немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком выти-
рает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня в
коляске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам бы
не прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,
дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не об-
ращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику в тезоименитстве
позавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я именинник!" Да ведь будет
Ильин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!"
Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходят
да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет,
поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожа-
луй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать... Да ты,
батюшка, слушаешь иль нет?
что через вас я теперь узнал... и... признаюсь...
ты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?
нально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
некоторым испугом и смотря на меня подозрительно.
рак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении.
но он все еще подозрительно смотрел на меня.
грозился меня описать да в печать послать.
- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?
покачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин Бах-
чеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу дать
ответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья;
да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка, по дружбе
скажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так один
только срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш влюблен, как
сибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь про-
молчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,
так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится ска-
зать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку стоит:
дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему
тогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в шею
вытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя за-
даст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,
вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, батюшка, что ж
меня перебил? Я тебе самую главную статью хотел рассказать, а ты меня
перебил! Я постарше тебя; перебивать старика не годится...
представить хотел, как он сегодня разобидел меня. Ну вот рассуди, коли
добрый ты человек. Сели мы обедать; так он меня, я тебе скажу, чуть не
съел за обедом-то! С самого начала вижу: сидит себе, злится, так что в
нем вся душа скрипит. В ложке воды утопить меня рад, ехидна! Такого са-
молюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может! Вот и вздумал
он ко мне придираться, благонравию тоже меня вздумал учить. Зачем, ска-
жите ему, я такой толстый? Ну, пристал человек: зачем не тонкий, а толс-
тый? Ну, скажите же, батюшка, что за вопрос? Ну, видно ли тут остроумие?
Я с благоразумием ему отвечаю: "Это так уж бог устроил, Фома Фомич: один
толст, а другой тонок; а против всеблагого провидения смертному восста-
вать невозможно". Благоразумно ведь - как вы думаете? "Нет, говорит, у
тебя пятьсот душ, живешь на готовом, а пользы отечеству не приносишь;
надо служить, а ты все дома сидишь да на гармонии играешь". А я и взап-
равду, когда взгрустнется, на гармонии люблю поиграть. Я опять с благо-
разумием отвечаю: "А в какую я службу пойду, Фома Фомич? В какой мундир
толстоту-то мою затяну? Надену мундир, затянусь, неравно чихну - все пу-
говицы и отлетят, да еще, пожалуй, при высшем начальстве, да, оборони
бог, за пашквиль сочтут - что тогда?" Ну, скажите же, батюшка, ну что я
тут смешного сказал ? Так нет же, покатывается на мой счет, хаханьки да
хихиньки такие пошли... то есть целомудрия в нем нет никакого, я вам
скажу, да еще на французском диалекте поносить меня вздумал: "кошон" го-
ворит. Ну, кошон-то и я понимаю, что значит. "Ах ты физик проклятый, ду-
маю; полагаешь, я тебе теплоух дался?" Терпел я, терпел, да и не утер-
пел, встал из-за стола да при всем честном народе и бряк ему: "Согрешил
я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что ты
благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь такая же свинья, как и мы
все", - сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудина: пудин тогда
обносили. "Ну вас и с пудином-то!.."
ва, - я, конечно, готов с вами во всем согласиться. Главное, я еще ниче-
го положительного не знаю... Но, видите ли, на этот счет у меня явились
теперь свои идеи.
господин Бахчеев.
тати теперь, но я, пожалуй, готов сообщить. Вот как я думаю: может быть,
мы оба ошибаемся насчет Фомы Фомича; может быть, все эти странности
прикрывают натуру особенную, даже даровитую - кто это знает? Может быть,
это натура огорченная, разбитая страданиями, так сказать, мстящая всему
человечеству. Я слышал, что он прежде был чем-то вроде шута: может быть,
это его унизило, оскорбило, сразило?.. Понимаете: человек благородный...
сознание... а тут роль шута!.. И вот он стал недоверчив ко всему челове-
честву и... и, может быть, если примирить его с человечеством... то есть
с людьми, то, может быть, из него выйдет натура особенная... может быть,
даже очень замечательная, и... и... и ведь есть же что-нибудь в этом че-
ловеке? Ведь есть же причина, по которой ему все поклоняются?
еще можно было простить. Но господин Бахчеев не простил. Серьезно и
строго смотрел он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как индейс-
кий петух.
говорил. Я это так только, в виде догадки...
лософии или нет?
вечайте: обучались вы философии или нет?
негодованию. - Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался,
что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты
чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного
человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тоже
благонамеренный человек, а вы... Подавай! - закричал он кучеру, уж вле-
завшему на козла исправленного экипажа. - Домой!
долго еще не мог решиться переменить гнев на милость. Между тем он влез
в коляску с помощью Григория и Архипа, того самого, который читал нас-
тавления Васильеву.