мнимая культура, если сравнивать их с настоящей культурой. А
музыка эта имела преимущество большой откровенности,
простодушно-милого негритянства, ребяческой веселости. В ней
было что-то от негра и что-то от американца, который у нас,
европейцев, при всей своей силе, оставляет впечатление
мальчишеской свежести, ребячливости. Станет ли Европа тоже
такой? Идет ли она уже к этому? Не были ли мы, старые знатоки и
почитатели прежней Европы, прежней настоящей музыки, прежней
настоящей поэзии, не были ли мы просто глупым меньшинством
заумных невротиков, которых завтра забудут и высмеют? Не было
ли то, что мы называем "культурой", духом, душой, не было ли
то, что мы называем прекрасным и священным, лишь призраком, не
умерло ли давно то, что только нам, горстке дураков, кажется
настоящим и живым? Может быть, оно вообще никогда не было
настоящим и живым? Может быть, то, о чем хлопочем мы, дураки,
было и всегда чем-то несбыточным?
нереальная, стояла среди серой мглы маленькая церковь. Вдруг я
вспомнил вечернее происшествие, загадочные сводчатые воротца,
загадочную вывеску с глумливо плясавшими буквами. Какие там
были надписи? "Вход не для всех". И еще: "Только для
сумасшедших". Я испытующе взглянул на старую стену, тайно
желая, чтобы волшебство началось снова, чтобы надпись
пригласила меня, сумасшедшего, а воротца пропустили меня. Там,
может быть, находилось то, чего я желал, там, может быть,
играли мою музыку?
густой сумрак, замкнутая, глубоко погруженная в сон. И никаких
ворот, никаких сводов, только темная, тихая стена без проема. Я
с улыбкой пошел дальше, приветливо кивнув каменной кладке. "Спи
спокойно, стена, я не стану тебя будить. Придет время, и они
снесут тебя или облепят алчными призывами фирм, но ты еще
здесь, ты еще прекрасна, тиха и мила мне".
меня испугал какой-то прохожий, какой-то одинокий полуночник с
усталой походкой, в кепке и синей блузе. На плече он нес шест с
плакатом, а у живота, на ремне, лоток, какие бывают у
ярмарочных разносчиков. Устало шагая передо мной, он не
оборачивался ко мне, а то бы я поздоровался с ним и угостил его
сигарой. При свете ближайшего фонаря я попытался прочесть его
штандарт, его красный плакат на шесте, но тот качался, мне
ничего не удалось разобрать. Тогда я окликнул его и попросил
показать мне плакат. Он остановился и подержал свой шест
немного прямее, и я смог прочесть пляшущие, шатающиеся буквы:
у вас за аттракцион? Где он будет? Когда?
продолжая шагать. С него было довольно, ему хотелось домой.
вас в ящике? Я готов что-нибудь купить.
оттуда какую-то книжечку и протянул мне. Я быстро схватил ее и
спрятал. Пока я расстегивал пальто, чтобы достать деньги, он
свернул в какую-то подворотню, закрыл за собой ворота и исчез.
Из двора донеслись его тяжелые шаги, сперва по булыжнику, потом
по деревянной лестнице, а потом ничего не было слышно. И вдруг
я тоже очень устал, и почувствовал, что уже очень поздно и что
хорошо бы сейчас вернуться домой. Я зашагал быстрее и вскоре,
пройдя через спящую окраину, вышел в свой район, где среди
парка, разбитого на месте старого городского вала, в опрятных
доходных домиках за газончиками и плющом, живут чиновники и
мелкие рантье. Мимо плюща, мимо газона, мимо маленькой елочки я
прошел к входной двери, нашел замочную скважину, нашел кнопку
освещения, прокрался мимо стеклянных дверей, мимо полированных
шкафов и горшков с растеньями и отпер свою комнату, свою
маленькую мнимую родину, где меня ждали кресло и печка,
чернильница и этюдник, Новалис и Достоевский, ждали так, как
ждут других, правильных людей, когда те приходят домой, мать
или жена, дети, служанки, собаки, кошки.
мне на глаза. Я вынул ее, это была тонкая, скверно напечатанная
на скверной бумаге ярмарочная брошюрка, типа книжечек
"Родившимся в январе" или "Как за восемь дней помолодеть на
двадцать лет?".
мелькнувшим вдруг чувством, что это сама судьба, прочел на
обложке своей книжонки ее заглавие: "Трактат о Степном волке.
Не для всех".
возрастающим интересом, прочитал одним духом:
волк. Он ходил на двух ногах, носил одежду и был человеком, но
по сути он был степным волком29.
с соображением, и был довольно умен. Но не научился он одному:
быть довольным собой и своей жизнью. Это ему не удалось, он был
человек недовольный. Получилось так, вероятно, потому, что в
глубине души он всегда знал (или думал, что знает), что по сути
он вовсе не человек, а волк из степей. Умным людям вольно
спорить о том, был ли он действительно волком, был ли он
когда-нибудь, возможно еще до своего рождения, превращен
какими-то чарами в человека из волка или родился человеком, но
был наделен и одержим душою степного волка, или ж эта
убежденность в том, что по сути он волк, была лишь плодом его
воображения или болезни. Ведь можно допустить, например, что в
детстве этот человек был дик, необуздан и беспорядочен, что его
воспитатели пытались убить в нем зверя и тем самым заставили
его вообразить и поверить, что на самом деле он зверь, только
скрытый тонким налетом воспитания и человечности. Об этом можно
долго и занимательно рассуждать, можно даже писать книги на эту
тему; но Степному волку такие рассуждения ничего не дали бы,
ему было решительно все равно, что именно пробудило в нем волка
-- колдовство ли, побои или его собственная фантазия. Что бы ни
думали об этом другие и что бы он сам об этом ни думал, все это
не имело для него никакого значения, потому что вытравить волка
из него не могло.
волчья; такова была его судьба, судьба, возможно, не столь уж
особенная и редкая. Встречалось уже, по слухам, немало людей, в
которых было что-то от собаки или от лисы, от рыбы или от змеи,
но они будто бы не испытывали из-за этого никаких неудобств. У
этих людей человек и лиса, человек и рыба жили бок о бок, не
ущемляя друг друга, они даже помогали друг другу, и люди,
которые далеко пошли и которым завидовали, часто бывали обязаны
своим счастьем скорее лисе или обезьяне, чем человеку. Это ведь
общеизвестно. А с Гарри дело обстояло иначе, человек и волк в
нем не уживались и уж подавно не помогали друг другу, а всегда
находились в смертельной вражде, и один только изводил другого,
а когда в одной душе и в одной крови сходятся два заклятых
врага, жизнь никуда не годится. Что ж, у каждого своя доля, и
легкой ни у кого нет.
человеком, как все, в ком смешаны два начала, особенность его
заключалась в том, что, когда он был волком, человек в нем
всегда занимал выжидательную позицию наблюдателя и судьи, -- а
во времена, когда он был человеком, точно так же поступал волк.
Например, если Гарри, поскольку он был человеком, осеняла
прекрасная мысль, если он испытывал тонкие, благородные чувства
или совершал так называемое доброе дело, то волк в нем сразу же
скалил зубы, смеялся и с кровавой издевкой показывал ему, до
чего смешон, до чего не к лицу весь этот благородный спектакль
степному зверю, волку, который ведь отлично знает, что ему по
душе, а именно -- рыскать в одиночестве по степям, иногда
лакать кровь или гнаться за волчицей, -- и любой человеческий
поступок, увиденный глазами волка, делался тогда ужасно смешным
и нелепым, глупым и суетным. Но в точности то же самое
случалось и тогда, когда Гарри чувствовал себя волком и вел
себя как волк, когда он показывал другим зубы, когда испытывал
ненависть и смертельную неприязнь ко всем людям, к их лживым
манерам, к их испорченным нравам. Тогда в нем настораживался
человек, и человек следил за волком, называл его животным и
Ильин Андрей
Махров Алексей
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Афанасьев Роман