действительно прелестные, дождем набухшая "Бретань" и
рыже-зеленый "Версаль" соседствовали с "вкусными", как тогда
говорилось, "Турками" Бакста и сомовской акварельной "Радугой"
среди мокрых берез.
Парижа одна, кузина моего прапращура, женатого на дочке Грауна,
была та русская дама, которая, находясь в Париже в 1791 году,
одолжила и паспорт свои и дорожную карету (только что сделанный
на заказ, великолепный, на высоких красных колесах, обитый
снутри белым утрехтским бархатом, с зелеными шторами и всякими
удобствами, шестиместный берлин) королевскому семейству для
знаменитого бегства в Варенн (Мария-Антуанетта ехала как мадам
де Корф, или как ее камеристка, король -- не то как гувернер ее
двух детей, не то как камердинер) Другая моя прабабка, полвека
спустя, была причастна менее трагическому маскараду, а вычитал
я эту историю из довольно пошлого французского журнала
"Illustration" за 1859 г, стр. 251 Граф де Морни давал
бал-маскарад, на него он пригласил -- цитирую источник -- "une
noble dame que la Russie a pretee cet hiver a la France" (
"благородную даму которую Россия одолжила на эту зиму Франции "
(франц. ) ), баронессу Корф с двумя дочками Мужа,
Фердинанда Корфа (1805--1869, праправнука Грауна по женской
линии), по-видимому не было близко, но зато тут находился друг
дома и жених одной из дочек (Марии Фердинандовны, 1842--1926),
а мой будущий дед, Дмитрий Набоков (1827--1904) Для девиц были
заказаны к балу костюмы цветочниц, по 225 франков за каждый,
что тогда представляло, по явно подрывательски-марксистскому
замечанию репортера, шестьсот сорок три дня "de nourriture, de
loyer et d'entretien du pere Crepin" (стоимости пропитания,
жилья и обуви), видимо рабочему человеку жилось тогда дешево
Однако баронессе костюмы показались слишком открытыми, и она
отказалась принять их Портниха прислала "buissier" -- судебного
пристава, после чего моя прабабка, женщина страстного нрава (и
не столь добродетельная, как можно было бы заключить из ее
возмущения низким вырезом) подала на портниху в суд, жалуясь,
что наглые мамзели, принесшие наряды, в ответ на ее слова, что
такие декольте не подходят благородным девицам, "se sont permis
d'exposer des thйories йgalitaires du plus mouvais goыt"
(позволили себе высказать превульгарные демократические
теории). К этому она добавляла, что поздно было заказывать
другие костюмы,--и рыдающие дочки не пошли на бал; что пристав
и его сподручные развалились в креслах, предоставив дамам
стулья; а главное, что этот пристав смел грозить арестом
господину Набокову, "Conseiller d'Etat, homme sage et plein de
mesure" (статскому советнику, человеку рассудительному и
уравновешенному) только потому, что тот попробовал пристава
выбросить из окна. Не знаю, как это случилось, но портниха дело
проиграла, причем ей не только пришлось вернуть деньги за
костюмы, но еще отвалить истице тысячу франков за моральный
ущерб. Счет же за дивную колымагу, поданный каретником весной
1791 г. (5944 ливров), так и остался неоплаченным.
юстиции. Одной из заслуг его считается закон 12 июня 1884 года,
который на время прекратил натиск на суд присяжных со стороны
реакционеров. Когда в 1885 го-ду он вышел в отставку, Александр
Третий ему предложил на выбор либо графский титул, либо
денежное вознаграждение; благоразумный Набоков выбрал второе. В
том же году "Вестник Европы" выразился о его деятельности так:
"Он действовал как капитан корабля во время сильной бури --
выбросил за борт часть груза, чтобы спасти остальное",--что в
отношении контрапункта изящно перекликается с началом его
карьеры, когда будущий законник чуть не выбросил сгоряча
представителя закона за окно.
понимал, что тяжело болен, но он верил, что все образуется,
коль скоро он останется жить на Ривьере; врачи же полагали, что
ему нужен горный или северный климат. Где-то в Италии он бежал
из-под надзора доктора и довольно долго блуждал, как некий Лир,
понося детей своих на радость случайным прохожим. В 1903 году
моя мать, единственный человек, с чьим присмотром он мирился,
ходила за ним в Ницце; брат и я--ему шел четвертый, а мне пятый
год -- жили там же, с англичанкой мисс Норкот. Помню, как в
блеске утра оконницы дребезжали на упругом морском ветру, и
какая это была чудовищная, ни с чем не сравнимая боль, когда
капля растопленного сургуча упала мне на руку. При помощи
свечки, пламя которой было изумительно бледно на солнце,
заливавшем каменные плиты, я только что так хорошо занимался
превращением плавких колоритных брусков в дивно пахнущие,
карминовые,изумрудные, бронзовые кляксы. Мисс Норкот была в
саду с братом; на мой истошный рев прибежала, шурша, мама, и
где-то поодаль, на той же или смежной террасе, мой дед в
двухколесном кресле бил концом трости по звонким плитам. Ей
приходилось с ним нелегко. Он бранился похабными словами.
Служителя, катавшего его по Promenade des Anglais (Английская
набережная (франц.)), он все принимал за нелюбимого
сослуживца--Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет тому назад
в той же Ницце. "Qui est cette femme? Chassez-la!" ("Кто эта
женщина? Прогоните ее!" (франи.)) -- кричал он моей
матери, указывая трясущимся перстом на бельгийскую или
голландскую королеву, остановившуюся, чтобы справиться о его
здоровье. Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы
показать ему красивый камушек, который он медленно осматривает
и медленно кладет себе в рот. Ужасно жалею, что мало
расспрашивал мать впоследствии об этой странной поре на
начальной границе моего сознания и на конечном пределе сознания
дедовского.
одного такого затмения всех чувств он был перевезен в Россию.
Моя мать закамуфлировала комнату под его спальню в Ницце.
Подыскали похожую мебель, наполнили вазы выписанными с юга
цветами и тот уголок стены (мне особенно нравится эта
подробность), который можно было наискось разглядеть из окна,
покрасили в блестяще-белый цвет, так что при каждом временном
прояснении рассудка больной видел себя в безопасности, среди
блеска и мимоз иллюзорной Ривьеры, художественно представленной
моей матерью, и умер он мирно, не слыша голых русских берез,
шумящих мартовским прутяным шорохом вокруг дома.
У него было три брата, Дмитрий (женатый первым браком на
Фальц-Фейн), Сергей (женатый на Тучковой) и Константин (к
женщинам равнодушный, чем поразительно отличался ото всех своих
братьев). Из пяти их сестер Наталья была за Петерсоном, Вера --
за Пыхачевым, Нина -- за бароном Раушем фон Траубенберг (а
затем за адмиралом Коломейцевым), Елизавета -- за князем
Витгенштейном, Надежда--за Вонлярлярским. К началу второго
десятилетия века у меня было так сказать данных, т. е, вошедших
в сферу моего родового сознания и установившихся там знакомым
звездным узором, тринадцать двоюродных братьев (с большинством
из которых я был в разное время дружен) и шесть двоюродных
сестер (в большинство из которых я был явно или тайно влюблен).
С некоторыми из этих семейств, по взаимной ли симпатии или по
соседству земель, мы виделись значительно чаще, чем с другими.
Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк,
прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские
имения--Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской
губернии -- все это осталось идиллически гравюрным фоном в
памяти, находящей теперь схожий рисунок только в совсем старой
русской литературе.
родственник -- ее единственный оставшийся в живых брат Василий
Иванович Рукавишников; был он дипломат, как и его свояк
Константин Дмитриевич Набоков, которого я упомянул выше и
теперь хочу подробнее воскресить в мыслях,--до вызова более
живого, но в грустном и тайном смысле одностихийного, образа
Василья Ивановича.
тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк, живший на
клубной квартире в Лондоне, среди фотографий каких-то молодых
английских офицеров, и не очень счастливо воевавший с
соперником по посольскому первенству Саблиным. Ответив как-то
"Нет, спасибо, мне тут рядом", а в другом случае изменив планы
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий