"Помогите ради Бога... Помогите ради Бога..." Кричал, стонал, сипел -
мальчик заснул под эти жалобы. А в большой комнате, где выбитые осенью
стекла не были закрыты даже фанерой, лежал в это время на диване зашитый в
простыни труп бабушки, которая умерла два дня назад... Ему предстояло
лежать там еще двенадцать дней.
писать об этом больше не хотелось. Что-то кончилось.
поводу лингвистической программы, с которой он последнее время (вяло,
совсем вяло) возился. Основная Теорема и все сопутствующие ей литературные
упражнения оказались забыты. Две недели он вкалывал над программой, и в
результате она отстучала ему превосходные афоризмы - новые, парадоксальные
и удивительно глубокие! Никакой Шопенгауэр, никакие Паскали, Лихтенберги и
Ларошфуко до таких не додумались да и не могли додуматься. Только его
новая программа была способна на такие чудеса.
явиться. С бутылкой кюрасо. Они выпили кюрасо, и Станислав похвастался
новыми афоризмами. Виконт отреагировал ворчливо-восторженно. Он был
сегодня особенно похож на Пушкина - маленький, изящный, кучерявый,
красивый: серые живые глаза меж черных ресниц. Виконт. Ваше сиятельство.
Станислав почувствовал, что соскучился по нему. И тогда по какому-то
наитию он извлек из стола последнюю распечатку "Счастливого мальчика" и
сунул ее в протянувшуюся (лениво) искалеченную ладонь.
тексту, он пожалел о своем порыве. ("Чувство - злейший враг опыта".) Но
было уже поздно. И он только налил себе еще кюрасо.
никто не напечатает.
поразили его. Он и думать себе не мыслил о том, чтобы это напечатать.
вполне безапелляционно и снова полез унылым носом своим в рукопись, явно
там что-то выискивая.
закурить. Он пытался представить, как все это должно выглядеть с точки
зрения какого-нибудь редактора. Ничего определенного представить ему не
удавалось, но сама мысль... одна лишь слабая возможность... даже намек
только на некую вероятность... Он вдруг вспомнил, как недавно совсем
сказал Лариске: хоть один какой-нибудь рассказик, пусть маленький, пусть
даже пустяковый, но - напечатать. И больше ничего мне не надо... Он сам
удивился тогда силе своего желания.
Виконт. - Ты обещал мне доказать теорему о своей богоизбранности. А привел
от силы полдюжины случаев счастливого избавления. Этого мало, душа моя.
Полдюжины случаев каждый насчитает.
Виконту вот так, сходу, насчитать полдюжины, а во-вторых, у него в запасе
еще три раза по полдюжины, и беда не в полудюжинах. А в том, что вот
писать как-то поднадоело...
отнюдь не претендует, однако же и у него в активе кое-что найдется:
скажем, случай с детонатором или те же псевдоинфарктные приступы, которых
зафиксировано уже три и которых, как известно, ждать можно в любую
минуту... Сколько, собственно, ВСЕГО случаев может Станислав предложить на
рассмотрение? Ах, двадцать три? А уверен Станислав, что все эти случаи
могут рассматриваться без всяких натяжек? Уверен... Отлично. Персильфанс.
А пробовал ли Станислав (будучи математиком) подсчитать, насколько,
собственно, это маловероятно - уцелеть в двадцати трех случаях из
бесчисленного, по сути, множества прочих других?.. Вот он, например,
Виконт, переходил улицу гораздо больше раз, чем двадцать три, и, наверное,
больше раз летал на самолетах, ездил в поездах, катывался на лошадях, и -
ничего!..
однозначного ответа на вопрос Виконта дать было невозможно. Невозможно
было применить к рассматриваемому явлению понятие вероятности в строгом
математическом смысле этого термина. Однако, ясно же, что если пятак
двадцать три раза подряд падает решкой... или кто-то двадцать три раза
подряд, без единого промаха, выигрывает в лотерею (пусть даже всего по
рублю за раз)... или хотя бы двадцать три раза подряд делает шестерную на
бубях - каждому же ясно, что тут не все ладно и требуется самое
тщ-щательное расследование.
тщ-щательного расследования, - сказал Виконт. - Иначе никто ничего не
поймет.
они выпили еще кюрасо.
скучным заниматься стохастическим анализом того, что и без всякого анализа
(а может быть, именно благодаря отсутствию такового) выглядело и странно,
и загадочно, и многозначительно. В конце концов, он же писал не научный
трактат какой-нибудь, а роман о человеке, который вдруг обнаруживает
влияние на свою жизнь некоей загадочной Руки и постепенно приходит к мысли
о некоем Скрытом Предназначении своем... В самом конце романа он
догадывается, в чем именно состоит это Предназначение, и становится...
Кем? И в чем состоит Предназначение?..
озабоченно.
Предназначение, мне все равно придется все мои истории под него подгонять,
а значит - выдумывать то, чего не было.
Двадцать три ситуации. На кой тебе ляд придумывать двадцать четвертую без
самой настоятельной необходимости?
Виконта образовался откуда-то приятель-археолог, который каждое лето ездил
в район Пенджикента копать древние кушанские (кажется) захоронения.
Виконт, как вдруг выяснилось, увязывался за ним уже в третий раз. Он очень
сбивчиво (и без всякого сомнения - лживо) объяснял, почему это позарез ему
необходимо: якобы это связано с его новым увлечением древней историей,
Сасанидами, Персией вообще и вопросами древнеперсидской ветеринарии в
частности... "Уши же вянут тебя слушать!" - сказал ему тогда Станислав,
потрясенный невероятным напором этого плохо продуманного вранья. "А ты не
слушай! - горячо посоветовал Виконт. - Ты мне скажи: вьется над морями
Черный Роджер или уже нет?" "Ну, вьется. Но я-то тебе зачем?" "Да какая
тебе разница! Поехали, и все" И они поехали, причем Станислав удрал от
своего научного руководителя, даже не позвонив ему и не соврав хоть
что-нибудь - обыкновенной вежливости и приличия для.
вытекающая из ловкого пера - с росчерками, завитушками, многозначительно
разбросанными точками... Изощренно прекрасные новые слова: "девани",
"магреб", "насталик"... "Фарси", "ирани"... Гортанная, с придыханиями
речь, словно от мучительно подавляемого восторга... Откуда это взялось
вдруг в Виконтовой жизни? Почему, зачем? Потому лишь, что дедушка-генерал
оставил ему в наследство коллекцию древних монет? Или чтобы насладиться в
подлиннике всеми этими Фирдоуси, Низами, Саади?.. Немыслимо прекрасные
стихи: