочили на резвые ноги и что было силы помчались через ледяную проплешину к спасительным тростникам.

Конечно, они не успели. Эгиль, опять бежавший последним, торопился как мог и чуть не наезжал сзади на лыжи Искре Твердятичу, но переломить злую судьбу, определенно витавшую над ними в тот день, было не в его силах. Он, пригибаясь, уже влетал за шуршащую завесу серо-желтых коленчатых стеблей, увенчанных засохшими метелочками, когда позади, за разводьем, начался переполох.

Сперва погоня отстала: пока снарядились, пока переправились с острова... Но вот разбойники поставили лыжи на лед, и новогородцы, каждый про себя, поняли - плохи дела. Свое болото Болдыревы ватажники знали если и похуже, чем Тойветту, то ненамного, и безошибочно летели той же тропой, не особенно нуждаясь в следах. Иным путем выбраться в эту сторону через Сокольи Мхи было все равно невозможно.

Человек, стремящийся уберечь свою жизнь, способен на многое. Но провести на ногах почти всю ночь и полдня, а потом удирать от погони - свежей, не обремененной усталостью и весьма обозленной?..

Трижды разбойники подбирались к беглецам на расстояние выстрела, но неверный, резкий, порывистый ветер мешал как следует прицелиться. Потеряв без толку несколько стрел, преследователи решили не опустошать зря ту-лы и для начала подобраться поближе. Они тоже видели, что настигают.

Ветер между тем понемногу обретал прежнюю силу, и поземка вновь понеслась над снегом и льдом, все выше вздымая белые языки. К тому времени, когда белая мгла начала смыкаться над головами, двое датчан, ижор и сло-венин успели миновать самую опасную часть Мхов. Позади осталась сплошная топь, впереди замаячили первые плотные кочки с растущими на них кривыми корявыми деревцами. Однако до настоящего надежного берега было еще далеко. Слишком далеко. Не успеть добежать туда прежде разбойников.

- Эй, финн!.. - прохрипел Эгиль в спину ижору, все так же неутомимо скользившему впереди. - А ну постой, что скажу!..

Одинокая сосна с большим птичьим гнездом на вершине возвышалась над колеблющимся морем снежных струй, точно путеводная веха, воздвигнутая самими богами: не промахнешься, не собьешься с пути. Эгиль и Харальд медленно приближались к ней, приминая лыжами торчавшую из-под снега траву, и зыбучее белое покрывало немедленно заносило оставленные ими следы. Тойветту утверждал, что надежная тропа в этом месте была совершенно прямой: только держи, мол, направление на сосну, и незачем бояться трясины. Так-то оно, может, и так, но Эгиль, внезапно оставшись без провожатого, все равно на первом же шагу покрылся липким потом, совсем иным, нежели от работы и бега.

- Это я должен был додуматься, а не ты, - сказал ему Харальд. - Если я и вправду хочу, чтобы меня называли вождем не только за мой род, но и потому, что я сам чего-нибудь стою...

Эгиль в ответ прохрипел, тыча копьем в лед перед собой:

- Я в твоем возрасте тоже не до всего додумывался, Рагнарссон. Сумей прожить столько, сколько прожил я, и в твоей груди тоже накопится премудрость тысячи битв...

Он все-таки настоял на том, чтобы идти первым, испытывая тропу тяжестью своего тела.

- Не в том дело, - сказал Харальд. - Ты размышлял, как сразиться и победить, а я только мечтал, чтобы Асы одолжили мне соколиное оперение - улететь от погони...

Эгиль усмехнулся в густую сивую бороду:

- Погоди хвалить меня, сын Лодброка. Пусть то, что я изловчился придумать, сперва убережет нас от преследователей...

Разбойников было шесть человек, и они, кажется, уже начали понимать, что сильно недооценили тех, за кем взялись гоняться по Сокольим Мхам. Против всякого ожидания, чужаки не струсили и не сорвались в беспорядочное нерассуждающее бегство, способное закончиться только смертью в трясине. И они на удивление хорошо знали болото, которое люди Волдыря привыкли считать домом родным. То есть предводитель шестерки довольно скоро начал жалеть, что взял с собой так мало народу. Ни в коем случае нельзя было дать пришлым выбраться за пределы Мхов: что, если это ладожские подсылы? И в лесу их ждет сильный отряд, готовый защитить своих наво-ропников и без промедления двинуться по разведанному пути?..

...Удача улыбнулась ватажникам, когда те начали уже не на шутку беспокоиться, успеют ли перехватить беглецов до края торфяника, где единственная тропа сменялась тетеревиным хвостом стежек-дорожек: помучишься, отыскивая следы. Вожак шестерки обрадованно крикнул, первым приметив двоих пришлецов, замешкавшихся на бегу. Один нетерпеливо переминался, жаждая удрать и не решаясь бросить товарища. А второй, припав на колено, неловкими усталыми движениями пытался приладить к ноге соскочившую лыжу.

Оставалось не вполне ясным, куда подева-лись еще двое, но о них можно будет поразмыслить потом. Ижору и словенину, застрявшим возле курящейся снежными вихрями кочки, было уже не спастись. Разбойники устремились к ним, на ходу выдергивая из налучей луки. Настигнутые смешно заметались, особенно тот, что никак не мог подвязать непослушную лыжу, и вожак даже хотел было придержать готовых стрелять молодцов, - взять бы живьем да свести к Болдырю на расспрос! Однако тут стоявший на коленях молодой Словении наконец справился с ремешками и выпрямился... и вдвоем с ижором они бросились в сторону от известной тропы, прямо туда, где, насколько было известно разбойникам, могла ждать только гибель.

Подлетев к кочке, у которой те только что стояли, ватажники какое-то время переминались в нерешительности. Пускаться следом за ускользавшими беглецами было попросту боязно. Но те уходили все дальше и почему-то все никак не проваливались, и мысль о том, чтобы вернуться и рассказать о том, как дали им уйти, была пригоршней снега, тающей за шиворотом. Трое стрельцов разом вскинули луки, целясь сквозь густую летящую белизну. Ветер донес жалкий вскрик, и им показалось, будто один из беглецов покачнулся. Хотя и не упал.

- За ними! - приободрился вожак. И первым ступил на еще видимую лыжню, уводившую в сторону от знакомой тропы.

Харальд не забыл, как состязался в стрельбе из лука с дочерью гардского ярла. Исход того состязания больно уязвил его гордость. Поэтому он не стал притворяться, будто не слышал забавной висы, в тот же день сложенной его воинами:

От могучей девы Принял поношенье, Истязая друга Змей луны сражений. *

* Друг змей луны сражений - поэтическое обозначение лука (луна сражений - щит; змеи щита - стрелы; друг стрел - лук).

Но победу в беге Вырвал, легконогий:

Зря ли гостем Тьяльви Был когда-то в доме... *

Прибыв в Новый Город, Харальд велел найти хорошего мастера-лучника, и тот сделал для него лук, какие предпочитали словенские воины - очень тугой, оплетенный берестой, с витой кожаной тетивой, не боящейся дождя и мороза. Харальд не справился с ним, когда впервые взял в руки, хотя на недостаток силы жаловаться ему не приходилось. Это тоже было обидно. Он щедро заплатил мастеру и половину зимы усердно трудил себя упражнениями, но добился-таки, чтобы лук начал его слушаться. Он уже ходил с ним на охоту, но бой впервые ему предстоял. Поэтому Харальд немного жалел, что с ним не было его прежнего лука, такого привычного и надежного. Ну что ж, сказал он себе. Вот и проверю, чему успел научиться...

Сосна, увенчанная обширным гнездом, росла на маленьком островке, давшем приют нескольким густым ольховым кустам. Сейчас на них, понятно, не было листьев, и даже снег не задерживался на тонких жилистых ветках, но кое-какое укрытие они все же давали. Харальд и Эгиль разошлись в стороны и молча стояли с луками в руках, ожидая. Они рассудили, что разбойники были скорее всего без броней - поди-ка побегай по тоненькому ледку, навьючив на себя полпуда железа! - и приготовили

* Здесь содержится намек на то, что какая-нибудь прапрабабушка Харальда могла изменить мужу с мифическим героем Тьяльви, якобы умевшим бегать быстрее ветра.

стрелы-срезни с широкими наконечниками. Такая перерубит руку, не спрятанную в кольчужный рукав. И голову с плеч долой сбросит, если метко попасть.

Харальд подумал о том, что разбойники вполне могут раскусить нехитрый замысел Эгиля, и тогда, наверное, им всем придется погибнуть. Не самая завидная смерть для сына конунга, мечтавшего о державе! Не на качающейся палубе корабля, не от рук знаменитых и благородных врагов. Посреди болота, в мелкой стычке с какими-то нидингами, объявленными вне закона за мерзкие преступления!.. Кто здесь увидит его смерть, кто запомнит ее и сумеет рассказать людям, что младший сын Рагнара Кожаные Штаны умер достойно?..

Харальд угрюмо вздохнул, вглядываясь в серую мглу и утешаясь хотя бы тем, что погибнет как воин - с оружием в руках и до последнего не давая спуску врагам. Они с Эгилем стояли спинами к ветру, и он услышал, как откуда-то сзади донеслось далекое карканье. Харальд вздрогнул от холода, успокоился и понял, что Даритель Побед, Небесный Отец его рода, взирал на него своим единственным оком, готовясь по достоинству оценить его мужество. Молодой викинг снял правую руку с тетивы и размял пальцы, начавшие коченеть.

Свистящий ветер уносил прочь и поскрипывание лыж, и перекликавшиеся голоса. Когда из сплошной пелены прямо перед Хара-льдом, пригибаясь на бегу, одна за другой выскочили две темные фигуры, его обдало горячей волной, а руки мгновенно вскинули лук. Ожидание кончилось.

Разбойники проглядели ловушку. Хотя на самом деле могли бы сопоставить первоначальное хладнокровие беглецов и явный испуг двоих отставших. Не сопоставили. Очень уж боялись упустить едва не настигнутых, соблазнились легкой добычей. В особенности когда рассмотрели кровь, глубокими пятнами протопившую снег. А надо, надо было подумать, прежде чем голодными волками бросаться по следу. Рассудить, представить себя на месте преследуемых. Заподозрить подвох...

Все это пришло к разбойному вожаку, как мгновенное озарение, когда внезапный и жестокий удар вышиб из-под него правую ногу. Он взмахнул руками и широко и нелепо шагнул в сторону, силясь обрести опору и уже понимая - слишком привыкли они уряжать засады и исподтишка нападать на не ждущих дурного людей, слишком давно на них самих никто не охотился... Он увидел изувечившую колено стрелу и упал, и лед под ним немедленно треснул, с готовностью расступаясь.

Ватажник, бежавший последним, корчился на тропе, неизвестно зачем пытаясь высвободить воткнувшуюся в снег лыжу. Стрела, пущенная Эгилем берсерком, легко вспорола на нем меховой полушубок и вошла в грудь до хребта, оставив рану в пядь шириной. Кровь лилась из разрубленных жил неостановимым потоком, быстро унося с собой жизнь.

Четверо, зажатые на узкой - не сойдешь и не больно-то развернешься - тропе и вдобавок оставшиеся без главаря, заметались. Тойветту мячиком подкатился под ноги Ха-ральду и тоже сразу схватился за лук, сдернутый со спины. Теперь силы были равны - четверо против четверых. Стрелы весело звенели в воздухе, ища цель. Харальд даже подумал о том, что негоже ему, знатному воину, расстреливать супротивников, точно привязанных кур. Он нахмурился и сказал себе, что разбойники, достанься им чуть-чуть побольше удачи, именно так поступили бы с его спутниками и с ним. Все завершилось очень быстро. Еще трое Болдыревых людей умерло безо всякого до - ж стоинства, до последнего стараясь спрятаться друг за друга. Теперь Харальд отчетливо видел, что никакие это не оборотни, а самые обычные люди, способные ощущать ужас и боль. И убивали их не только серебряные Д стрелы, но и простые, с железными наконеч-Д никами. Последнему оставшемуся на ногах отчаяние придало сил. Он взвился в прыжке, Ц развернулся вместе с лыжами прямо в воздухе, перелетел через лежавшего на тропе и ки-^" нулся наутек. Он потерял шапку, и было видно, что это молодой белобрысый мерянин не старше самого Харальда. Слипшиеся от пота волосы стояли дыбом на его голове. Харальд прицелился и в последний раз спустил тетиву. Стрела ударила бегущего между лопаток. Удар бросил его на колени, он попытался подняться, но не совладал и растянулся в снегу, потом начал ползти, неуклюже загребая руками. Раскинутые лыжи мешали ему, он почти не двигался с места и только подвывал тихо и жалобно, как больной щенок. Постепенно его движения делались все медленнее. Добивать не придется.

Тойветту уже поднялся на ноги и отряхивался, спрятав лук в налучь. Харальд поискал глазами молодого Твердятича - и похолодел, увидев его. Искра Звездочет лежал на боку, в неуклюжей, беспомощной позе, и прижимал ладонью правое бедро чуть пониже ягодицы. Эгиль уже склонился над ним, укоризненно качая головой:

- Эх, паренек, снимет ведь с нас твой батюшка головы, да и правильно сделает!..

Харальд и Тойветту опрометью бросились к ним и увидели: вся штанина и сапог у Искры были пропитаны густой липкой кровью. Боярский сын растерянно смотрел на своих товарищей, крепко закусив губы, чтобы не стонать. Он не мог перевернуться на спину: из его тела торчало длинное древко стрелы. Уже раненным, пятная кровью снег, он бежал во всю прыть не меньше сотни шагов, подманивая преследователей под стрелы датчан. А вот теперь все кончилось - и он, свалившись, без сторонней подмоги уже не двинется с места.

Тут со стороны тропы, где остались разбойники, донесся треск льда и тяжелое хлюпанье грязи, в которой ворочалось живое тело.

- Стрелу не трогайте, - предупредил Эгиль молодых. Сам же поднялся на ноги и пошел посмотреть.

* * *

Разбойный вожак, считанные мгновения назад в охотку возглавлявший погоню за беглецами и задорно летевший, точно гончий пес, по теплому кровавому следу - всех порву! не пощажу!.. - этот самый вожак смотрел на подошедшего викинга снизу вверх, и в глазах у него были отчаяние и надежда. Он уже по грудь ушел в болотную жижу, и та тяжко колыхалась, всасывая его все глубже. Случись ему обломиться со льда в честную озерную воду, он бы давно уже выбрался, и боль в изувеченном колене не смогла бы ему помешать: подумаешь, не такое доводилось терпеть!.. Но густая грязь крепко держала его, прежде смерти увлекая в могилу и не давая ни плыть, ни брести к спасительному островку. Падая, Болдырев ватажник не утратил самообладания и удержал в руках лук. Теперь он пробовал то зацепиться им за твердь, то опереться о лед и задержать неотвратимое погружение. Ничего не получалось - рога лука беспомощно соскальзывали по ветвям и траве, хрупкий ледок проламывался, не давая опоры...

Когда подошел Эгиль, разбойник ощерился, как погибающий волк. Рядом с ним, среди вставших торчком битых ледышек, на поверхности трясины лежал измазанный грязью тул-он схватил его и вытащил стрелу. Однако страх близкой смерти заглушил желание драться.

Стрела упала в черную жижу.

- Не дай изгибнуть, датчанин... Вытащи, век рабом буду... Он говорил по-словенски, начисто позабыв, что северный находник может и не понять его. Эгиль понял. Тут, впрочем, разуметь чужую молвь и не требовалось - все ясно и без нее.

- Таких рабов... - усмехнулся старый берсерк. Он легко мог спасти тонувщего, ибо стоял от него в неполной сажени, да и силой Эгиля добрые боги отнюдь не обидели. - Знаю я вас, нидингов... - тоже по-словенски продолжал он, глядя, как тяжелые языки льдистой грязи охватывают плечи разбойника. - Тонете, сулите кошель серебра, а вытащишь - кабы в благодарность у тебя самого кошель .не отняли...

Болдырев ватажник молча смотрел на него, силясь извернуться во влажной хватке болота и дотянуться до ветвей куста, от которого его вытянутую руку отделяли считанные вершки. Все тщетно.

Эгиль подумал о том, что вживую видит тот самый ужас, что так недавно терзал его собственное воображение. Одно дело, когда жизнь дотлевает в израненном теле, уже неспособном ни драться, ни удерживать трезвое сознание. И совсем другое - если тело еще полно сил, и его, живое, не спеша заглатывает смерть, и разум, потрясенный невозможностью происходящего, до последнего отказывается в это поверить...

Седобородый викинг уперся ладонями в колени и назначил гибнущему врагу выкуп за жизнь:

- Расскажи-ка мне, что за важного человека везли к вам на плоту?

- Бо... - с готовностью начал разбойник. Но тут наступающая жижа попала ему в рот, и он поперхнулся, выплевывая густую торфяную кашу, обжигавшую холодом зубы. Когда же, запрокинув голову, он опять возмог свободно говорить и дышать - не стал доканчивать сказанного, а в глазах появилась решимость погибнуть, но унести тайну с собой. Эгиль, совсем было изготовившийся бросить ему веревку, связанную петлей, разочарованно выпрямился.

Медлительная трясина готовилась сомкнуться над обращенным к небу лицом. Человек жадно, судорожно довершал последние вздохи, отпущенные судьбой, - как будто лишняя горсть воздуха, успевшая наполнить легкие, должна была помочь ему отодвинуть неизбежный конец. Некоторое время разбойник выплевывал грязь, и отчаянные рывки всего тела позволяли ему чуть приподниматься, высвобождая губы и подбородок. Но жижа была слишком густой и студеной, и силы таяли быстро. Трепыхания, заставлявшие трясину колебаться тяжелыми медленными волнами, делались все слабее. Ладони тонущего реже прорывали поверхность, и вот уже он не сумел схватить ртом воздуха - остались видны только забитые грязью, отчаянно раздувающиеся ноздри... а потом - лишь лоб и глаза, еще зрячие, еще пытающиеся моргнуть слипшимися ресницами... вот лениво вспух и лопнул перед ними пузырь, вырвавшийся изо рта...

Эгиль, вздрогнув, схватился за лук. Ему показалось, мутнеющие глаза успели различить нацеленное прямо в них жало бронебойной стрелы... И поблагодарить взглядом за избавление от последних мучений.

Обратный путь в Новый Город Искре запомнился плохо...

Стрела, угодившая куда ни один воин не захотел бы - в самый верх стегна, - разорвала большую кровеносную жилу, так что молодой Твердятич полными пригоршнями терял кровь еще на бегу. Она не подумала иссякать и потом, когда он уже достиг островка и повалился без сил. Такая рана - не просто жестокая скорбь для гордости и для тела, она и с белым светом распроститься может заставить. Кровь истекала толчками, неудержимо вырываясь кругом древка стрелы. Войди та хоть чуть ниже, ногу перетянули бы жгутом, а тут - как подступиться?.. Хорошо, Харальд вовремя додумался. Видел, как порой спасали раненных в грудь или живот, и здесь решил поступить так же. Распорол на Искре штаны, примерился - и стал с силой вдавливать кулак в белое тело повыше раны:

- Терпи, побратим!..

Искра терпел, а Харальд пробовал так и этак, и на семьдесят седьмой раз ему повезло. Попал на жилу и притиснул ее к кости, запирая кровь. Держать было неудобно и тяжело, руки У сына конунга скоро стали дрожать. Он не позволил себе переменить положения, глядя, как Эгиль склоняется над юным словенином, собираясь тащить из тела стрелу.

- Это мерянская стрела, - поглядев на оперение, неожиданно вмешался Тойветту. - У нее головка с шипами, как у остроги. Так ее не вынешь, резать надо!

- Резать, - сердито задумался Эгиль. - Легко сказать! Если ты так сведущ в здешних стрелах, может, подскажешь, как сидит наконечник?

- Ну... - свел золотистые брови ижор. - Видел я однажды мерянина, приделывавшего оперение...

Искра немного послушал их пересуды, представил, как его сейчас живого резать начнут - и обмяк, уронил голову.

Вынимать стрелу было опасно. Очень опасно. Оставлять - вовсе нельзя. И решать следовало быстро, потому что с Болдырева островка мог подоспеть новый отряд - выяснять, куда запропастились отряженные в погоню. Искру крепко связали, чтобы помимо воли не дернулся. Дали в зубы сосновый сучок - не допустить невольный крик боли до чуждых ушей. Эгиль приготовил нож, а Тойветту, кривясь и кусая губы, положил Искре на шею удавку. Иным способом оградить его от лишней муки они не могли.

Вообще-то Эгиль гораздо более преуспел в отнятии жизни, нежели в искусстве ее сбережения. Позже, за пивом у очага, он сознавался, что не слишком надеялся на успех и уповал только на богов и живучую молодость Искры. Однако Эйр, небесная врачевательница, была нынче милостива к старому берсерку. Он добрался до наконечника - действительно финского двузубого, как верно определил Тойветр, и бережно вынул его, а потом прижег вспоротое тело, чтобы надежно остановить кровь. Тогда Харальд смог разогнуться и отнять сведенные судорогой руки. Чистая тряпица, которой они повили Искре стегно, сразу начала промокать и набухать красным. Они внимательно следили за расползавшимся пятном, но уносящего жизнь потока не было и в помине.

- Рано радоваться! Теперь донести надо, - сказал Эгиль, стирая с лица обильно катившийся пот. Ему было жарко. Он выпрямился, еле разогнув окостеневшие ноги. Снег густо летел над маленьким островком посередине болота, посвистывая в кроне сосны и в голых ветках кустов: поземка сменилась самой настоящей метелью. Белесая мгла наверху мутно розовела предзакатным огнем. Все четверо провели на ногах без малого сутки, с пустыми животами и почти не отвязывая лыж от сапог... А вот погоня, могущая вновь прийти по их головы, будет сытой и свежей...

Искра, уже освобожденный от пут, лежал на земле и не открывал глаз. Извлечение стрелы он вынес с редкостным мужеством, которого, признаться, не ждали от домоседа ни Харальд, ни Эгиль. Посреди болота не из чего было сотворить даже плохонькие носилки, и Эгиль расстелил на снегу широкий кожаный плащ:

- Клади его... Да поосторожней смотри! Он первым впрягся в сбрую, наспех связанную из запасных тетив. Искра лежал лицом вниз, чувствуя щекой все неровности болотного льда. Рана в стегне, только что сводившая его с ума раскаленными волнами боли, стала чужой и далекой; гораздо сильней и обидней болел глубокий след, вдавленный в шею милосердной удавкой ижора. Искру больше не колотило от потери крови и холода - откуда-то мягкими волнами наплывало тепло. Он здраво подумал, что не мог еще поспеть настолько замерзнуть... Эта мысль была неинтересна ему и скоро покинула разум. Когда жизнь колеблется на краю пустоты, значимость вещей странным образом изменяется. Смерть становится безразлична, а ничтожные пустяки готовы перевесить весь мир.

- Бусы! - сказал Искра, широко раскрывая глаза.

Тропинка здесь была уже не такой опасной и узкой, и Харальд, бежавший следом за Эги-лем, сумел наклониться к другу:

- Что?..

- Бусы... - повторил Искра, и его веки снова отяжелели. - Бусы... Красные... Желтые... Он продолжал твердить об этих бусах все время, пока Тойветту и двое датчан, сменяя друг друга, тащили его к охотничьему становищу. Рана, беспокоимая движением и толчками, дважды открывалась и начинала обильно кровоточить. Приходилось останавливаться и заново ее унимать. Под конец Искра уже не говорил и даже не шептал, но губы беззвучно произносили все те же слова.

- И дались ему эти бусы! - сказал Эгиль. - Ты-то хоть что-нибудь понимаешь?..

Харальд, у которого от усталости ум заходил за разум, ответил: -

-А помнишь нашу серкландскую танцовщицу? Она носит такие.

Его даже осенило, что Искра в его нынешнем состоянии ни дать ни взять вспомнил несчастную Лейлу, терзаемую посреди двора жестоким Замятней. Сердолик и янтарь на тонком девичьем запястье... Харальд уже привык относиться к Искре как к застенчивому меньшому братишке. Он знал, что юный Твердятич еще едва отваживался мечтать о ласковых девичьих устах, о нежном объятии рук, обо всем том, ради чего на самом деле живет всякий мужчина. А вдруг танец заморской плясуньи и зрелище насилия над нею неожиданным образом его разбудили? Вдруг он по-мальчишески влюбился в несчастную девку и возмечтал, как спасет и защитит ее ото всех зол?..

В другое время Харальд гордился бы своей догадкой, ибо конунгу надлежит уметь многое, и особенно - заглядывать в души людей, объясняя и предугадывая поступки. Но Эгиль все тяжелей отдувался, перетаскивая по сугробам сделанную из плаща волокушу, и Харальд в очередной раз сменил его. На плаще лежали мягкие еловые лапы, а сверху, по-прежнему вниз лицом - Искра. Он был закутан в теплые одежды, но висок и щека, доступные взгляду, были совсем восковыми, и, наверное, из-за этого Искра казался жалким, худеньким и бесплотным. Харальд налег грудью на связанные тетивы. Сын гардского ярла на деле был гораздо тяжелее, чем казался. Харальд упрямо склонился вперед и потащил его так же быстро, как это получалось у Эгиля. У него тоже урчало в животе и по осунувшемуся лицу каплями бежал пот, но он не позволял себе замедлить шаг. Сыну конунга не годится ни в чем ни от кого отставать.

Тойветту, щенок Серебряной Лисы, в Новый Город с ними не пошел. - Ты можешь думать обо мне все, что пожелаешь, - с некоторой даже надменностью заявил он Эгилю, предположившему, что парень просто не смеет показаться на глаза боярину Твердиславу. Повернулся и неутомимой волчьей рысью побежал в лес. Только елки махнули вслед усыпанными снегом ветвями...

Глава четвертая

До настоящей весны было еще далеко, но в безветренные, вроде нынешнего, деньки румяный дед Солнышко уже улыбался спящей Земле и целовал ее, пригревая, готовя к грядущему пробуждению. Даже иной раз высыхали деревянные горбыли мостовой, но, правду сказать, пока редко. Улицы новогородские пытались мостить непролазной осенью, и потому, стоило мерзлой грязи чуть оттаять, как все наспех положенное начинало тонуть.

Искра медленно хромал к неблизкому детинцу, опираясь на палку и останавливаясь передохнуть. Он одолел меньше половины дороги и уже понимал, что переоценил свои силы. За порог ступая, храбрился, мечтал на обратном пути завернуть еще туда и туда, взглянуть, что новенького... Эх! Пока на лавке лежал, мог горы свернуть, а проковылял всего сотню шагов - и одолела дурнотная слабость, и забыл, как направо да налево смотреть, а всего мыслей - не закружилась бы окончательно голова, не смерклось бы в глазах, не упасть бы...

Искра начал выползать из дому всего седми-цу назад, но на улицу до сего дня носу еще не казал. Боялся слабости и безжалостного любопытства соседей: "Так в какое место, говоришь, уклюнула тебя стрела?.. А-а, стало быть, правду люди передают..."

- Он отличный воин и из хорошего рода, и я сожалею, что поначалу был с ним не особенно ласков, - рассказывал Харальд. - Жаль будет, если его сегодня убьют.

Ему, сыну великого конунга, пристало бы ехать в детинец верхом, но молодой датчанин шел пеш, и он приноравливался к медленному шагу товарища. И не торопил его, хотя дело, по' которому оба они шли сейчас на княжеский двор, вполне могло утвердить или развенчать Харальда как будущего правителя. Душа рвалась поскорей к нему приступить, но побратима, едва не отдавшего за тебя жизнь, бросать не годится. Правда вождя многолика, и это была еще одна ее сторона...

- Торгейр Волчий Коготь, конечно, виновен - в том, что не уберег моего воспитателя, - продолжал Харальд. Искра был совсем зелен лицом, и Харальд готов был, если потребуется, поддержать, подхватить. - Но если бы ты знал Хрольва Пять Ножей так хорошо, как знал его я, ты согласился бы, что не всякий изловчится всюду сопровождать его, если только он сам того не захочет! И потом, Хрольв ярл умер от ран, полученных в славном бою, и все согласны друг с другом, что его противник был великим воителем. Моя сестра Гуннхильд и славная Друмба последовали за ним, и это было великое дело, которое нескоро забудется. Они будут смотреть на сегодняшний хольмганг из пиршественного чертога Вальхаллы. Их души возрадуются на небесах, кто бы ни победил!..

Искра до некоторой степени разбирался в обычаях Северных Стран. Ему понадобилось усилие чтобы отрешиться от мыслей о следующем шаге, но все-таки он сказал:

_ Твой воспитатель погиб вскоре после вашего отъезда из Роскильде, а теперь весна. Волчий Коготь одолел изрядный путь, да к тому же зимой. Для этого требуется немалое мужество...

- Он дал обет отомстить ярлу твоего конунга, которого считает виновным, - с гордостью подтвердил Харальд. - Торгейр произнес священный обет, и Винг-Тор освятил его слово ударами своего молота. Славна месть, за которой едут так далеко!

Торгейр Волчий Коготь с несколькими спутниками-датчанами объявились в Новом Городе на другой день после столь памятной для Искры охоты. Их кораблю не везло в плавании. Осенние бури Восточного моря, которое слове-не называли Варяжским, жестоко потрепали его, и четверых мореходов подхватила в широкие сети гостеприимная Ран. Еще шестеро погибли в самом начале пути, в схватке с вендами, неожиданно налетевшими из-за песчаного островка.

- После этого боя люди Торгейра стали советоваться, - рассказывал Искре Харальд. - Иным такая неудача на третий день путешествия показалась скверной приметой, и они встали за то, чтобы вернуться и подождать, пока Всеотец не станет благосклонней к их замыслу. Волчий Коготь ответил, что Всеотец, верно, Дал им испытание, выбирая достойных. Двое на это сказали, что без него знают, как в таких случаях поступать. Торгейр не стал мешать им и даже дал лодку для плавания назад, потому что в опасном походе немного проку от спутников, которых насильно заставили следовать за вождем. И мало чести хевдингу, если он бросает своих людей, даже таких, которые сами готовы от него отказаться. Вот так и получилось, что сюда, в Хольмгард, с ним пришло всего пять человек! Я только не думаю, чтобы те двое отважились вернуться в Роскильде и предстать перед моим отцом. - Он ведь не похвалил бы их за то, что покинули Торгейра. Они теперь, наверное, скитаются без приюта и крова и горько сожалеют о своем малодушии!

Искра оперся на правую ногу, все еще чужую, тощую и непослушную, и подумал, что люди каждый день принимают решения и делают выбор. Всего чаще это малые решения, от которых ничего не зависит. Колол дрова и одно полено поставил на колоду сначала, а другое потом. Иногда же человек ощущает, как колеблется вся его жизнь, оказавшаяся на распутье. Уж верно, те воины Торгейра хевдинга понимали, что пролитого не поднимешь...

...Но бывает и так, что мелкие с виду дела, словно маленькие ключи, отпирают или запирают очень большие замки. Взять хоть тот разговор о звездах возле ночного костра и несколько ничего не. значащих слов о скорой перемене погоды, после которых они с Хараль-дом - а вернее, он. Искра - надумали пуститься на охоту за оборотнем. Или высказанное вслух сомнение Эгиля, подвигнувшее Тойветту вывести их к самой разбойничьей кладовой. Искра знал: Серебряный Лис винил в его увечье себя. Так винил, что сам себя отправил в изгнание. Ушел одному ему ведомыми тропинками в самую лесную крепь, и что там с ним будет и появится ли еще - лишь всевидящему Даждьбогу то ведомо... Эгиль тоже считал, что в чем-то виновен. Это он усомнился в охотничьем искусстве ижора, а после отправил сына ярла под стрелы вместо того, чтобы самому уводить погоню и, может быть, подставлять под раны свою широкую спину... Эгиль, по счастью, был старше и мудрее, чем Тойветту, и ненужных наказаний на себя не налагал.

...А если разбираться беспощадно, так, как Искра при всей своей молодости уже неплохо умел, - получалось, во всем виноват был только он сам. И стрелу в зад по собственной глупости получил, и отцу седины вдвое против прежнего прибавил. И Эгиль с ижором себя поедом едят ни за что ни про что...

Торгейр Волчий Коготь был высок, русоволос и светел лицом. Настоящий красавец, и женщины Нового Города успели оценить его красоту. У них было для этого время: Торгейр держался обычая родины и даже Харальду изложил свое дело не сразу, а лишь как следует обжившись. Он и теперь, отстаивая свою правоту перед князем, словно бы никуда не спешил. Харальд слушал его и думал о том, что в Северных Странах такая речь, пожалуй, послужила бы доказательством его правоты. Ну не может же, в самом деле, быть, чтобы слова так охотно и радостно слушались обманщика и злодея!..

Торгейр говорил и говорил, и толмач доносил смысл его речей до всех, кто не знал датского языка. Толмач был из датчан, успевших пожить в Гардарики пленниками. Он тоже сочувствовал приближенному Рагнара конунга и старался как мог. Харальд внимательно слушал его и с огорчением убеждался, что плохо еще освоил гардский язык.

Время от времени Харальд косился на Замятню. Тот молча стоял против Торгейра, окруженный десятком самых верных людей. Он по обыкновению угрюмо косился из-под неровных прядей волос, клочьями свисавших ему на глаза. Он не стал разговорчивее и добрее с тех пор, как избитая рабыня-танцовщица скинула плод, не успевший утвердиться во чреве. Ново-городцы, для которых княжеский суд был вехой в череде дней, посматривали на боярина и качали головами, обсуждая возможный исход тяжбы. Молодой датчанин не скрывал, что приехал за поединком, и кое-кто из не любивших Замят-ню - а таких в Новом Городе было большинство - полагал, что Волчьего Когтя привела сюда не иначе как справедливость богов. Должен, в самом деле, и на Замятию найтись укорот, не все ему людей обижать!

Искра сидел на крылечке дружинной избы - друзья-отроки сберегли ему местечко на верхней ступеньке, да еще подложили толстую овчинную шубу, и он наконец-то смог сесть, не тревожа раненую половинку. Тело, слабое после болезни, вкусило заслуженный отдых, и поначалу Искра просто наслаждался им, не очень-то слушая, что говорил Торгейр. Нежданная забота суровых парней, часто пенявших Тверятичу за малое усердие в воинском деле, растрогала его едва не до слез. Он щурился на солнце, надеясь, что не все заметят подозрительный блеск его глаз.

- Гой еси, молодой боярский сын, - раздался вблизи негромкий девичий голосок. Искра поспешно сморгнул, вскинул ресницы - и увидел хромоножку, стоявшую возле крылечка. Он поспешно поздоровался:

- И ты здравствуй. Куделька.

- Скоро совсем поправишься, - улыбнулась девушка. - Я уж и не буду нужна...

Искра покраснел и с поспешной горячностью заверил ее:

- Еще как будешь!

Она показалась ему одетой слишком легко для ветреного, хотя и ясного дня. Искра знал, что его привезли в Новый Город еле живого, и, если бы не две лекарки, по-прежнему обитавшие на батюшкином дворе, - скакать бы ему сейчас в светлый Ирий на огнехвостом, дымной шерсти коне. Боярин Пенек, конечно, готов был чем только возможно отдарить целительниц за спасение сына, но те объяснили, что какой-то давний обет возбранял им принимать богатые подношения. Так и не приняли от Твердислава ни серебра, ни одежд. Зато обрадовались посулу боярина раздобыть для них любые лекарственные снадобья, что летом привезут в Новый Город купцы. Да и то старая ведунья как-то странно смотрела при этом на Искриного отца. Словно сомневалась, возможет ли он свое слово сдержать...

Пока Искра был совсем плох, девичьи руки, касавшиеся его тела в таких местах, которые людям не показывают, словно бы сами собой разумелись и не причиняли стыда. А теперь вот разговаривал с Куделькой и не знал, куда деть глаза. Все мерещилось, будто она тоже про то только и думает, как созерцала его беспомощную наготу...

В это время подал голос усатый гридень, сидевший поблизости:

- А ты докажи, девка, что с тебя толк есть. Полезай к парню в шубу, погрей, пока снова душа из тела не запросилась. Нешто не жаль молодца?

Могучий воин не прятал широкой усмешки. Искра залился краской и открыл было рот говорить, но Куделька, к его окончательному смущению, приглашение приняла. Хромая, взобралась на крылечко и спокойно подсела к нему в овчинное тепло - как раз со стороны покалеченного бедра. Некоторое время Искра не мог ни о чем думать, кроме как о ее колене рядом со своим. Но вдвоем под шубой было действительно уютнее, чем в одиночку, и он посмотрел на Харальда, сидевшего близ князя Вадима, на малом стольце. Все-таки Харальд Заноза, сын Рагнара конунга, был в Новом Городе самым знатным датчанином. А значит, обязан был присмотреть за тяжбой своего соплеменника. Чтобы никто потом не сказал, будто справедливость была не полна. Или вовсе не совершилась.

Седовласый Эгиль берсерк и другие воины, приехавшие осенью из Роскильде, стояли за спиной молодого вождя. И, конечно, всем сердцем переживали за Волчьего Когтя.

- Жалко датчанина, - неожиданно шепнула Куделька на ухо Искре. - Такой молодой, красивый, и сердце у него чистое...

- Почему жалко?.. - словно очнувшись и заново почувствовав ее рядом с собой, удивился Твердятич. - Слышишь, как он своих богов в свидетели призывает? Люди говорят, у датчан сильные боги... И обмана не терпят...

Слова юной лекарки показались ему приговором красавцу датчанину, и верить в услышанное не хотелось. А Куделька вдруг содрогнулась, словно от холода, плотнее завернулась в овчину и чуть слышно шепнула ему на ухо:

- Кто я, чтобы предполагать... Но кажется мне, что за нынешним княжьим судом в самом деле присматривают...

И робко подняла глаза к небу, словно ожидая узреть в синеве лики, склонившиеся над городом. Искра невольно последовал ее примеру, но, конечно, ничего не увидел. Или ему просто не дано было увидеть то, что внятно различал ее взор?..

- Ну, держись, боярин Замятия Тужи-рич, - проворчал усатый гридень. - Дело-то и впрямь к полю. Потешимся!..

Искра встрепенулся - знакомое слово "боярин" что-то необъяснимо стронуло в его памяти, ему показалось, будто он близок был к какой-то разгадке, но вот к какой?.. Искра напряг память, но вотще. Едва мелькнувшее ускользнуло бесследно. Зато неведомо почему вспомнилось одно из мгновений редкого просветления, пока его душа колебалась, в каком мире остаться. Вроде бы над ним, лежащим почти °ез памяти, склоняется хмурый Замятня и протягивает на ладони блестящую красно-золотистую низку: "Вот они. Ты об этих бусах все говоришь? Хочешь, я их тебе подарю?.." Искра не был уверен, привиделось ему это в бреду или на самом деле случилось. Почему он до сих пор не удосужился спросить об этом Кудельку? Обязательно надо будет спросить... Но не сейчас и не здесь... Вслух он сказал:

- Конечно, боги за нами присматривают, иначе как бы мы соблюдали Их Правду! Ты лучше скажи, почему тебе датчанина жалко? Сама-товоришь, чист он...

Куделька отвела глаза.

- Потому, что боярин не подсылал... А неправого суда нынче не будет...

- Откуда знаешь?.. - забеспокоился Искра. Он вроде был уже не настолько слаб, чтобы заглядывать, как положено умирающему, за j пределы зримого мира. Но тут уж ему понево - - ле причудилась над головой Торгейра бело - f алая скорбная фата Государыни Смерти!.. |И И тоже стало жалко красавца датчанина, нес - 9 колько раз приходившего вместе с Харальдом 'я| к нему в горницу. Ибо что-то подсказывало - л Куделька не ошибалась. Захотелось вмешаться, ш спасти обреченного смерти доброго человека, т Но как встрянешь в княжеский суд?.. Тем паче когда сами боги присматривают?.. Да и с чем бы встревать?..

- А ты что же князю в ноги не пала?.. - зашипел он на Кудельку. - Князь бы, может, их помирил...

- А я не падала?.. - обиженным шепотом отозвалась хромоножка. - Да что я - сама наставница... Послушал нас Вадим Военежич да и приговорил мудрое слово: ступайте, лекарки отколе пришли. Без вас Матерь Ладу призовем чтобы правого с виновным рассудила... _ А к Торгейру самому? Чтобы зря не клепал?..

_ Датский боярин нас тоже послушал, - невесело усмехнулась Куделька. - И ответил: я, мол, заклял себя, что сюда доберусь и голову Замятии брошу собакам.

И теперь уж от клятвы не отступлю...

Между тем Торгейр завершил свою речь, и с добротно вымощенного пятачка перед княжеским престолом раздался резкий и хрипловатый голос Замятии:

- Красно ты говорил, датчанин, но правды в твоем навете - ни на драную беличью шкурку. Никакого одноглазого убийцу я к твоему Хрольву не подсылал!

А один из доверенных воинов, стоявших за спиной у своего вожака, с усмешкой добавил:

- Тайных убийц пускай подсылает немужественный, кто только на других поклепы горазд возводить. А наш боярин любого обидчика сам убивает!

- Одноглазого?.. - запоздало прислушался Искра.

- Ну да, одноглазого, - покосилась Куделька. - Ты где был-то, пока они говорили?

Молодой Твердятич ощутил пробежавший по телу мороз: ему сразу вспомнился тот человек с повязкой в половину лица, которого они с Харальдом встретили у лесного зимовья. Искра даже посмотрел на сына Лодброка, сидевшего на малом стольце. Лицо Харальда было непроницаемое. Искра невольно подумал, что вроде бы успел узнать его достаточно близко и хорошо. Уж заметил бы, явись Харальду на ум та же дикая мысль, что и ему... Искра опять перестал слушать речи тяжущихся и долго смотрел на друга, ожидая, не захочет ли тот тайно встретиться с ним взглядами. Не дождался и, тряхнув головой, почти стыдливо решил: да что, в самом деле, такое!.. Каким образом взяться здесь, в новогородском лесу, тому самому человеку, который на другом конце света убил какого-то датского вельможу? Что ему тут делать-то? Если б еще вправду Замятня его подослал... Так говорит же Куделька - не подсылал... Да и мало ли одногла - , зых на свете?.. Наверное, он в самом деле еще слишком болен и слаб. Вот ему и мерещится. Чудится в каждом слове особый смысл, которого там вовсе и нет...

- Я плохо разумею ваш язык, гардский ярл, - сказал Торгейр Волчий Коготь. - Не хочется мне ошибиться, и поэтому я спрашиваю тебя: так ли перевели мне слова твоего хирдманна? Верно ли, что он называл меня немужественным мужчиной, а мои слова - ложью?

Замятие словно надоело щуриться на него исподлобья. Он поднял голову и впервые посмотрел на датчанина прямо - глаза в глаза:

- А что еще про тебя сказать, когда именно таков ты и есть!

Торгейр опустил руку на меч.

- Ты, Вади гарда-конунг! - проговорил он торжественно. - И ты, Харальд Рагнарссон!

Этот человек обратил против меня непроизносимые речи. Он сказал, что я не могу занимать место среди мужчин, ибо я, как он думает, не мужчина в сердце моем. Я же отвечаю, что мое мужество ничем его мужеству не уступит!..

Князь Вадим посмотрел на Харальда, и Харальд медленно ответил:

- Если один свободный человек произнес о другом непроизносимые речи, наш закон велит им встретиться на перекрестке трех дорог и биться оружием. Мы называем это хольмгангом...