что грозные повелители многого скопища стран и народов, сами подчас
спасаясь от бескормицы, продают детей кафинским купцам... А осенью, когда
Орда приходит на тутошние кочевья, веницейские гости в Тане запасы икры аж
в землю зарывают, и все одно - татары выроют и все подчистую съедят, чисто
саранча! И не от озорства какого, от голода. Скотина-то не своя, бека
какого али хана самого, тут и падаль будешь есть, как подопрет...
Завоеватели! В поход - так словно зимние волки! И не хочешь, а будешь
грабить, с таких-то животов!
Многое прояснело ему тут, в Орде! Многое, чему дивился или негодовал,
теперь содеялось привычно-понятным.
иноземных, разномастно одетых и разноязычных гостей. Гомон на многих
языках, машут руками, щупают скот, вертят, разглядывают рабов, перебирают
сукна и шкуры. Сюда тем, рваным, заказан и путь. Явится который, так
шуганут - колобом выкатится отсюдова! Вот персидские, в крашенных хною
бородах купцы, аланы, черкесы, фряги, влахи, веницейские гости из Таны,
бухарские гости, греки, жиды, русичи, немцы, готы, франки - кого и нет! А
когда торг в силе, то и не протолкнуться порой сквозь эту слитную, орущую
и торгующую разноплеменную толпу!
согревал сердце, и паки бесило, что почет этот добыт деяниями московской
господы, прежде всего рода Вельяминовых, владыки Алексия и меньше всего
самого князя Дмитрия, Митьки.
русичи и в глаза и позаочью давно уже называли царем, хотя, подобно
далекому Тамерлану, Мамай, не будучи Чингизидом по роду, держал при себе,
меняя их время от времени, ханов Чингизидов, замещавших престол верховных
правителей Золотой Орды, почти исчезнувшей Золотой Орды, почти и вскоре
преображенной в Синюю, отбитой от волжских многажды разгромленных
новгородскою вольницею городов и все-таки и все еще грозной, все еще
великой, хотя бы и памятью прошлого, памятью прежних туменов Субедэя и
Бату-хана, древнею славой побед, страхом народов, все еще не преодоленным
в сознании поколений, уцелевших от давних погромов, от того, почти уже
небылого, ужаса, пожаров сел и погибели городов...
расписанной двери, искоса глянув на замерших, надменных нукеров: блюдут!
как дорогую диковину, привезенную из далеких земель, предложил взглядом и
кивком сесть к дастархану.
вдруг подбирая слова и оттого гневая на себя. Ни в ком - и в себе самом
тоже - не любил Иван Вельяминов никоторого неуменья в делах. Тут - тем
паче. Татарскую молвь ведать было надобно!
ковер. Помыслил скользом: стоит ли говорить при казии и эмирах? Мысленно
махнул рукой - все едино! Здесь и у стен - уши!
владыки западной половины Дешт-и-Кипчака, претерпев ничего не значащие
цветистые любезности, высказал, словно камнем придавив восточную
увертливую речь:
трудно и твердо складывая слова чужой речи. - Почто не поддержал Михайлу
Саныча?
улыбке, сощурив по-кошечьи глаза. Заговорил, не то для Ивана, не то для
эмиров, о каком-то Гасане, который чего-то не сделал, куда-то не пришел...
Весь этот словесный поток можно было изъяснить одним речением: <Не было
сил!> Но ежели сил не было поддержать князя Михайлу, тогда зачем ярлык,
зачем такая поспешливость, окончившая сокрушением Твери? Фряги? Конечно,
они! Они же и обещали (и не дали!) серебра Мамаю!
ярлык? - вопросил, окаменев в улыбке, Мамай.
суздальских князей поддержи! Противу Москвы!
убит в Нижнем! - строго отверг Мамай.
от которой бесился некогда князь Дмитрий.
Окроме того, в Нижнем еще и Борис Кстиныч есть!
эмиры тоже внимательно, переставая улыбаться, смотрели на Ивана
Вельяминова.
прорвавшейся жесткости голоса пророкотала-прокатилась дальним громом
угроза). - Я отыму у них булгарскую дань!
дразнить Мамая было опасно.
хронически не хватало серебра. Вот почему так заискивает он перед
генуэзцами! <А, видать, фряги до тебя не вельми щедры!> - подумал Иван не
без злорадства.
Нижним переходят под руку московскую! Гляди, со временем и тебя самого
князь Дмитрий съест! - раздумчиво выговорил Иван.
нынешняя нужда застит для них дальнее, но важнейшее? И вот сами на гибель
себе выкармливают Москву! Насколько умнее их всех, и князя Митрия тоже,
владыка Алексий! Хотя и Алексий не поддержал его, Ивана, в давешней беде.
Не мог? Или не восхотел? Или его, Ивановой, головой купил нечто важнейшее
для дела церкви и народа русского? А он, Иван, сидит тут, пытаясь поднять
Мамая на борьбу с Дмитрием и тем разрушить все здание московской политики
в Орде, создававшееся со времен Калиты и устрояемое ныне владыкой
Алексием?! Да, после разгрома Михайлы, после того, как тверской князь в
черед за Дмитрием Суздальским отрекся в пользу Митьки от великого княжения
владимирского, его борьба с князем становит безнадежною. Почти
безнадежной! И ему, Ивану, предстоит... Что предстоит?! Он еще жив, он еще
сидит здесь в сане московского тысяцкого и он еще поборется с Дмитрием!)
уже отобрал у тебя Сарай!
помогает сам Тимур-аксак!
разохотившись, твоих земель и самого трона твоего?
борода, оскал зубов на мгновение, на миг один, стал страшен. Мамай помотал
головой.
Сыгнаком! Наголову! Пусть они и дальше бьют друг друга!
Урус-хан, и этот неведомый Тохтамыш, одолев во взаимной пре, неважно
который которого, потщатся вновь объединить все Дикое поле, Дешт-и-Кипчак,
и безродный Мамай вряд ли наберет достаточно преданных эмиров, чтобы
сокрушить их в свою очередь. Левобережье Волги давно уже потеряно им! И
опять - фряги! Только фрягам нужна грызня с Москвой! Самому Мамаю не так и
нужна. Он, Иван, на месте Мамая всячески поддержал бы Москву и уже с
русскими полками возвращал себе Синюю и Белую Орды, Арран и Хорезм... На
месте Мамая! Не быв обижен и изгнан! Не потеряй семейную долю и власть! А
этот - хитрит! И ныне, с ним, хитрит тоже. Зазвал выведать, что скажу я...
А сам? Сам - что еще решит?! И все одно - мелок! Мелок ты, темник Мамай!
Не вышло из тебя истинного царя!
кивает, и на блюде, достав из кожаного мешка, нукеры выносят и ставят
перед ним, прямо середи закусок и питий, дурно пахнущую человечью голову.
отнесется москвич к виду отрубленной головы своего соотечественника.
чем окончился поход новгородских удальцов-ушкуйников, затеянный в те поры,
как Дмитрий стоял под Тверью! Они тогда взяли и разграбили Кострому, и
Митькин наместник, младший брат владыки Алексия, Александр Плещеев бежал
позорно, бежал, имея пять тысяч противу двух, не то трех тысяч
новгородских удальцов! <Плещеев вдал плещи>, - так ядовито потешались на
Москве. А потом молодцы пошли на Низ, ограбили всю Волгу, разбивали
города, жгли купеческие караваны, топили бесермен и так, воюя, дошли до
самого устья Итиля, до Хаджи-Тархана, где князь Салчей льстиво принял их,
перепоил и, сонных, пьяных, вырезал всех до единого, забравши себе и
товар, и полон, и грабленое серебро. Прокоп был из простых, не боярин
даже, и Великий Новгород тотчас отрекся от него и всех его шкод. Ах!
Погуляли молодцы! Повидали красоты и земель далеких, порвали узорочья,
понасилили женок и своих, и бесерменских по городам, попроливали кровушки
и там, жаркою осенью, среди камышей и глиняных стен Хаджи-Тархана, сложили
дуром и даром буйные головы свои!
собачьего, не чуя шагов осторожных, крадущихся... Там и погинули все, и
разве который успел вспомнить в смертный час о богатырской гульбе, о
девичьих очах, о грудях белых, о том, как падали под саблями разрубленные
чужие тела, как шли, как гребли, как пели, хвалясь подвигами у костров,