возничие поминутно окликали, требуя дороги. И что происходит, что деется с
толпою подчас? Смотрят со смехом ли, со злобой, с безразличием, которое
тяжеле всего, заранее отчуждаясь, отодвигая от себя, и тогда холодом веет
от лиц, от взоров, и люди - словно немая, безжалостная стена; а то - со
скрытым пускай, но с сочувствием, жалостью, и тогда самому преступнику,
повязанному, ждущему казни, все-таки легче дышать, ибо и немое сочувствие
- все же сочувствие, и чуется, что не один ты в мире, как перст, а есть
братья твои во Христе, а тогда и смерть сама не столь уже и тяжка. <На
миру и смерть красна>, - сказано именно про такое: про мир, как про братью
свою, а не про ворогов...
насупленные лица новогородцев, и уже текло по народу:
слыхали все и не то что одобряли разбой, а - не своих грабили-то! В
нынешней ордынской кутерьме, когда всяк купец, едучи с товаром, страшится:
не то воротишь с прибытком, не то обдерут донага да еще молись Богу, что
самого не продали! В нонешней-то лихой поре, поди и поделом им, татарам! И
говор, точно шорох весеннего мелкого льда, когда, торопливо поталкивая
друг друга, лезут и лезут, торопятся, кружась, с непрерывным шуршанием
уносимые стрежнем битые сизые льдинки, что так и называют: не льдом, не
битняком, а шорошем, - так вот тек говор промежду людьми, не вырезываясь
ясно, но лица светлели, и уже сочувственно заглядывали в очи повязанных
любопытные костромские жонки, пока у въезда на площадь чей-то высокий
молодой голос, верно - по выговору судя - кого из новогородцев, торговых
гостей, не пробился сквозь осторожный шорох людской потаенной молви:
Кони стали, сани сбились в кучу. Ратники взялись за нагайки, за плети, а
тут уже и совали бабы кто калачика, кто молока подносил ко рту
повязанного: <Да выпей, родимый!> Уже и с кулаками лезли на княжескую
сторожу:
сгустившийся ропот толпы:
товар, а за молодцов мог князь и серебром откуп дать!
лезли бабы, осатанев, руками отводя вздетые копья сторожи, совали снедь, и
уже где-то в хвосте обоза к мигнувшему, отчаянно глядючи, ушкуйнику
подскочил какой-то проворный ясноглазый посадский, полоснул ножом
полуперетертое вервие, и освобожденный новогородец, безоглядно рванувши, с
размаху, как в ледяную воду, нырнул под отчаянный свист и ругань в толпу,
и только струистым колебаньем голов отметилось бегство ушедшего от смерти
молодца.
князь Дмитрий верхом в сопровождении бирючей, <детских> и дружины, которая
тут же ринулась отшибать народ от возов, помогая охранникам навести
порядок и препроводить повязанных ушкуйников на княжеский двор.
задирал морду, роняя клочья пены с отверстой пасти, грудью, золотою
чешмой, сверкающей сбруей шел на толпу. Князь в алом опашне грозил плетью,
грозно поводил очами. А за Дмитрием, придержав коня, в дорогой русской
собольей шубе высился, сидя на коне, как на столе княжеском, татарин (руки
в перстнях, мохнатая шапка седых бобров закрывает лоб) и не шевеля бровью,
с каменным плосковатым ликом глядел на мятущуюся толпу русичей, на
полоняников, коих урусутский князь добыл по ханскому слову, на возы с
товаром... Глядел и не шевелил бровью, точно истукан, точно каменная баба
степная. Князь служит хану - все хорошо! Все как должно быть! И пусть он
кричит, и ругает, и грозит плетью русичам, на то он и князь, подручник,
слуга. Вс° хорошо! Здесь, на Руси, порядку больше теперь, чем в Сарае, где
уже устали убивать ханов одного за другим...
купеческим лавкам. И Дмитрий остановил коня, сердито глядя поверх голов на
едва укрощенное море людское.
крикнул:
ухватившему было его за плечи. - Слышь! Ты! За твово батьку Новгород
Великий в Орде стоял, а ты цьто?! Кому служишь, ентим, что ль?! - кивнул в
сторону татарина. И князю (<Все одно пропадать, дак выскажу напоследок!>)
кинул: - П°с ты и есть! Шухло! На татар бы рати повел, коли ты великой
князь володимерской! Стойно Михайле Святому! А ты? Вместо того чтобы Сарай
зорить - своих, русичей, выдавать бесерменам! Кто ты есь после того?
Стерво татарское! Пес приблудный! Пес! Пес! Пес!
ударил. Связанного ушкуйника уже валили в сани, затыкали рот. Оглянул
зверем растиснутых по краям площади смердов, узрел плачущих баб, узрел
чужие, остраненные, насупленные лица посадских, круто заворотил коня.
дорогую плеть, соскочив с седла, крупно пошел по ступеням, ослепнув от
ярости, готовый бить, увечить, рубить кого-нито... Бухнула тяжелая дверь
покоя.
избранными боярами. Еще и беглый стародубский князек жался в углу.
договорил, но по взгляду, тяжелому, сожалительно-остраненному, понял
Дмитрий иное, недосказанное старшим братом. <Понял, - говорил ему,
казалось, Андрей, - почто я сам отступил вышней власти и стола
владимирского?>
- Теперь етот Каирбек хану донесет...
и еще хуже створилось!
Онтипа, глядючи мимо князя.
Египта бежавшим, сравнил, а нас с тобою - с нечестивым войском
фараоновым... А ему рта не зажмешь, ни ты, ни я! И не возьмешь, и в железа
не посадишь! Так-то, брат!
старшей дружины.
великий князь наконец вернул ему вотчину, отобранную москвичами. И что же
теперь? Всю жизнь он слушался кого-то: жены, Ивана Данилыча Калиты,
шурина, Симеона Гордого, покойного Константина Василича Суздальского, а
теперь слушает его сына, князя Дмитрия. И неужели все даром? Нет, хан
должен защитить! Должен вмешаться! Не смердам же этим решать княжеские
дела!
тяжело роняя руки на столешню и горбясь.
рук свою вотчину, молча, со страхом глядел на суздальского князя. <Неужели
не усидит?> - думалось и ему.
свозили во Владимир и сюда, на Кострому, дабы выдать хану.
сказал всем председящим:
Володимер, ушкуйники, што ль, станут меня защищать? Или так же вот повезут
нас всех в полон, и бабы учнут пироги совать: <Нате, родимые!> Так, што
ли?! - продолжал он, возвышая голос почти до крика: - Должон думать я
наперед хоть немного! Не дурьей смердьей башкой, а княжеским разумом
своим! Да без хана, без Орды все мы тута раздеремси промежи один другого!
Изгубим землю до последнего кореня! Только и держит владимирский великий
стол - воля ханская!
укоризной, и Дмитрий неволею опустил очи.
возразил негромко Андрей.
телом, старый ростовский князь. А стародубский князь, сложивший руки на
коленях и утупивший очи долу, только еще ниже опустил голову. Он уже каял
про себя, готовый, ежели отступит судьба от великого князя Дмитрия, вновь
пасть в ноги московиту.
зарежут и его, и никакой прочности владимирскому престолу не проистечет от
этой зряшной, как окажется потом, выдачи новгородских молодцов, что лучше,
осторожнее и умнее было бы, как делали потом не раз и не два москвичи,
потребовать откупа серебром с Господина Великого Нова Города, улестить
хана, но не выдавать на расправу русичей, которым сейчас суждена долгая
ордынская дорога и в конце ее канава, полная крови и нечистот, на краю
которой татарским ножом им, связанным, одному за другим перережут горло.
сердцем! По слову Христа о любви к ближнему своему. Он подчас и ворог тебе
Акунин Борис
Конан-Дойль Артур
Марко Джон
Белов Вольф
Василенко Иван
Соломатина Татьяна