Чтение 8–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

двигаться неяркий огонек. "Горничная бродит по барским покоям", успокоил
себя Саша и тут заметил, что не он один внимательно всматривается в
блуждающий свет. Какой-то мужчина, вида непорядочного, шнырял в кустах
сирени, а потом открыто подошел к решетке палисада и побрел прочь, пригнув
голову, словно вынюхивая. "Не иначе, как шпион", - с ненавистью подумал
Саша, отступая в тень.

Внезапно ближайшее окно отворилось, и он с восторгом и удивлением
увидел дорогое лицо. Она! Вернулась! Отпустили!

Анастасия выглянула из окна, словно ополоснулась ночным воздухом, и
села в кресло. Оконная рама стала резным обрамлением ее красоте. Она сидела
покойно и тихо, лицо ее выступало из темноты, как что-то нереальное, и если
бы ветер не шевелил волнистые пряди у виска, не теребил кружева воротника,
Александр бы мог подумать, что все это плод его воображения.

"Милая... Я здесь, я рядом..." Саша почувствовал, как где-то в доселе
скрытых тайниках его души рождаются слезы умиления и болезненно счастливой
жалости к себе, и нежности к ней, и щедрой, как озарение, доброты к этому
дому, этой ночи, к звездам, деревьям - ко всему миру.

Узелок с отобранными для побега вещами выпал из его пальцев и откатился
под куст сирени, чтобы пролежать там до утра.

¶-8-§

Никита Оленев снимал верхние апартаменты в богатом старинном доме на
углу Сретенки и Колокольникова переулка. Крутое, в два излома, крыльцо вело
на второй этаж. Три теплых помещения, два холодных, обширные сени и
балкончик в затейливой резьбе - истинно княжеское помещение. Под лестницей
находились баня и хозяйский винный погреб со множеством дубовых и липовых
бочонков. Когда Никита был при деньгах, Гаврилу то и дело гоняли вниз с
кувшином, а потом гурьбой шли в баню, ломая во дворе свежие березовые
веники.

Воскресный день Никита проводил дома. Он лежал в подушках на лавке,
укутав ноги одеялом, и пытался читать. Намедни он перепил морсу со льда, и у
него болело горло, мучил то озноб, то жар, и злость за вынужденное свое
безделье он срывал на камердинере Гавриле.

- Ты зачем, чернокнижник, эти подозрительные рецепты в дом притащил?
Людей травить?

- Грех вам, Никита Григорьевич, говорить такое. Вы знаете, я эти книги
читаю от природной склонности к перемешиванию различных компонентов с целью
изобретения различных снадобьев.

- Слова-то выучил -"компонентов"! Фу, горечь какая! И кисло, -
сморщился Никита, выпив лекарство. - Опять "незначительное количество
незрелых померанцев"? А почему воняет мерзко?

- В этой настойке сложный букет трав для согретия груди, - торжественно
произнес Гаврила. - Незрелые померанцы идут для других целей.

- Мне бы лучше незначительное количество спиртовой настойки да со
зверобоем. Это мне больше поможет.

- Спирт при вашем телосложении зело вреден. - Гаврила вздохнул. - Яд он
при вашем телосложении. Будете принимать это питье, - он указал на бокал, -
мане эт нокте, то есть утром и вечером.

Никита рассмеялся.

- Мне-то хоть латынь не переводи, эскулап. Латынь для твоего
телосложения - яд!

Камердинер с отвлеченным видом уставился в окно.

- Сходи еще раз к Алексею, может, он уже дома.

- Не ночевали они дома. Хозяйка ругается, мол, где их носит, но я
передал, чтоб непременно к вам ступать изволили, как только явятся.

- Тогда к Саше.

- Они тоже не ночевали дома. Хозяин...

- Понятно, ругается, где их носит, но ты передал, чтоб непременно ко
мне ступать изволили...

- Так точно... как только явятся. Теперь будете изволить потеть. - И
камердинер неслышно ушел в свою комнату.

Комната Гаврилы, самая большая в снятом помещении, напоминала кабинет
алхимика. На приземистом, длинном столе расставлены были фаянсовая и
порцелиновая посуда, колбы, склянки, реторты и прочая чертовщина. В
поставце, выкрашенном на голландский манер в черный цвет, в пронумерованных
банках держал он те самые "компоненты", к перемешиванию которых имел
склонность. В комнате всегда, даже в жару, топилась печь, воздух был сухой,
со сложным запахом. Гаврила был здесь полным хозяином, и Никита никогда не
спрашивал себя, по какому праву слуга занимает в доме то помещение, которое
сам выбирает.

Наверное, потому, что Никита не мог вспомнить, когда в его жизни
появился Гаврила. Он был всегда. В тот самый миг, когда вложили в Гавриловы
руки корзину с младенцем, а именно так появился Никита в родном доме, душа
камердинера дрогнула состраданием и нежностью, и согретый этими чувствами он
стал, как умел, оберегать юного князя от жизненных напастей и
несправедливости.

Вначале ссорился с иноземной кормилицей (у немок молоко постное!) и
тайно подкармливал младенца из рожка русским грудным молоком, потом пилил
нянек-неумех и сам стал нянькой, потом ворчал и неотступно наблюдал за
нерадивыми гувернерами и как бы между делом выучился грамоте. Иногда князь
Оленев - старший забирал Гаврилу с собой в заграничные поездки, но и там
заботливый слуга не оставлял вниманием своего юного барина и в помощь
учителю географии писал длинные письма с подробными описаниями Парижа и
Мюнхена. Когда Никита поехал учиться в Москву, князь Оленев, зная
привязанность сына к Гавриле, отдал ему камердинера в вечное пользование.

Среди дворни Гаврила почитался удивительным человеком. Молодость его
протекала в бурных романах, в которых он проявлял истинно барские замашки.
Непонятно, чем он прельщал прекрасный пол - худ, сутул, мрачен, назидателен,
а лицо такое, словно Творец, лепя его, во всем переусердствовал: нос
длиннее, чем нужно, брови косматы - на троих хватит, глаза на пол-лица. И
почему-то все любовные истории легко сходили Гавриле с рук. Любому из дворни
за такие проделки всю спину исполосовали бы на конюшне, а этому опять ничего
- ходит по дому, ворчит, светит глазищами, как фонарями. Удивительный
человек был барский камердинер!

К тридцати годам Гаврила остепенился и приобрел новую страсть, которая
в Москве окончательно сформировалась, - он стал знахарничать и копить
деньги. Склонность к первому он приобрел от матери - она пасла коз, снимала
порчу и почиталась колдуньей. Поездки за границу развили в нем интерес к
драгоценному металлу, и интерес этот стал основным двигателем Гаврилы на
благородном поприще фармацевта, парфюмера и лекаря.

Гаврила готовил все - был бы покупатель. Толок серу и делал легкую как
пух пудру для париков. Топил в глиняном горшке дождевых червей для
закапывания в глаза, настаивал мяту от сердца, горицвет от водянки, делал
навары из медуницы и хвоща для промывания гноящихся ран, изготовлял жидкие
румяна и даже по собственному рецепту варил лампадное масло. Оно хоть и не
имело того благовония, что церковное, стоило в десять раз дешевле и всегда
имело сбыт.

Книгу, пренебрежительно названную Никитой "подозрительными рецептами",
Гаврила купил на Никольской "из-под полы" в немецкой книжной лавке. Она
называлась "Зеркало молодости Бернгарда" и содержала около сотни полезных
советов, как сберечь мужскую силу с помощью телесных упражнений и различного
вида лекарств.

Придя от барина, Гаврила сел за стол, открыл "Зеркало молодости":
"Полезные и верные советы для ослабленных. Надлежит взять незначительное
количество анисового масла, смесь железа, молочного сахара и смесь сиропа
арака..."

Гаврила задумался.

- Барин, что такое арак?

- Напиток. Думаю, что горький. Тебе подойдет, - отозвался князь из
своей комнаты.

- А из чего его делают? - Из сока финиковых пальм. Нет финика, пойдет
кокос. То есть сок кокосовых пальм.

- Что?

- Нет кокоса, пойдет лопух. Я думаю, клиент тебя простит.

И каждый углубился в чтение.

Ни Белов, ни Корсак так и не появились до вечера, и утром в
понедельник, обеспокоенный их отсутствием, Никита решил пойти в школу, хоть
боль в горле не прошла и Гаврила, как мог, препятствовал его уходу.

Занятия в навигацкой школе еще продолжались, но везде царила
предотпускная суета. За учениками младших классов приехали родители, и в
канцелярии срочно оформляли отпускные подписки, в которых не вернувшихся в
срок курсантов стращали каторжными работами. Обычно подписки оформлял
штык-юнкер Котов. и кто не умел так значительно и важно присовокупить к
отпускной бумаге основное украшение морской инструкции: "За побег ученика
полагается ему смертная казнь". Но Котова на месте не было, вместо него
оформлял документы писарь Фома Игнатьевич.

В поисках друзей Никита обошел все классы, поднялся в башню, заглянул в
рапирный зал. Ни Корсака, ни Белова, ни прочих курсантов их группы нигде не
было. Сторож Шорохов объяснил, что с утра раздавали жалованье, поэтому у
Пирата, как всегда в таких случаях, разыгралась подагра и он отменил занятия
старших классов.

Уже направляясь домой, Никита встретил в коридоре писаря, который
выходил из канцелярии.

- Батюшка-князь, не откажите в помощи. Намедни карты и лоции прислали с
оказией из Петербурга. Надобно бы их разобрать. А?

Никита не умел отказывать, поэтому молча пошел за Фомой Игнатьевичем в
комнату под лестницей. Присланные карты отслужили свое, порядком износились,
и теперь им надлежало стать наглядным пособием курсантам. Совершенную