Чтение 8–й страницы книги ~Коновалов~

рассеять его настроение и заговорил о могучей силе привычки и о всем прочем,
что в этом случае было уместно. Коновалов упорно молчал, глядя в пол.

- Нет, это что-о! Не в том сила! А просто я есть заразный человек... Не
доля мне жить на свете... Ядовитый дух от меня исходит. Как я близко к
человеку подойду, так сейчас он от меня и заражается. И для всякого я могу с
собой принести только горе... Ведь ежели подумать - кому я всей моей жизнью
удовольствие принес? Никому! А тоже, со многими людьми имел дело... Тлеющий
я человек...

- Это чепуха!..

- Нет, верно..- убежденно кивнул он головой.

Я разубеждал его, но в моих речах он еще более черпал уверенности в своей
непригодности к жизни...

Он быстро и резко изменился. Стал задумчив, вял, утратил интерес к книге,
работал уже не с прежней горячностью, молчаливо, необщительно.

В свободное время ложился на пол и упорно смотрел в своды потолка. Лицо у
него осунулось, глаза утратили свой ясный детский блеск.

- Саша, ты что? - спросил я его.

- Запой начинается,- объяснил он.- Скоро я начну водку глушить... Внутри
у меня жжет... вроде изжоги, знаешь... Пришло время.. Кабы не эта самая
история, я бы, поди-ка, еще протянул сколько-нибудь. Ну - ест меня это
дело... Как так? Желал я человеку оказать добро - и вдруг... совсем
несообразно! Да, брат, очень нужен для жизни порядок поступков... Неужто уж
так и нельзя выдумать этакий закон, чтобы все люди действовали как один и
друг друга понимать могли? Ведь совсем нельзя жить на таком расстоянии один
от другого! Неужто умные люди не понимают, что нужно на земле устроить
порядок и в ясность людей привести?.. Э-эхма!

Поглощенный думами о необходимости в жизни порядка, он не слушал моих
речей. Я заметил даже, что он как бы стал чуждаться меня. Однажды, выслушав
в сто первый раз мой проект реорганизации жизни, он рассердился на меня.

- Ну тебя... Слыхал я это... Тут не в жизни дело, а в человеке... Первое
дело - человек... понял? Ну, и больше никаких... Этак-то, по-твоему,
выходит, что, пока там все это переделается, человек все-таки должен
оставаться, как теперь. Нет, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы...
Чтобы ему было и светло и не тесно на земле,- вот чего добивайся для
человека. Научи его находить свою тропу...

Я возражал, он горячился или делался угрюмым и скучно восклицал:

- Э, отстань!

Как-то раз он ушел с вечера и не пришел ни ночью к работе, ни на другой
день. Вместо него явился хозяин с озабоченным лицом и объявил:

- Закутил Лексаха-то у нас. В "Стенке" сидит. Надо нового пекаря
искать...

- А может, оправится?!

- Ну, как же, жди... Знаю я его...

Я пошел в "Стенку" - кабак, хитроумно устроенный в каменном заборе. Он
отличался тем, что в нем не было окон и свет падал в него сквозь отверстие в
потолке. В сущности, это была квадратная яма, вырытая в земле и покрытая
сверху тесом. В ней пахло землей, махоркой и перегорелой водкой, ее
наполняли завсегдатаи - темные люди. Они целыми днями торчали тут, ожидая
закутившего мастерового для того, чтоб донага опить его.

Коновалов сидел за большим столом, посредине кабака, в кругу почтительно
и льстиво слушавших его шестерых господ в фантастически рваных костюмах, с
физиономиями героев из рассказов Гофмана.

Пили пиво и водку, закусывали чем-то похожим на сухие комья глины...

- Пейте, братцы, пейте, кто сколько может. У меня есть деньги и одежа...
Дня на три хватит всего. Все пропью и... шабаш! Больше не хочу работать и
жить здесь не хочу.

- Город сквернейший, - сказал некто, похожий на Джона Фальстафа.

- Работа? - вопросительно посмотрел в потолок другой и с изумлением
спросил: - Да разве человек для этого на свет родился?

И все они сразу загалдели, доказывая Коновалову его право все пропить и
даже возводя это право на степень непременной обязанности - именно с ними
пропить.

- А, Максим... и котомка с ним! - скаламбурил Коновалов, увидав меня. -
Ну-ка, книжник и фарисей, - тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул с рельс.
Шабаш! Пропиться хочу до волос... Когда одни волосы на теле останутся -
кончу. Вали и ты, а?

Он еще не был пьян, только голубые глаза его сверкали возбуждением и
роскошная борода, падавшая на грудь ему шелковым веером, то и дело
шевелилась - его нижняя челюсть дрожала нервной дрожью. Ворот рубахи был
расстегнут, на белом лбу блестели мелкие капельки пота, и рука, протянутая
ко мне со стаканом пива, тряслась.

- Брось, Саша, уйдем отсюда, - сказал я, положив ему руку на плечо.

- Бросить?.. - Он засмеялся. - Кабы ты лет на десять раньше пришел ко мне
да сказал это, - может, я и бросил бы. А теперь я уж лучше не брошу... Чего
мне делать? Ведь я чувствую, все чувствую, всякое движение жизни... но
понимать ничего не могу и пути моего не знаю... Чувствую - и пью, потому что
больше мне делать нечего... Выпей!

Его компания смотрела на меня с явным неудовольствием, и все двенадцать
глаз измеряли мою фигуру далеко не миролюбиво.

Бедняги боялись, что я уведу Коновалова - угощение, которое они ждали,
быть может, целую неделю.

- Братцы! Это мой товарищ, - ученый, черт его возьми! Максим, можешь ты
здесь прочитать про Стеньку?.. Ах, братцы, какие книги есть на свете! Про
Пилу... Максим, а?.. Братцы, не книга это, а кровь и слезы. А... ведь
Пила-то - это я? Максим!.. И Сысойка - я... Ей-богу! Вот и объяснилось!

Он широко открытыми глазами, с испугом в них, смотрел на меня, и нижняя
его губа странно дрожала. Компания не особенно охотно очистила мне место за
столом. Я сел рядом с Коноваловым, как раз в момент, когда он хватил стакан
пива пополам с водкой.

Ему, очевидно, хотелось как можно скорее оглушить себя этой смесью.
Выпив, он взял с тарелки кусок того, что казалось глиной, а было вареным
мясом, посмотрел на него и бросил через плечо в стену кабака.

Компания вполголоса урчала, как стая голодных собак.

- Потерянный я человек... Зачем меня мать на свет родила? Ничего
неизвестно... Темь!.. Теснота!.. Прощай, Максим, коли ты не хочешь пить со
мной. В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином - получи и дай
мне, я их пропью... Нет! Возьми себе на книги... Берешь? Не хочешь? Не
надо... А то возьми? Свинья ты, коли так... Уйди от меня! У-уходи!

Он пьянел, глаза у него зверски блеснули.

Компания была совершенно готова вытурить меня в шею из среды своей, и я,
не желая дожидаться этого, ушел.

Часа через три я снова был в "Стенке". Компания Коновалова увеличилась
еще на два человека. Все они были пьяны, он - меньше всех. Он пел,
облокотясь на стол и глядя на небо через отверстие в потолке. Пьяницы в
разнообразных позах слушали его и некоторые икали.

Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у
всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он с чувством выводил заунывные
рулады, и лицо его было бледно от волнения, глаза полузакрыты, горло выгнуто
вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных и красных физиономий,
и только порой были слышны бормотанье и икота. Голос Коновалова вибрировал,
плакал и стонал, - было до слез жалко видеть этого славного парня поющим
свою грустную песню.

Тяжелый запах, потные, пьяные рожи, две коптящие керосиновые лампы,
черные от грязи и копоти доски стен кабака, его земляной пол и сумрак,
наполнявший эту яму, - все было мрачно и болезненно. Казалось, что это
пируют заживо погребенные в склепе и один из них поет в последний раз перед
смертью, прощаясь с небом. Безнадежная грусть, спокойное отчаяние,
безысходная тоска звучали в песне моего товарища.

- Максим здесь? Хочешь ко мне эсаулом? - прервав свою песню, заговорил
он, протягивая мне руку. - Я, брат, совсем готов... Набрал шайку себе... вот
она... потом еще будут люди... Найдем! Это н-ничего! Пилу и Сысойку
призовем... И будем их каждый день кашей кормить и говядиной... хорошо?
Идешь? Возьми с собой книги... будешь читать про Стеньку и про других...
Друг! Ах, и тошно мне, тошно мне... то-ошно-о!..

Он изо всей силы грохнул кулаком по столу. Загремели стаканы и бутылки, и
компания, очнувшись, сразу же наполнила кабак страшным шумом.

- Пей, ребята! - крикнул Коновалов. - Пей! Отводи душу - дуй вовсю!

Я ушел от них, постоял у двери на улице, послушал, как Коновалов
ораторствовал заплетающимся языком, и, когда он снова начал петь, отправился
в пекарню, и вслед мне долго стонала и плакала в ночной тишине неуклюжая
пьяная песня.

Через два дня Коновалов пропал куда-то из города.

Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе
терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы
всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей,
из сферы болезненных самолюбии, идейного сектантства, всяческой
неискренности, - одним словом, из всей этой охлаждающей чувство,
развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по
сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами
без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная
необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной
сложности и болезненной утонченности этого быта.

В деревне почти так же невыносимо тошно и грустно, как и среди
интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя все и
грязно, но все так просто и искренне, или идти гулять по полям и дорогам
родины, что весьма любопытно, очень освежает и не требует никаких средств,
кроме хороших, выносливых ног.

Лет пять тому назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая по
святой Руси, попал в Феодосию. В то время там начинали строить мол, и, в
чаянии заработать немного денег на дорогу, я отправился на место сооружения.