человеком очень большого света, он всегда водился с людьми
этого круга, и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру
гордости и самонадеянности, которая, не оскорбляя других,
возвышала его в мнении света. Он был оригинален, но не всегда,
а употреблял оригинальность как средство, заменяющее в иных
случаях светскость или богатство. Ничто на свете не могло
возбудить в нем чувства удивления: в каком бы он ни был
блестящем положении, казалось, он для него был рожден. Он так
хорошо умел скрывать от других и удалять от себя известную
всем темную, наполненную мелкими досадами и огорчениями
сторону жизни, что нельзя было не завидовать ему. Он был
знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел
пользоваться ими. Конек его был блестящие связи, которые он
имел частию по родству моей матери, частию по своим товарищам
молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко
ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком
гвардии. Он, как и все бывшие военные, не умел одеваться
по-модному; но зато он одевался оригинально и изящно. Всегда
очень широкое и легкое платье, прекрасное белье, большие
отвороченные манжеты и воротнички... Впрочем, все шло к его
большому росту, сильному сложению, лысой голове и спокойным,
самоуверенным движениям. Он был чувствителен и даже слезлив.
Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места,
голос его начинал дрожать, слезы показывались, и он с досадой
оставлял книгу. Он любил музыку, певал, аккомпанируя себе на
фортепьяно, романсы приятеля своего А..., цыганские песни и
некоторые мотивы из опер; но ученой музыки не любил и, не
обращая внимания на общее мнение, откровенно говорил, что
сонаты Бетховена нагоняют на него сон и скуку и что он не
знает лучше ничего, как "Не будите меня, молоду", как ее
певала Семенова, и "Не одна", как певала цыганка Танюша. Его
натура была одна из тех, которым для хорошего дела необходима
публика. И то только он считал хорошим, что называла хорошим
публика. Бог знает, были ли у него какие-нибудь нравственные
убеждения? Жизнь его была так полна увлечениями всякого рода,
что ему некогда было составлять себе их, да он и был так
счастлив в жизни, что не видел в том необходимости.
неизменные правила, - но единственно на основании
практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли
ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил,
что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень
увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала
гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок
рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.
Глава XI. ЗАНЯТИЯ В КАБИНЕТЕ И ГОСТИНОЙ
рояль, а мы, дети, принесли бумаги, карандаши, краски и
расположились рисовать около круглого стола. У меня была
только синяя краска; но, несмотря на это, я затеял нарисовать
охоту. Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей
лошади и синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать
синего зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться об
этом. Папа читал что-то и на вопрос мой: "Бывают ли синие
зайцы?", не поднимая головы, отвечал: "Бывают, мой друг,
бывают". Возвратившись к круглому столу, я изобразил синего
зайца, потом нашел нужным переделать из синего зайца куст.
Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево - скирд,
из скирда - облако и наконец так испачкал всю бумагу синей
краской, что с досады разорвал ее и пошел дремать на
вольтеровское кресло.
дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие,
светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла Патетическую
сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и
мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень
хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство
это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего?
казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
Яков и еще какие-то люди в кафтанах и с бородами. Дверь тотчас
затворилась за ними. "Ну, начались занятия!" - подумал я. Мне
казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете,
ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня
еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно
перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий
голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему,
меня очень привлекал. Впросонках меня вдруг поразил очень
знакомый скрип сапогов в официантской. Карл Иваныч, на
цыпочках, но с лицом мрачным и решительным, с какими-то
записками в руке, подошел к двери и слегка постучался. Его
впустили, и дверь опять захлопнулась.
- Карл Иваныч рассержен: он на все готов..."
меня разбудил тот же скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая
платком слезы, которые я заметил на его щеках, вышел из двери
и, бормоча что-то себе под нос, пошел на верх. Вслед за ним
вышел папа и вошел в гостиную.
положив руку на плечо maman.
нему привыкли, и он к ним, кажется, точно привязан; а семьсот
рублей в год никакого счета не делают, et puis au fond c'est
un tres bon diable *).
славный старик.
чтобы он оставил эти пятьсот рублей в виде подарка... но что
забавнее всего - это счет, который он принес мне. Это стоит
посмотреть, - прибавил он с улыбкой, подавая ей записку,
написанную рукою Карла Иваныча, - прелесть!
коробочка, в подарках - 6 р 55 к.
золотые часы в 140 рублей.
рублей 79 копек.
ему заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже
заплатили бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл
Иваныч больше ничего, как бесчувственный и корыстолюбивый
себялюбец, - и всякий ошибется.
в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все
несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он
начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же
чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно
диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на
него самого; так что, дойдя до того места, в котором он
говорил: "как ни грустно мне будет расстаться с детьми", он
совсем сбился; голос его задрожал, и он принужден был достать
из кармана клетчатый платок.
места совсем не было в приготовленной речи), - я так привык к
детям, что не знаю, что буду делать без них. Лучше я без
жалованья буду служить вам, - прибавил он, одной рукой утирая
слезы, а другой подавая счет.
утвердительно могу сказать, потому что знаю его доброе сердце;
но каким образом согласовался счет с его словами, остается для
меня тайной.
с вами, - сказал папа, потрепав его по плечу, - я теперь
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Жюль Верн
Конан-Дойль Артур
Гуль Роман Борисович