реальный мир, мир взрослых. Желание мое стать волшебником, хотя мне и
хотелось удержать его, обесценивалось в моих же глазах, медленно
превращалось для меня же самого в ребяческую глупость. Уже существовала
некая сфера, в которой я больше не был ребенком. Уже бесконечный и
многообразный мир возможностей был для меня обнесен оградой, разделен на
клеточки, поделен заборами. Медленно изменялся девственный лес моих дней.
Земной Рай вокруг меня умирал. Я не оставался тем, чем был раньше - принцем
и королем в краю возможного, я не делался волшебником, я учился греческому,
а через два года - еще и древнееврейскому, через шесть лет мне предстояло
стать студентом.
Удивительная история в дедушкиной книге была по-прежнему прекрасна, но она
находилась на странице, номер которой я знал, ее можно было там отыскать и
сегодня, и завтра, и в любое время - чудес больше не было. Равнодушно
улыбался бронзовый танцующий бог из Индии. Я редко смотрел на него теперь и
уже никогда не заставал его скосившим глаза.
меня подстерегало разочарование: что было широким, становилось узким, что
было бесценным, становилось убогим.
веселым и жаждал власти, учился плавать и бегать на коньках, был первым
учеником на уроках греческого, все шло по видимости отлично. Только краски
делались бледнее, звуки - более пустыми, мне прискучило навещать госпожу
Анну, из моей жизни тихо ушло нечто незамеченное, невостребованное, чего,
однако, недоставало. И когда я теперь хотел ощутить полноту жизни, я
нуждался в более острых ощущениях, должен был встряхнуть себя, взять
разбег. У меня появился вкус к пряным блюдам, я норовил лакомиться тайком,
мне случалось воровать карманные деньги, чтобы доставить себе какое-нибудь
особенное развлечение, потому что без него жизнь никак не хотела делаться
достаточно хороша. Я начал испытывать интерес к девушкам; это было довольно
скоро после того дня, когда человечек еще раз явился мне и еще раз отвел
меня к госпоже Анне.
встревоженное внезапной опасностью, полно было вражды и неприязни ко всему
чужому, так что возникали даже сомнения, ставить ли у нас в самом деле
пьесы англичанина Шекспира, а высшую добродетель немцев - готовность с
уважением относиться ко всем ценностям и ко всем достижениям на земле -
иные, слишком усердные, объявляли слабостью, которую надо поскорее
преодолеть. Понося эгоистичную, закоснелую в убогом своем себялюбии Англию,
эти люди хотели бы направить немецкий дух по той же стезе безлюбовной и в
конечном счете бесплодной ограниченности. Все это позади; теперь уже не
требуется особой смелости, чтобы воздать должное Флоберу или Гоголю.
ни к чему дольше оставаться в мире островом, ей вновь надо наладить
сотрудничество с соседями и стремиться к общей с ними цели, следовать общим
методам, почитать общих богов. Теперь больше, чем когда-либо прежде, стали
говорить о "Европе", и я тоже считаю, что прекраснейшим, выходящим за
национальные рамки плодом этой эпохи должно стать укрепление европейского
чувства, новое уважение к европейскому духу. Однако понимание Европы у
многих при этом так ограничено, что впору призадуматься; так, иные наши
лучшие умы (например, Шелер в своей замечательно страстной книге "Гений
войны") совершенно исключают иэ своей Европы Россию. Вообще европейская
мысль в нащи беспокойные дни дышит агрессивностью и больше, кажется,
склонна к размежеванию, нежели к единению. Представление о том, что Европа,
как некoe идеальное единство будущего, могла бы оказаться ступенью к
единству общечеловеческому, ныне резко отвергается, как всякий
космополитизм, и изгоняется в область поэтических мечтаний. Что ж, спорить
не стану, однако я очень ценю поэтические мечтания и считаю мысль о
единстве всего человечества не просто милой грезой прекраснодушных умов
вроде Гете, Гердера или Шиллера, а душевным переживанием, то есть самым
реальным, что только может быть. Ведь эта же идея лежит и в основе всех
наших религиозных чувств и представлений. Одна из первых основ всякой
высокоразвитой и жизнеспособной религии, всякого художественно-творческого
мировоззрения есть вера в достоинство и духовное предназначение человека,
человека как такового. Мудрость китайца Лао-цзы, как и мудрость Иисуса или
индийской Бхагавадгиты, как и исусство всех времен и народов, ясно
указывают на общность душевных основ у всех народов. Человеческая душа, с
ее святостью и способностью к любви, с силой ее страданий, с ее страстью к
освобождению, проявляет себя в каждой мысли, в каждом деянии любви у
Платона и у Толстого, у Будды и у Августина, у Гете и в сказках "Тысячи и
одной ночи".Отсюда вовсe не следует, что христианство и даосизм, философия
Платона и буддизм должны отныне соединиться или что из слияния всех
духовных миров, которые разделены эпохами, расами, климатом, историей,
может возникнуть некая идеальная философия. Христианин есть христианин, а
китаец есть китаец, каждый отстаивает свой способ существовать и
мыслить.для сознания, что все мы суть лишь разделенные части вечно Но
единого, не может быть в мире лишним никакой путь, никакая окольная тропа,
никакое действие или страдание.сознание своей детерминированности тоже не
сделает меня Ведь и свободным!мне скромности, может придать терпимости,
придать Но оно может придать доброты, ибо, если я детерминирован, я должен
предполагать, уважать, принимать в расчет детерминированность и всякого
другого существа. Если мы поймем, что святость и предназначение
человеческой души по всей земле одни и те же, это тоже будет означать
служение духу, в котором, видимо, больше благородства и широты, чем во
всякой приверженности одному учению - духу благоговения и любви.этого духа
открыт путь И для совершенства и чистого стремления.
понимания Россию и русскую сущность, мы тем самым отсечем себя от глубокого
и мощного источника. Европейский дух знал два великих переживания -
античность и христианство. Наше средневековье было эпохой победоносной
борьбы христианства с античностью. Ренессанс знаменовал новую победу
античности и одновременно рождение окончательно сформировавшегося
европейского духовного метода. Россия вместе с нами этой борьбы не
пережила, это отделяет Россию от нас, это позволяет нам в каком-то смысле
считать Россию средневековой. Зато от России к нам вновь приходит столь
мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски
непоколебимой жажды искупления, что наша европейская литература внезапно
обнаруживает узость и мелочность перед этим потоком душевной страсти и
внутренней непосредственности.
гений, наивная интуитивная русская суть - и русская суть осознанная,
доктринерская, антиевропейская, причем то и другое представлены у него в
высшей степени. Мы любим и почитаем в нем русскую душу, и мы критикуем,
даже ненавидим в нем новоявленное русское доктринерство, чрезмерную
односторонность, дикий фанатизм, суеверную страсть к догмам русского
человека, лишившегося корней и ставшего сознательным. Каждому из нас
довелось испытать чистый, глубокий трепет перед творениями Толстого,
благоговение перед его гением, но каждый из нас с изумлением и смятением, а
то и с неприязнью держал в руках также и догматические программные
сочинения Толстого.
и сердцевед, на целое столетие опередив свое время, как в пророческом сне
творил идеал немецкой культуры духа, а идеал синтеза научной мысли с
душевным переживанием он разработал и развил с такой мощью, с какой это
удалось разве одному только Гете. В нем к нам обращается голос той овеянной
легендами Германии самоуглубленной духовности, которую сегодня многие
отрицают, ибо уже не она господствует на поверхности немецкой жизни. Этот
человек, почти до конца преобразовавший себя в дух, в своем творчестве, в
своей чудной власти над словом, являет единственную в своем роде
чувственную красоту и полноту, некое созвучие духовного и телесного,
которое только и можно отыскать у нашего странного любимца смерти. С
благодарностью и восторгом следуем мы за окрыленным ходом его писаний и
растроганно думаем о его человеческом облике, о котором его первый биограф
написал прекрасные слова: "Как он сам сказал, ему свойственно было жить не
в сфере чувственности, но в области чувств ибо внешнее его чувство
руководилось внутренним. Так создал он для себя в зримом мире - иной,
незримый мир. Это была страна, куда звало его томление, и туда он
возвратился, рано достигнув цели своего бытия!"
которых нелегко выдержать. Им пророчат недолгий век, на них смотрят, как на
благородных чужаков, со смесью почтения и жалости.
сборники. В образованных кругах он также мало известен, о чем говорит уже
то обстоятельство, что лежащее перед нами новое издание его сочинений -
первое за полвека.
чье имя продолжают звучать нежной музыкой в памяти немецкого народа, между
тем как известность и воздействие того, что было им создано за его короткую
жизнь, не выходит за пределы самого узкого литературного круга. Новалис