ташка. Наташка вернулась - и встречена была совершенно равнодушно. Но не
были ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло
сердце, когда она сообразила все это. Она вышла в коридор, села на рун-
дук и опять заплакала.
с опухшими глазами.
сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловала руку барышни.
барышню, умиленная жалостью к ней.
вичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся стать наперсницей всех тайн и
чувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы, исключав-
шие всякую прелесть девичьей дружбы.
от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкую так-то, как по
хохлам своим...
жало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в это утро только
то, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди окрестных равнин,
что хохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушал
Евсея. Евсей молол без умолку - и о господах, и о Демьяне, и о жаре в
пути, и о том, что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, о
зеркальце, - а хохол, Шарый, или, как звали его в Суходоле, Барсук,
только головой мотал и вдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на не-
го и превесело заныл под нос: "Круть, верть, метелиця..." Потом стала
она понемногу приходить в себя - и дивоваться на Сошки, находить в них
все больше прелести и несходства с Суходолом. Одна хата хохлацкая чего
стоила - ее. белизна, ее гладкая, ровная, очеретёная крыша. Как богато
казалось в этой хате внутреннее убранство по сравнению с неряшливым убо-
жеством суходольских изб! Какие дорогие фольговые образа висели в углу
ее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красиво пестрели поло-
тенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе! А ряды сизых
горшков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего были хо-
зяева.
но. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и ладных мужи-
ков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в густом
крепком серебре, усы, - он только усы носил, - тоже серебряные, узкие,
татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тоже ка-
ких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, - тяже-
лы были его сапоги, - в сапоги заправлял порты из грубого беленого холс-
та, в порты - такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным воротом.
На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не стари-
ли его: не было ни усталости нашей, ни вялости в его лице; небольшие
глаза глядели остро, тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходив-
шего однажды в Суходол с мальчиком, игравшим на скрипке, напомнил он На-
ташке.
кая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую, не
суходольскую кожу ее широкоскулого лица, грубоватого, но почти красивого
своей прямотой и строгой живостью глаз - не то агатовых, не то янтар-
но-серых, менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на ее голове
большой черно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плах-
та, резко оттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра и
голени. Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцы
ее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-корич-
невое дерево. И когда она порою пела за работой, сдвинув брови, сильным
грудным голосом, песню об осаде неверными Нечаева, о том,
столько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия, силы,
угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.
звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то жалели бы ее, то
глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в обращении, совсем
не любопытны и не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбу
калужских баб и девок, которых звали за их пестрые сарафаны "распашонка-
ми". Но распашонок Наташка чуждалась: слыли они распутными, дурноболез-
ными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и с наслаждени-
ем, прибаутками так и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали как
угорелые. Рассеялось бы ее горе в привычном быту, в откровенностях, в
слезах и песнях. Да с кем было откровенничать или песни петь? Распашонки
затягивали своими грубыми голосами, подхватывали их не в меру дружно и
зычно, с ёканьем и свистом. Шарый пел только насмешливо-плясовое что-то.
А Марина в своих песнях, даже любовных, была строга, горда и задумчи-
во-сумрачна.
твердо и безнадежно:
ву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и ми-
лые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, дол-
го томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обида сменялась в
ее сердце нежностью, страсть и отчаяние - покорностью, желанием самого
скромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой от
всех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившие
из Суходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения буд-
ничной суходольской жизни - и начинал казаться Суходол таким прекрасным,
таким желанным, что не хватало сил терпеть одиночество и горе... Вдруг
явился Герваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские новос-
ти, в полчаса рассказал то, что другой не сумел бы и в день рассказать,
- вплоть до того, как он насмерть "толконул" деда, и твердо сказал:
дорогу:
любовницы не годишься... Образумься!
разумилась.
шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, учили тер-
пению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось тупо, жа-
лобно, а пуще всего правилу: не думать.
зывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя в степную даль.
- У Господа Бога всего много... Сорви-ка ты нам, деушка, лучку украд-
кой...
не такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд два ужас-
ных сна. Все думала она о Суходоле, - трудно было сначала не думать-то!
- думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала, выйдет ли она
замуж, и если выйдет, то когда, за кого... Думы так незаметно перешли
однажды в сон, что совершенно явственно увидала она предвечернее время
знойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд с
ведрами - и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре безобразного, голо-
вастого мужика-карлика в разбитых сапогах, без шапки, со всклоченными
ветром рыжими кудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной ру-
бахе. "Дедушка! - крикнула она в тревоге и ужасе. - Ай пожар?" - "До
шпенту все слетит сейчас! - тоже криком, заглушаемым горячим ветром,
отозвался карлик. - Туча идет несказанная! И думать не моги замуж соби-
раться!" - А другой сон был и того страшнее: стояла она будто бы в пол-
день в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи, замирала, ждала че-
го-то - и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел, вскинулся на
дыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с горящими, как уголья,
радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" - крикнул он чело-
вечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топоча маленькими зад-
ними копытцами - и с размаху упал ей на грудь передними...
она от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к кому кинуться
ей.
ная! Угодники божий!
ми, как Меркурий, делалось еще страшнее.
девичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась,- недаром выпало
ей на долю нечто необычное, любовь к барину! - что ждут ее еще какие-то
испытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а богомолкам - в
простоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать се-
бе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и вы-
думывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка.
Куликов Роман
Махров Алексей
Круз Андрей
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс
Белогорский Евгений