Чтение 8–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

ходьбы лицо.

-- Хорошая погодка сегодня, -- улыбнулся старичок, поглядывая на нее.

--Да...

-- Утром солнышко прямо загляденье.

-- Угу... -- она спрятала пудренницу.

-- Вы любите солнечную погоду?

--Да.

-- А лето любите? -- еще шире заулыбался он, все чаще оглядываясь.

-- Люблю.

-- А загород любите ездить? На природу?

-- Люблю, -- вздохнула Марина, -- Охуительно.

Он дернулся, словно к его желтому уху поднесли электроды, голова
сильней погрузилась в куртку:

-- А... это... вам... -- по кольцу?

-- По кольцу, по кольцу... -- устало вздохнула Марина, брезгливо
разглядывая шофера -- старого и беспомощного, жалкого и суетливого в своей
убого-ущербной похотливости...

Дядя Володя еще несколько раз приезжал к ним, оставаясь на ночь и она
снова все видела, засыпая только под утро.

В эти ночи ей снились яркие цветные сны, в которых ее трогали между ног
громко орущие ватаги ребят и девочек, а она, оцепенев от страха и стыда,
плакала навзрыд. Иногда сны были сложнее, -- она видела взрослых,
подсматривала за ними, когда они мылись в просторных, залитых светом ваннах,
они смеялись, раздвигая ноги и показывая друг другу что-то черное и мокрое.
Потом они, заметив ее, с криками выскакивали из воды, гонялись, ловили,
привязывали к кровати и, сладко посмеиваясь, били широкими ремнями. Ремни
свистели, взрослые смеялись, изредка трогая Марину между ног, она плакала от
мучительной сладости и бесстыдства.

Однажды, после бессонной ночи она сидела в туалете и услыхала утренний
разговор соседок на кухне.

-- Дядя... дядя Володя... -- яростно шептала Таисия Петровна
Зворыкиной, -- Ты б послушала что ночью у них на террасе творится! Заснуть
невозможно!

-- А что, слышно все? -- спросила та, громко мешая кашу.

-- Конешно! Месит ее, как тесто, прям трещит все!

-- Ха. ха, ха! Ничего себе...

-- Муж уехал, а она ебаря привела. Вот теперя как...

Марина ковыряла пальцем облупленную дверь, жадно вслушиваясь в новые
слова. Ебарь, сука, блядище -- это были незнакомые тайные заклинания, такие
же притягательные, как новые сны, как скрип и стоны в темноте.

Мать не менялась после приездов дяди Володи, только синяки под глазами
и припухшие губы выдавали ночную тайну, а все привычки оставались прежними.
Она смеялась, играя с Мариной, учила ее музыке, привычным шлепком освобождая
зажатые руки, напевала, протирая посуду, и печатала, сосредоточенно шевеля
губами.

Марина стала приглядываться к ней, смотрела на ее руки, вспоминая как
они смыкались вокруг чужой шеи, помнила сладостное подрагивание голых
коленей, на которых теперь так безмятежно покоилось вязание...

"Она показывает ему все, -- думала Марина, глядя на опрятно одетую
мать, -- "Все, что подлифчиком, все, что под трусами. Все, все, все. И
трогает он все. Все, что можно".

Это было ужасно и очень хорошо. Все, все все показывают друг другу,
раздвигают ноги, трутся, постанывая, скрипят кроватями. Но в электричке, в
метро, на улице смотрят чужаками, обтянув тела платьями, кофтами, брюками...

-- Мама, а отчего дети бывают? -- спросила однажды Марина, пристально
глядя в глаза матери.

-- Дети? -- штопающая мать подняла лицо, улыбнулась, -- Знаешь детский
дом на Школьной?

--Да.

-- Вот там их и берут. Мы тебя там взяли. -- А в детском доме откуда?

--Что?

-- Ну, раньше откуда?

-- Это сложно очень, девулькин. Ты не поймешь.

-- Почему?

-- Это малышам не понять. Вот в школу пойдешь, там объяснят. Это с
наукой связано, сложно все.

-- Как -- сложно?

-- Так. Вырастешь -- узнаешь.

Через полгода вернулся отец. Еще через полгода она пошла в школу,
чувствуя легкость нового скрипучего ранца и время от времени опуская нос в
букетище белых георгинов.

Длинный, покрашенный в зеленое класс с черной доской, синими партами и
знакомым портретом Ленина показался ей детским садом для взрослых.

Все букеты сложили в огромную кучу на отдельный стол, научили
засовывать ранцы в парты.

Высокая учительница в строгом костюме прохаживалась между партами,
громко говоря о Родине, счастливом детстве и наказе великого Ленина:
"учиться, учиться и учиться".

Школа сразу не понравилась Марине своей звенящей зеленой скукой. Все
сидели за партами тихо, с испуганно-внимательными лицами и слушали
учительницу. Она еще много говорила, показывала какую-то карту, писала на
доске отдельные слова, но Марина ничего не запомнила и на вопрос снимающей с
нее ранец матери, о чем им рассказывали, ответила:

-- О Родине.

Мать улыбнулась, погладила ее по голове:

-- О Родине -- это хорошо...

С тех пор потянулись однообразные сине-зеленые дни, заставляющие
готовить уроки, рано вставать, сидеть за партой, положив на нее руки, и
слушать про палочки, цифры, кружочки.

Гораздо больше ей нравилось заниматься дома музыкой, разбирая ноты и
слушая, как мать играет Шопена и Баха.

Через год сгорел соседский дом, и Надька научила ее заниматься
онанизмом.

Еще через два года отец повез Марину к морю. Когда оно -- туманное и
синее -- показалось меж расступившихся гор, Марина неожиданно для себя нашла
ему определение на всю жизнь:

-- Сгущеное небо, пап!

Они поселились в белом оплетенном виноградом домике у веселого
старичка, с утра до вечера торчащего на небольшой пасеке.

После того как отец сунул в его заскорузлые от прополиса руки "половину
вперед", присовокупив побулькивающую четвертинку "Московской", старичок
расщедрился на дешевые яйца и мед.

-- А хочете -- тут и камбалой разжиться можно. У Полины Павло привозит.
Я ж зараз поговорю с ним...

Но ждать переговоров с Павлом они не стали -- перерытый чемодан был
запихнут под койку, Марина зубами сорвала Гумовскую бирочку с нового
купальника, отец вышел из-за занавески в новых красных плавках:

-- Давай быстрей, Мариш.

Десятиминутная каменистая дорожка до моря петляла меж проглоченных
зеленью домиков, скользила над обрывом и стремительно, по утоптанному
известняку катилась вниз, навстречу равномерному и длинному прибою.

-- Живое, пап, -- жадно смотрела Марина на шипящее у ног море,
стаскивая панамку с головы.

Отец, сидящий на песке и занявший рот дышащей тальком пипкой резинового
круга, радостно кивал.

Через минуту Марина визжала в теплом, тягуче накатывающемся прибое,
круг трясся у нее подмышками.

-- По грудь войди, не бойся! -- кричал уплывающий отец, увозя за собой
белые, поднятые ногами взрывы.

Марина ловила волну руками, чувствуя ее упругое ускользающее тело, пила
соленую вкусную воду и громко звала отца назад.

-- Трусиха ты у меня, -- смеялся он, бросаясь на горячий песок и тяжело
дыша, -- Вся в мамочку.

Марина сидела на краю прибоя, с восторгом чувствуя, как уходящая волна
вытягивает из под нее песок. Сгущеное небо вытеснило все прошлое, заставило
забыть Москву, подруг, онанизм.

Утром, сидя под виноградным навесом, они ели яйца с помидорами, пили
краснодарский чай и бежали по еще ненагретой солнцем тропинке.

На диком пляже никого не было.

Отец быстро сбрасывал тенниску, парусиновые брюки и, разбежавшись,
кидался в воду. Он заплывал далеко, Марина залезала на огромный, всосанный
песком камень, чтоб разглядеть мелькающее пятно отцовской головы.

-- Пааааап!

Сидящие поодаль чайки поднимались от ее крика и с писком начинали
кружить.

Отец махал рукой и плыл назад.

Часто он утаскивал ее, вдетую в круг на глубину. Марина повизгивала,
шлепая руками по непривычно синей воде, отец отфыркивался, волосы его
намертво приклеивались ко лбу...

На берегу они ели черешню из кулька, пуляя косточками в прибой, потом
Марина шла наблюдать за крабами, а отец, обмотав голову полотенцем, читал
Хемингуэя.

Через неделю Марина могла проплыть метров десять, шлепая руками и
ногами по воде.

Еще через неделю отец мыл ее в фанерной душевой под струей нагретой
солнцем воды. Голая Марина стояла на деревянной, голубоватой от мыла
решетке, в душевой было тесно, отец в своих красных плавках сидел на
корточках и тер ее шелковистой мочалкой.

От него сильно пахло вином, черные глаза весело и устало блестели. За