Чтение 8–й страницы книги ~Братья Карамазовы~

И только что Алеша вышел за дверь, подошел опять к шкапику и хлопнул еще полрюмочки.

-- Больше не буду! -- пробормотал он крякнув, опять запер шкапик, опять положил ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилег на постель и в один миг заснул.

III. СВЯЗАЛСЯ СО ШКОЛЬНИКАМ.

"Слава богу, что он меня про Грушеньку не спросил", подумал в свою очередь Алеша, выходя от отца и направляясь в дом г-жи Хохлаковой, "а то бы пришлось пожалуй про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать". Алеша больно почувствовал, что за ночь бойцы собрались с новыми силами, а сердце их с наступившим днем опять окаменело: "Отец раздражен и зол, он выдумал что-то и стал на том; а что Дмитрий? Тот тоже за ночь укрепился, тоже надо быть раздражен и зол, и тоже что-нибудь конечно надумал... О, непременно надо сегодня его успеть разыскать во что бы ни стал..."

Но Алеше не удалось долго думать: с ним вдруг случилось дорогой одно происшествие, на вид хоть и не очень важное, но сильно его поразившее. Как только он прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (весь город наш пронизан канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькую кучку школьников, вс¬ малолетних деток, от девяти до двенадцати лет не больше. Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешечками на ремнях через плечо, одни в курточках, другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы. Вся группа оживленно о чем-то толковала, повидимому совещалась. Алеша никогда не мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему очень нравились. А потому как ни озабочен он был теперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и вступить в разговор. Подходя он вглядывался в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всех мальчиков было в руках по камню, у других так по два. За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти не больше или даже меньше того, -- бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками. Он внимательно и пытливо наблюдал группу шести школьников, очевидно его же товарищей, с ним же вышедших сейчас из школы, но с которыми он видимо был во вражде. Алеша подошел и, обратясь к одному курчавому, белокурому, румяному мальчику в черной курточке, заметил, оглядев его:

-- Когда я носил вот такой как у вас мешочек, так у нас носили на левом боку, чтобы правою рукой тотчас достать; а у вас ваш мешок на правом боку, вам неловко доставать.

Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.

-- Да он левша, -- ответил тотчас же другой мальчик, молодцоватый и здоровый, лет одиннадцати. Все остальные пять мальчиков уперлись глазами в Алешу.

-- Он и камни левшой бросает, -- заметил третий мальчик. В это мгновение в группу как раз влетел камень, задел слегка мальчика-левшу, но пролетел мимо, хотя пущен был ловко и энергически. Пустил же его мальчик за канавкой.

-- Лупи его, сажай в него, Смуров! -- закричали все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он бросил камнем в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился о землю. Мальчик за канавкой тотчас же пустил еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу и довольно больно ударил его в плечо. У мальчишки за канавкой весь карман был полон заготовленными камнями. Это видно было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.

-- Это он в вас, в вас, он нарочно в вас метил. Ведь вы Карамазов, Карамазов? -- закричали хохоча мальчики. -- Ну, все разом в него, пали!

И шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в голову и тот упал, но мигом вскочил и с остервенением начал отвечать в группу камнями. С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.

-- Чт[OACUTE] вы это! Не стыдно ли, господа! Шестеро на одного, да вы убьете его! -- закричал Алеша.

Он выскочил и стал навстречу летящим камням, чтобы загородить собою мальчика за канавкой. Трое или четверо на минутку унялись.

-- Он сам первый начал! -- закричал мальчик в красной рубашке раздраженным детским голоском, -- он подлец, он давеча в классе Красоткина перочинным ножиком пырнул, кровь потекла. Красоткин только фискалить не хотел, а этого надо избить...

-- Да за что? Вы верно сами его дразните?

-- А вот он опять вам камень в спину прислал. Он вас знает. -- закричали дети. -- Это он в вас теперь кидает, а не в нас. Ну все, опять в него, не промахивайся, Смуров!

И опять началась перестрелка, на этот раз очень злая. Мальчику за канавкой ударило камнем в грудь; он вскрикнул, заплакал и побежал вверх в гору, на Михайловскую улицу. В группе загалдели: "Ага, струсил, бежал, мочалка!"

-- Вы еще не знаете, Карамазов, какой он подлый, его убить мало, -- повторил мальчик в курточке, с горящими глазенками, старше всех повидимому.

-- А какой он? -- спросил Алеша. -- Фискал, что ли? Мальчики переглянулись как будто с усмешкой.

-- Вы туда же идете в Михайловскую? -- продолжал тот же мальчик. -- Так вот догоните-ка его... Вон видите, он остановился опять, ждет и на вас глядит.

-- На вас глядит, на вас глядит! -- подхватили мальчики.

-- Так вот и спросите его, любит ли он банную мочалку, растрепанную. Слышите, так и спросите.

Раздался общий хохот. Алеша смотрел на них, а они на него.

-- Не ходите, он вас зашибет, -- закричал предупредительно Смуров. -- Господа, я его спрашивать о мочалке не буду, потому что вы верно его этим как-нибудь дразните, но я узнаю от него, за что вы его так ненавидите...

-- Узнайте-ка, узнайте-ка, -- засмеялись мальчики. Алеша перешел мостик и пошел в горку мимо забора прямо к опальному мальчику.

-- Смотрите, -- кричали ему вслед предупредительно, -- он вас не побоится, он вдруг пырнет, исподтишка... как Красоткина...

Мальчик ждал его, не двигаясь с места. Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким, худеньким продолговатым личиком, с большими, темными и злобно смотревшими на него глазами. Одет он был в довольно ветхий старенький пальтишко, из которого уродливо вырос. Голые руки торчали из рукавов. На правом коленке панталон была большая заплатка, а на правом сапоге, на носке, где большой палец, большая дырка, видно, что сильно замазанная чернилами. В оба отдувшиеся кармашка его пальто были набраны камни, Алеша остановился пред ним в двух шагах, вопросительно смотря на него. Мальчик, догадавшись тотчас по глазам Алеши, что тот его бить не хочет, тоже спустил куражу и сам даже заговорил.

-- Я один, а их шесть... Я их всех перебью один, -- сказал он вдруг, сверкнув глазами.

-- Вас один камень должно быть очень больно ударил, -- заметил Алеша.

-- А я Смурову в голову попал! -- вскрикнул мальчик.

-- Они мне там сказали, что вы меня знаете и за что-то в меня камнем бросили? -- спросил Алеша. Мальчик мрачно посмотрел на него.

-- Я вас не знаю. Разве вы меня знаете? -- допрашивал Алеша.

-- Не приставайте! -- вдруг раздражительно вскрикнул мальчик, сам однако ж не двигаясь с места, как бы вс¬ чего-то выжидая и опять злобно засверкав глазенками.

-- Хорошо, я пойду, -- сказал Алеша, -- только я вас не знаю и не дразню. Они мне сказали, как вас дразнят, но я вас не хочу дразнить, прощайте!

-- Монах в гарнитуровых штанах! -- крикнул мальчик, вс¬ тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только был у него в кармане.

-- Так вы сзади? Они правду стало быть говорят про вас, что вы нападаете исподтишка? -- обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.

-- Как вам не стыдно! Что я вам сделал? -- вскричал он. Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится; видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец. Он впился в него зубами и секунд десять не выпускал его. Алеша закричал от боли, дергая изо всей силы палец. Мальчик выпустил его наконец и отскочил на прежнюю дистанцию. Палец был больно прокушен, у самого ногтя, глубоко, до кости; полилась кровь. Алеша вынул платок и крепко обернул в него раненую руку. Обертывал он почти целую минуту. Мальчишка вс¬ это время стоял и ждал. Наконец Алеша поднял на него свой тихий взор.

-- Ну хорошо, -- сказал он, -- видите, как вы меня больно укусили, ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите, что я вам сделал?

Мальчик посмотрел с удивлением.

-- Я хоть вас совсем не знаю и в первый раз вижу, -- вс¬ так же спокойно продолжал Алеша, -- но не может быть, чтоб я вам ничего не сделал, -- не стали бы вы меня мучить даром. Так чт[OACUTE] же я сделал и чем я виноват пред вами, скажите?

Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу и долго еще видел он, как бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и верно все так же в голос плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.

IV. У ХОХЛАКОВЫХ.

Скоро подошел он к дому г-жи Хохлаковой, к дому каменному, собственному, двухэтажному, красивому, из лучших домов в нашем городке. Хотя г-жа Хохлакова проживала большею частию в другой губернии, где имела поместье, или в Москве, где имела собственный дом, но и в нашем городке у нее был свой дом, доставшийся от отцов и дедов. Да и поместье ее, которое имела она в нашем уезде, было самое большое изо всех трех ее поместий, а между тем приезжала она доселе в нашу губернию весьма редко. Она выбежала к Алеше еще в прихожую.

-- Получили, получили письмо о новом чуде? -- быстро, нервно заговорила она.

-- Да, получил.

-- Распространили, показали всем? Он матери сына возвратил!

-- Он сегодня умрет, -- сказал Алеша.

-- Слышала, знаю, о как я желаю с вами говорить! С вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с вами, с вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь город возбужден, все в ожидании. Но теперь... знаете ли, что у нас теперь сидит Катерина Ивановна?

-- Ах, это счастливо! -- воскликнул Алеша. -- Вот я с ней и увижусь у вас, она вчера велела мне непременно придти к ней сегодня.

-- Я вс¬ знаю, вс¬ знаю. Я слышала вс¬ до подробности а том, что было у ней вчера... и обо всех этих ужасах с этою... тварью. C'est tragique, и я бы на ее месте, -- я не знаю, что б я сделала на ее месте! Но и брат-то ваш, Дмитрий-то Федорович ваш, каков -- о боже! Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат, то-есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный... И если бы вы только поверили, что между ними теперь, происходит, -- то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим. Я вас ждала! Я вас жаждала! Я, главное, этого вынести не могу. Я сейчас вам вс¬ расскажу, но теперь другое и уже самое главное, -- ах, ведь я даже и забыла, что это самое главное: скажите, почему с Lise истерика? только что она услыхала, что вы подходите, и с ней тотчас же началась истерика!

-- Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной, -- прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты, Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же заметил эту щелочку, и наверно Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть не мог.

-- Не мудрено, Lise, не мудрено... от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть...

-- Мама, я совсем не знала, что он подходит, я вовсе не от него в эту комнату захотела переехать.

-- Это уж неправда, Lise, тебе Юлия прибежала сказать, что Алексей Федорович идет, она у тебя на сторожах стояла.

-- Милый голубчик мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если хотите поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что не обладает остроумием, что решился придти к нам сегодня после вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.

-- Lise, ты слишком много себе позволяешь, и уверяю тебя, что я наконец прибегну к мерам строгости. Кто ж над ним смеется, я так рада, что он пришел, он мне нужен, совсем необходим. Ох, Алексей Федорович, я чрезвычайно несчастна!

-- Да что ж такое с вами, мама-голубчик?

-- Ах, эти твои капризы, Lise, непостоянство, твоя болезнь, эта ужасная ночь в жару, этот ужасный и вечный Герценштубе, главное вечный, вечный и вечный! И наконец вс¬, вс¬... И наконец даже это чудо! О, как поразило, как потрясло меня это чудо, милый Алексей Федорович! И там эта трагедия теперь в гостиной, которую я не могу перенести, не могу, я вам заранее объявляю, что не могу. Комедия может быть, а не трагедия. Скажите, старец Зосима еще проживет до завтра, проживет? О боже мой! что со мной делается, я поминутно закрываю глаза и вижу, что вс¬ вздор, вс¬ вздор.

-- Я бы очень вас попросил, -- перебил вдруг Алеша, -- дать мне какую-нибудь чистую тряпочку, чтобы завязать палец. Я очень поранил его, и он у меня мучительно теперь болит.

Алеша развернул свой укушенный палец. Платок был густо замаран кровью. Г-жа Хохлакова вскрикнула и зажмурила глаза.

-- Боже, какая рана, это ужасно! Но Lise как только увидела в щелку палец Алеши, тотчас со всего размаха отворила дверь.

-- Войдите, войдите ко мне сюда, -- настойчиво и повелительно закричала она, -- теперь уж без глупостей! О господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, вс¬ держать... Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, -- нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.

-- Не послать ли за Герценштубе? -- воскликнула было г-жа Хохлакова.

-- Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что не может понять! Воды, воды! Мама, ради бога сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда не может скоро придти! Да скорее же, мама, иначе я умру...

-- Да это ж пустяки! -- воскликнул Алеша, испугавшись их испуга.

Юлия прибежала с водой. Алеша опустил в воду палец.

-- Мама, ради бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут! У нас есть, есть, есть... Мама, вы сами знаете, где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия...

-- Сейчас принесу вс¬, Lise, только не кричи и не беспокойся. Видишь, как твердо Алексей Федорович переносит свое несчастие. И где это вы так ужасно могли поранить себя, Алексей Федорович?

Г-жа Хохлакова поспешно вышла. Lise того только и ждала.

-- Прежде всего отвечайте на вопрос, -- быстро заговорила она Алеше: -- где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду говорить совсем о другом. Ну!

Алеша, инстинктом чувствуя, что для нее время до возвращения мамаши дорого, -- поспешно, много выпустив и сократив, но однако точно и ясно, передал ей о загадочной встрече своей со школьниками. Выслушав его, Lise всплеснула руками:

-- Ну можно ли, можно ли вам, да еще в этом платье связываться с мальчишками! -- гневно вскричала она, как будто даже имея какое-то право над ним, -- да вы сами после того мальчик, самый маленький мальчик, какой только может быть! Однако вы непременно разузнайте мне как-нибудь про этого скверного мальчишку и мне вс¬ расскажите, потому что тут какой-то секрет. Теперь второе, но прежде вопрос: можете ли вы. Алексей Федорович, несмотря на страдание от боли, говорить о совершенных пустяках, но говорить рассудительно?

-- Совершенно могу, да и боли я такой уже теперь не чувствую.

-- Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой. Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, -- мигом, потому что сейчас может придти маменька, а я не хочу...

-- Со мной нет письма.

-- Неправда, оно с вами. Я так и знала, что вы так ответите. Оно у вас в этом кармане. Я так раскаивалась в этой глупой шутке всю ночь. Воротите же письмо сейчас, отдайте!

-- Оно там осталось.

-- Но вы не можете же меня считать за девочку, за маленькую-маленькую девочку, после моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом деле, -- сегодня же принесите, непременно, непременно!

-- Сегодня никак нельзя, потому что я уйду в монастырь и не приду к вам дня два, три, четыре может быть, потому что старец Зосима...

-- Четыре дня, экой вздор! Послушайте, вы очень надо мной смеялись?

-- Я ни капли не смеялся.

-- Почему же?

-- Потому что я совершенно всему поверил.

-- Вы меня оскорбляете!

-- Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак вс¬ и будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем я буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить. Хоть мне и некогда было еще думать, но я подумал, что лучше вас жены не найду, а мне старец велит жениться...

-- Да ведь я урод, меня на креслах возят! -- засмеялась Лиза с зардевшимся на щеках румянцем.

-- Я вас сам буду в кресле возить, но я уверен, что вы к тому сроку выздоровеете.

-- Но вы сумасшедший, -- нервно проговорила Лиза, -- из такой шутки и вдруг вывели такой вздор!.. Ах, вот и мамаша, может быть, очень кстати. Мама, как вы всегда запоздаете, можно ли так долго! Вот уж Юлия и лед несет!

-- Ax, Lise, не кричи, главное, -- ты не кричи. У меня от этого крику... Что ж делать, коли ты сама корпию в другое место засунула... Я искала, искала... Я подозреваю, что ты это нарочно сделала.

-- Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а то может быть вправду нарочно бы сделала. Ангел мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.

-- Пусть остроумные, но какие чувства, Lise, насчет пальца Алексея Федоровича и всего этого! Ох, милый Алексей Федорович, меня убивают не частности, не Герценштубе какой-нибудь, а вс¬ вместе, вс¬ в целом, вот чего я не могу вынести.

-- Довольно, мама, довольно о Герценштубе, -- весело смеялась Лиза, -- давайте же скорей корпию, мама, и воду. Это просто свинцовая примочка, Алексей Федорович, я теперь вспомнила имя, но это прекрасная примочка. Мама, вообразите себе, он с мальчишками дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил, ну не маленький ли, не маленький ли он сам человек, и можно ли ему, мама, после этого жениться, потому что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама. Представьте себе, что он женат, ну не смех ли, не ужасно ли это?

И Lise вс¬ смеялась своим нервным мелким смешком, лукаво смотря на Алешу.

-- Ну, как же жениться, Lise, и с какой стати это, и совсем это тебе некстати... тогда как этот мальчик может быть бешеный.

-- Ах, мама! Разве бывают бешеные мальчики?

-- Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и вот кого-нибудь и укусит около себя в свою очередь. Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я бы никогда так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?

-- Теперь очень небольшую.

-- А не боитесь ли вы воды? -- спросила Lise.

-- Ну, довольно, Lise, я может быть в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только что узнала, что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.

-- Ах, мама! Подите одна туда, а он не может пойти сейчас, он слишком страдает.

-- Совсем не страдаю, я очень могу пойти... -- сказал Алеша.

-- Как! Вы уходите? Так-то вы? Так-то вы?

-- Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем говорить сколько вам будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу, как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.

-- Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и дорога! А я спать хочу, я всю ночь не спала.

-- Ах, Lise, это только шутки с твоей стороны, но что если бы ты в самом деле заснула! -- воскликнула г-жа Хохлакова.

-- Я не знаю, чем я... Я останусь еще минуты три, если хотите, даже пять, -- пробормотал Алеша.

-- Даже пять! Да уведите же его скорее, мама, это монстр!

-- Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь в самом деле она может быть при вас спать захотела. Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!

-- Ах мама, как вы мило стали говорить, целую вас, мамочка, за это.

-- И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, -- таинственно и важно быстрым шепотом заговорила г-жа Хохлакова. уходя с Алешей, -- я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите вс¬, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если не прогонят меня, дождусь конца.

V. НАДРЫВ В ГОСТИНОЙ.

Но в гостиной беседа уже оканчивалась; Катерина Ивановна была в большом возбуждении, хотя и имела вид решительный. В минуту когда вошли Алеша и г-жа Хохлакова, Иван Федорович вставал, чтоб уходить. Лицо его было несколько бледно, и Алеша с беспокойством поглядел на него. Дело в том, что тут для Алеши разрешалось теперь одно из его сомнений, одна беспокойная загадка, с некоторого времени его мучившая. Еще с месяц назад ему уже несколько раз, и с разных сторон внушали, что брат Иван любит Катерину Ивановну и, главное, действительно намерен "отбить" ее у Мити. До самого последнего времени это казалось Алеше чудовищным хотя и беспокоило его очень. Он любил обоих братьев и страшился между ними такого соперничества. Между тем сам Дмитрий Федорович вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад соперничеству брата Ивана и что это ему же, Дмитрию во многом поможет. Чему же поможет? Жениться ему на Грушеньке? Но дело это считал Алеша отчаянным и последним. Кроме всего этого, Алеша несомненно верил до самого вчерашнего вечера, что Катерина Ивановна сама до страсти и упорно любит брата его Дмитрия, -- но лишь до вчерашнего вечера верил. Сверх того ему почему-то вс¬ мерещилось. что она не может любить такого, как Иван, а любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой любви. Вчера же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы померещилось иное. Слово "надрыв", только что произнесенное г-жой Хохлаковой, заставило его почти вздрогнуть, потому что именно в эту ночь, полупроснувшись на рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сновидению, произнес: "Надрыв, надрыв!" Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны. Теперь вдруг прямое и упорное уверение г-жи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из "надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, -- поразило Алешу: "Да, может быть и в самом деле полная правда именно в этих словах!" Но в таком случае, каково же положение брата Ивана? Алеша чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру как Катерина Ивановна надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким как Иван. Ибо Дмитрий только (положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею "к своему же счастию" (чего даже желал бы Алеша), но Иван нет, Иван не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия. Такое уж понятие Алеша почему-то невольно составил себе об Иване. И вот все эти колебания и соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот миг, когда он вступал теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль: вдруг и неудержимо: "А что, если она и никого не любит, ни того ни другого?" Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему: "Ну что я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения", с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки. А между тем нельзя было не думать. Он понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев его это соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит. "Один гад съест другую гадину", произнес вчера брат Иван, говоря в раздражении про отца и брата Дмитрия. Стало быть брат Дмитрий в глазах его гад и может быть давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван Катерину Ивановну? Слова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но тем важнее, что невольно. Если так, то какой же тут мир? Не новые ли, напротив, поводы к ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему, Алеше, жалеть? И что каждому пожелать? Он любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких страшных противоречий? В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог, возлюбив, он тотчас же принимался и помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно каждому из них и помочь. Но вместо твердой цели во всем была лишь неясность и путаница. "Надрыв" произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы даже в этом надрыве? Первого даже слова во всей этой путанице он не понимает!

Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:

-- На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого человека, которому я всем существом моим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, -- прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.

-- Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, -- горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней. -- Вы, Алексей Федорович, вы были вчера свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была. Вы не видали этого, Иван Федорович, он видел. Что он подумал обо мне вчера -- не знаю, знаю только одно, что повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала бы такие же чувства, какие вчера, -- такие же чувства, такие же слова и такие же движения. Вы помните мои движения, Алексей Федорович, вы сами удержали меня в одном из них... (Говоря это, она покраснела, и глаза ее засверкали.) Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем примириться. Слушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви. Если б я любила его, продолжала любить, то я может быть не жалела бы его теперь, а напротив ненавидела...

Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул внутри себя: эта девушка правдива и искренна. -- подумал он, -- и... и она более не любит Дмитрия!

-- Это так! так! -- воскликнула-было г-жа Хохлакова.

-- Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что может быть решение мое ужасно, -- для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец, и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение... Он его знает.

-- Да, я одобряю его, -- тихим, но твердым голосом произнес Иван Федорович.

-- Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович простите, что я вас назвала Алешей просто), -- я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне теперь же при обоих друзьях моих -- права я или нет? У меня инстинктивное предчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый), -- восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой, -- я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь, -- я это предчувствую!

-- Я не знаю, о чем вы спросите меня, -- выговорил с зардевшимся лицом Алеша, -- я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах... -- вдруг зачем-то поспешил он прибавить.

-- В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперь главное -- честь и долг, и не знаю что еще, но нечто высшее. даже может быть высшее самого долга. Мне сердце сказывает про это непреодолимое чувство и оно непреодолимо влечет меня. Вс¬ впрочем в двух словах, я уже решилась: Если даже он и женится на той... твари (начала она торжественно), которой я никогда, никогда простить не могу, то я вс¬-таки не оставлю его! От этих пор я уже никогда, никогда не оставлю его! -- произнесла она с каким-то надрывом какого-то бледного вымученного восторга. -- То-есть не то, чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его -- о нет, я уеду в другой город, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая. Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне и он встретит друга, сестру... Только сестру конечно и это навеки так, но он убедится наконец, что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая. Я добьюсь того, я настою на том, что наконец он узнает меня и будет передавать мне вс¬ не стыдясь! -- воскликнула она как бы в исступлении. -- Я буду богом его, которому он будет молиться, -- и это по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла чрез него вчера. И пусть же он видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он был неверен и изменил. Я буду... Я обращусь лишь в средство к его счастию (или как это сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою! Вот вс¬ мое решение! Иван Федорович в высшей степени одобряет меня.

Она задыхалась. Она может быть гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил вс¬ это и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.

-- Я высказал только мою мысль, -- сказал он. -- У всякой другой вышло бы вс¬ это надломленно, вымученно, а у вас -- нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы...

-- Но ведь это только в эту минуту... А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление, -- вот что значит эта минута! -- не выдержала вдруг г-жа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень верную мысль.

-- Так, так, -- перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что его перебили, -- так, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута -- протянется всю ее жизнь. Что для других лишь обещание, то для нее вековечный, тяжелый, угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого исполненного долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь, в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным...

Проговорил он это решительно с какою-то злобой, видимо нарочно, и даже может быть не желая скрыть своего намерения, то-есть, что говорит нарочно и в насмешку.

-- О боже, как это вс¬ не так! -- воскликнула опять г-жа Хохлакова.

-- Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы мне скажете! -- воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша встал с дивана.

-- Это ничего, ничего! -- с плачем продолжала она, -- это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую себя крепко... потому что знаю... вы оба меня никогда не оставите.

-- К несчастью, я завтра же может быть должен уехать в Москву и надолго оставить вас... И это к несчастию неизменимо... -- проговорил вдруг Иван Федорович.

-- Завтра, в Москву! -- перекосилось вдруг вс¬ лицо Катерины Ивановны, -- но... но боже мой, как это счастливо!-- вскричала она в один миг совсем изменившимся голосом, и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не осталось. Именно в один миг произошла в ней удивительная перемена чрезвычайно изумившая Алешу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорбленной девушки, явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся.

-- О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, -- как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, -- такой друг как вы не может этого подумать; я слишком напротив несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, вс¬ мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так как сами сумеете это сделать. Вы не можете себе представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я напишу им это ужасное письмо... потому что в письме этого никак, ни за что не передашь... Теперь же мне легко будет написать, потому что вы там у них будете налицо и вс¬ объясните. О, как я рада! Но я только этому рада, опять-таки поверьте мне. Сами вы мне конечно незаменимы... Сейчас же бегу напишу письмо, -- заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.

-- А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно желалось выслушать? -- вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и гневливая нотка прозвучала в ее словах.

-- Я не забыла этого, -- приостановилась вдруг Катерина Ивановна, -- и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? -- с горьким, горячим упреком произнесла она. -- Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что он скажет, так и будет -- вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович... Но чт[OACUTE] с вами?

-- Я никогда не думал, я не могу этого представить! -- воскликнул вдруг Алеша горестно.

-- Чего, чего?

-- Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады. -- это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что напротив жалеете, что... теряете друга, -- но и это вы нарочно сыграли... как на театре, в комедии сыграли!

-- На театре? Как?.. Что это такое? -- воскликнула Катерина Ивановна в глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.

-- Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а вс¬-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает... -- проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.

-- О чем вы, я не понимаю...

-- Да я и сам не знаю... У меня вдруг как будто озарение... Я знаю, что я не хорошо это говорю, но я вс¬-таки вс¬ скажу, -- продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом: -- озарение мое в том, что вы брата Дмитрия может быть совсем не любите... с самого начала... Да и Дмитрий может быть не любит вас тоже вовсе... с самого начала... а только чтит... Я право не знаю, как я вс¬ это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать... потому что никто здесь правды не хочет сказать...

-- Какой правды? -- вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенело в ее голосе.

-- А вот какой, -- пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши; -- позовите сейчас Дмитрия -- я его найду, -- и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите... а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите... в неправду любите... потому что вверили себя так...

Алеша оборвался и замолчал.

-- Вы... вы... вы маленький юродивый, вот вы кто!-- и побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его.

-- Ты ошибся, мой добрый Алеша, -- проговорил он с выражением лица, которого никогда еще Алеша у него не видел, -- с выражением какой-то молодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства: -- никогда Катерина Ивановна не любила меня! Она знала вс¬ время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил ей ни слова о моей любви, -- знала, но меня не любила. Другом тоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая женщина в моей дружбе не нуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного мщения. Она мстила мне и на мне за все оскорбления, которые постоянно и всякую минуту выносила во весь этот срок от Дмитрия, оскорбления с первой встречи их... Потому что и самая первая встреча их осталась у ней на сердце как оскорбление. Вот каково ее сердце! Я вс¬ время только и делал, что выслушивал о любви ее к нему. Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно любите только его. И по мере оскорблений его вс¬ больше и больше. Вот это и есть ваш надрыв. Вы именно любите его таким, каким он есть, вас оскорбляющим его любите. Если б он исправился, вы его тотчас забросили бы и разлюбили вовсе. Но вам он нужен, чтобы созерцать беспрерывно ваш подвиг верности и упрекать его в неверности. И вс¬ это от вашей гордости. О, тут много принижения и унижения, но вс¬ это от гордости... Я слишком молод и слишком сильно любил вас. Я знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно. Но ведь я еду далеко и не приеду никогда. Это ведь навеки... Я не хочу сидеть подле надрыва... Впрочем я уже не умею говорить, вс¬ сказал... Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас не увижу. Прощайте. Мне не надобно руки вашей. Вы слишком сознательно меня мучили, чтоб я вам в эту минуту мог простить.. Потом прощу, а теперь не надо руки. Den Dank, Dame, begehr ich nicht, прибавил он с искривленною улыбкой, доказав впрочем совершенно неожиданно, что и он может читать Шиллера до заучивания наизусть, чему прежде не поверил бы Алеша. Он вышел из комнаты, даже не простившись и с хозяйкой, г-жой Хохлаковой. Алеша всплеснул руками.

-- Иван, -- крикнул он ему, как потерянный вслед, -- воротись, Иван! Нет, нет, он теперь ни за что не воротится! -- воскликнул он опять в горестном озарении, -- но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Несправедливо и злобно... Он должен опять придти сюда, воротиться, воротиться... -- Алеша восклицал как полоумный.

Катерина Ивановна вдруг вышла в другую комнату.