рай, слушая его, и к концу рассказа была в полном восторге. Не то чтоб
так действовала на меня сказка, - нет, но я все брала за истину, тут же
давала волю своей богатой фантазии и тотчас же смешивала с вымыслом
действительность. Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными за-
навесами; тут же, неизвестно каким образом, являлся как действующее лицо
и отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и матушка, мешавшая
нам обоим идти неизвестно куда, наконец, - или, лучше сказать, прежде
всего - я, с своими чудными мечтами, с своей фантастической головой,
полной дикими, невозможными призраками, - все это до того перемешалось в
уме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, и я некоторое
время потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего, действительного и
жила бог знает где. В это время я умирала от нетерпения заговорить с от-
цом о том, что ожидает нас впереди, чего такого он сам ожидает и куда
поведет меня вместе с собою, когда мы оставим наконец наш чердак. Я была
уверена, с своей стороны, что все это как-то скоро совершится, но как и
в каком виде все это будет - не знала и только мучила себя, ломая над
этим голову. Порой - и случалось это особенно по вечерам - мне казалось,
что батюшка вот-вот тотчас мигнет мне украдкой, вызовет меня в сени; я,
мимоходом, потихоньку от матушки, захвачу свою азбуку и еще нашу карти-
ну, какую-то дрянную литографию, которая с незапамятных времен висела
без рамки на стене и которую я решила непременно взять с собою, и мы ку-
да-нибудь убежим потихоньку, так что уж никогда более не воротимся домой
к матушке. Однажды, когда матушки не было дома, я выбрала минуту, когда
отец был особенно весел, - а это случалось с ним, когда он чуть-чуть
выпьет вина, - подсела к нему и заговорила о чем-то в намерении тотчас
свернуть разговор на мою заветную тему. Наконец я добилась, что он зас-
меялся, и я, крепко обняв его, с трепещущим сердцем, совсем испугавшись,
как будто приготовлялась говорить о чем-то таинственном и страшном, на-
чала, бессвязно и путаясь на каждом шагу, расспрашивать его: куда мы
пойдем, скоро ли, что возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдем
ли мы в дом с красными занавесами?
умрет матушка, то мы уже не будем больше жить на чердаке, что он куда-то
поведет меня, что мы оба будем богаты и счастливы, и уверяла его, нако-
нец, что он сам мне обещал все это. Уверяя его, я была совершенно увере-
на, что действительно отец мой говорил об этом прежде, по крайней мере
мне это так казалось.
изумлении, нахмуря свои густые с проседью брови и немного изменившись в
лице. - Что ты это говоришь, бедная, глупая...
что я ничего не понимаю... и не помню, что еще, но только он был очень
огорчен.
что я вслушалась в его слова, сказанные матушке в гневе и глубокой тос-
ке, заучила их и уже много думала о них про себя. Каков он ни был тогда,
как ни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естествен-
но, должно было поразить его. Однако ж, хоть я совсем не понимала, за
что он сердит, мне стало ужасно горько и грустно; я заплакала; мне пока-
залось, что все, нас ожидавшее, было так важно, что я, глупый ребенок,
не смела ни говорить, ни думать об этом. Кроме того, хоть я и не поняла
его с первого слова, однако почувствовала, хотя и темным образом, что я
обидела матушку. На меня напал страх и ужас, и сомнения закрались в ду-
шу. Тогда он, видя, что я плачу и мучусь, начал утешать меня, отер мне
рукавом слезы и велел мне не плакать. Однако мы оба просидели несколько
времени молча; он нахмурился и, казалось, о чем-то раздумывал; потом
снова начал мне говорить; но как я ни напрягала внимание - все, что он
ни говорил, казалось мне чрезвычайно неясным. По некоторым словам этого
разговора, которые я до сих пор упомнила, заключаю, что он объяснял мне,
кто он такой, какой он великий артист, как его никто не понимает и что
он человек с большим талантом. Помню еще, что, спросив, поняла ли я, и,
разумеется, получив ответ удовлетворительный, он заставил меня повто-
рить: с талантом ли он? Я отвечала: "с талантом", на что он слегка ус-
мехнулся, потому что, может быть, к концу ему самому стало смешно, что
он заговорил о таком серьезном для него предмете со мною. Разговор наш
прервал своим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась сов-
сем, когда батюшка, указав на него, сказал мне:
дей в ту пору моей жизни, что никак не могла позабыть его. Как теперь
представляю его себе: он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии,
и приехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую ба-
летную труппу. Но танцор он был очень плохой, так что его даже не могли
принять в фигуранты и употребляли в театре для выходов. Он играл разные
безмолвные роли в свите Фортинбраса или был один из тех рыцарей Вероны,
которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают кверху картонные
кинжалы и кричат: "Умрем за короля!" Но, уж верно, не было ни одного ак-
тера на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл Федо-
рыч. Самым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он
не попал в балет. Балетное искусство он ставил выше всякого искусства на
свете и в своем роде был столько же привязан к нему, как батюшка к
скрипке. Они сошлись с батюшкой, когда еще служили в театре, и с тех пор
отставной фигурант не оставлял его. Оба виделись очень часто, и оба оп-
лакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми. Немец был
самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчиму
самую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел к не-
му никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых,
за неимением кого другого. Сверх того, батюшка никак не мог понять в
своей исключительности, что балетное искусство - тоже искусство, чем
обижал бедного немца до слез. Зная его слабую струнку, он всегда задевал
ее и смеялся над несчастным Карлом Федоровичем, когда тот горячился и
выходил из себя, доказывая противное. Многое я слышала потом об этом
Карле Федоровиче от Б., который называл его нюренбергским щелкуном. Б.
рассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим, что они не
раз сходились вместе и выпив немного, начинали вместе плакать о своей
судьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти сходки, помню тоже, что и
я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не зная о
чем. Это случалось всегда, когда матушки не бывало дома: немец ужасно
боялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется, покамест
кто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит
вниз по лестнице. Он всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи,
воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, пере-
водя ломаным языком по-русски для нашего уразумения. Это очень веселило
батюшку, а я, бывало, хохотала до слез. Но раз они оба достали какое-то
русское сочинение, которое чрезвычайно воспламенило их обоих, так что
потом они уже почти всегда, сходясь вместе, читали его. Помню, что это
была драма в стихах какого-то знаменитого русского сочинителя. Я так хо-
рошо затвердила первые строки этой книги, что потом, уже через несколько
лет, когда она случайно попалась мне в руки, узнала ее без труда. В этой
драме толковалось о несчастиях одного великого художника, какого-то Дже-
наро или Джакобо, который на одной странице кричал: "Я не признан!", а
на другой: "Я признан!", или: "Я бесталантен!", и потом, через несколько
строк: "Я с талантом!" Все оканчивалось очень плачевно. Эта драма была,
конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо - она самым наивным и
трагическим образом действовала на обоих читателей, которые находили в
главном герое много сходства с собою. Помню, что Карл Федорович иногда
до того воспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в противоположный
угол комнаты и просил батюшку и меня, которую называл "мадмуазель", не-
отступно, убедительно, со слезами на глазах, тут же на месте рассудить
его с судьбой и с публикой. Тут он немедленно принимался танцевать и,
выделывая разные па, кричал нам, чтоб мы ему немедленно сказали, что он
такое - артист или нет, и что можно ли сказать противное, то есть что он
без таланта? Батюшка тотчас же развеселялся, мигал мне исподтишка, как
будто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеется над немцем.
Мне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и я крепилась,
задыхаясь от смеху. Я даже и теперь, при одном воспоминании, не могу не
смеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича. Он был према-
ленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным но-
сом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотря
на то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку.
Когда он останавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к нам
руки и улыбаясь нам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании па,
батюшка несколько мгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнес-
ти суждение, и нарочно оставлял непризнанного танцовщика в позиции, так
что тот колыхался из стороны в сторону на одной ноге, всеми силами ста-
раясь сохранить равновесие. Наконец батюшка с пресерьезною миною взгля-
дывал на меня, как бы приглашая быть беспристрастною свидетельницей суж-
дения, а вместе с тем устремлялись на меня и робкие, молящие взгляды
танцовщица.
притворясь, что ему самому неприятно высказывать горькую истину.Тогда из
Андреев Николай
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Каменистый Артем
Пехов Алексей