Конечно, они как-то связаны, ибо иначе не было бы и самого выражения. Но эта
связь есть такая связь, что обе стороны, "идея" и "образ", не входят
вплотную друг в друга, но что "образ" отождествляется только с чистой
отвлеченной идеей, не переводя ее целиком в "образ". На этом аллегорическом
понимании построена масса мифологических теорий. Можно сказать, что почти
все популярные мифологические теории XIX в., "мифологическая",
антропологическая и т.д., страдали этим колоссальным недостатком. Герои
Гомера - Ахилл, Одиссей и пр. - почему-то сводились на различные "явления
природы". Везде видели то восходящее или заходящее солнце, то вообще
атмосферные явления, то видели в этих мифических образах обожествление
каких-то исторических личностей. Мифические герои представлялись в этих
теориях не просто как мифические герои, но в каком-то особенном переносном
смысле. Они указывали на какую-то другую действительность, более важную и
осмысленную, а сами не были подлинной и окончательной действительностью. К
мифу, конечно, такое аллегорическое толкование совершенно не подходит.
Запомним раз навсегда: мифическая действительность есть подлинная реальная
действительность, не метафорическая, не иносказательная, но совершенно
самостоятельная, доподлинная, которую нужно понимать так, как она есть,
совершенно наивно и буквально. Никакой аллегоризм тут не поможет. Аллегоризм
есть всегда принципиальное неравновесие между означаемым и означающим. В
аллегории образ всегда больше, чем идея. Образ тут разрисован и расписан,
идея же отвлеченна и неявленна. Чтобы понять образ, мало всматриваться в
него как в таковой. Нужно еще мыслить особый отвлеченный привесок, чтобы
понять смысл и назначение этого образа. В мифе же - непосредственная
видимость и есть то, что она обозначает: гнев Ахилла и есть гнев Ахилла,
больше ничего; Нарцисс - подлинно реальный юноша Нарцисс, сначала
действительно, доподлинно любимый нимфами, а потом действительно умерший от
любви к своему собственному изображению в воде. Даже если и есть тут
какая-нибудь аллегория, то прежде всего необходимо утвердить подлинную,
непереносную, буквальную реальность мифического образа, а потом уже
задаваться аллегорическими задачами.
аллегории тут мы находим полное равновесие между "внутренним" и "внешним",
идеей и образом, "идеальным" и "реальным". В "образе" нет ровно ничего
такого, чего не было бы в "идее". "Идея" ничуть не более "обща", чем
"образ"; и "образ" не есть нечто "частное" в отношении идеи. "Идея" дана
конкретно, чувственно, наглядно, а не только примышляется как отвлеченное
понятие. "Образ" же сам по себе говорит о выраженной "идее", а не об "идее"
просто; и достаточно только созерцания самого "образа" и одних чисто
"образных" же средств, чтобы тем самым охватить уже и "идею". Если в схеме
"идея" отождествляется с "явлением" так, что последнее механически следует
за ней, ничего не привнося нового, т.е. "идея" отождествляется с чистым
не-"идейным" "образом", а в аллегории "явление" и "образ" так
отождествляются с "идеей", что последняя механически следует за "явлением",
ничего не привнося нового, т.е. "явление" отождествляется с чистой,
отвлеченной, не-"явленной", не-"образной" "идеей", то в символе и "идея"
привносит новое в "образ", и "образ" привносит новое, небывалое в "идею"; и
"идея" отождествляется тут не с простой "образностью", но с тождеством
"образа" и "идеи", как и "образ" отождествляется не с простой отвлеченной
"идеей", но с тождеством "идеи" и "образа". В символе - все "равно", с чего
начинать; и в нем нельзя узреть ни "идеи" без "образа", ни "образа" без
"идеи". Символ есть самостоятельная действительность. Хотя это и есть
встреча двух планов бытия, но они даны в полной, абсолютной неразличимости,
так что уже нельзя указать, где "идея" и где "вещь". Это, конечно, не
значит, что в символе никак не различаются между собою "образ" и "идея". Они
обязательно различаются, так как иначе символ не был бы выражением. Однако
они различаются так, что видна и точка их абсолютного отождествления, видна
сфера их отождествления.
стороны, и схемой и аллегорией, с другой. Вспомним, что и эти две последние
формы, как формы выразительные, необходимым образом содержат в себе
отождествление "внутреннего" и "внешнего", "идеи" и "образа", "общего" и
"единичного". Ведь во всяком выражении "внешнее" не есть просто нечто
буквально и самостоятельно данное. Оно берется именно как проявление
"внутреннего", т.е. по нему можно судить о "внутреннем", и, стало быть,
последнее как-то необходимо содержится во "внешнем" и отождествляется с ним.
Отсюда становится ясным, что относительно символа дело, собственно говоря,
не в самом отождествлении "внутреннего" и "внешнего" (оно есть во всяком
выражении), а в том, что именно и с чем именно отождествляется, т.е. какая
"идея" с каким "явлением" отождествляется. Дело в том, что "внутреннее" и
"внешнее" содержат каждое в себе также разделение на "внутреннее" и
"внешнее", на "смысл" и "явление", или на "идею" и "образ". Есть
"внутреннее", которое в себе самом содержит разные слои "внутреннего", т.е.
прежде всего "внутреннее" как факт, явление "внутреннего"; и - "внутреннее"
как смысл, идею "внутреннего"; и есть "внешнее", которое в себе самом
содержит разные слои "внешнего", т.е. прежде всего "внешнее" как факт,
явление "внешнего", и - "внешнее" как смысл, идею "внешнего". Возьмем
"внешнее". Геометрическая фигура есть нечто более "внешнее" и "конкретное",
чем отвлеченное число. Но круг, сделанный из дерева или металла, есть нечто
еще более "внешнее" и еще более "конкретное", чем геометрический круг. Стало
быть, разные слои внешности ясны сами собою. То же можно сказать о
"внутреннем". Одно дело - отвлеченное понятие, другое дело его умственный
образ. И то, и другое не чувственно, но это - разные степени "идеального" и
"внутреннего". Итак: 1) имеется два слоя бытия, относящиеся друг к другу как
смысл и явление; 2) в каждом из них есть свой смысл и свое явление; 3) эти
два слоя вступают друг с другом в отождествление и синтез; 4) при таком
отождествлении возможны синтезы каждого отдельного момента одного слоя с
соответствующим моментом другого. Какие же моменты отождествляются в каждом
из указанных трех типов выражения?
значения. Стало быть, в аллегории из "идеи", вступающей в синтез с
"образом", берется "идейная", "смысловая", "отвлеченная" сторона.
Отождествляется с вещью не вся "идея" и "сущность", но лишь смысловая, и
притом отвлеченно-смысловая, сторона. Итак, в аллегории происходит
синтезирование смыслового слоя "внутренней" "идеи" с смысловым или
выраженным слоем "внешней" "вещи". То же самое и в схеме. На примере
механизма мы убеждаемся в том, что берется в "идее" опять-таки смысловая
сторона, - правда, не просто отвлеченная, но как-то выраженная (ибо схема
есть метод конструкции и осмысления и может трактоваться как некая смысловая
фигурность, предопределяющая протекание подчиняющихся ей вещей и явлений); -
однако берется тут не самый факт "идеи" и "внутреннего". Метод, закон,
фигура не есть категория просто, но все же это и не факт, не вещь, не дело.
Для механизма же нужен из идеи только самый принцип построения, а не ее
самостоятельное и в себе законченное существование. Поэтому если в аллегории
отвлеченный смысл, идея "внутреннего" отождествляется с выраженным смыслом
"внешнего", а в схеме выраженный смысл "внутреннего" синтезируется с
отвлеченным смыслом и идеей "внешнего", то в символе самый факт
"внутреннего" отождествляется с самым фактом "внешнего", между "идеей" и
"вещью" здесь не просто смысловое, но - вещественное, реальное тождество.
- схематичен, то всякий организм символичен. Почему? Потому что он не
обозначает ничего такого, что не есть он сам. В механизме идея дана как
отвлеченный и выраженный опять-таки отвлеченно смысл, но она не дана
вещественно. Чтобы получились часы, надо, чтобы кто-то другой, не сами часы,
осуществил их самих. Если бы часы появлялись и существовали своими
собственными средствами, то это значило бы, что их идея дана в них не
отвлеченно, но реально, и они были бы тогда организмом. Организм обозначает
то самое, чем он сам является реально, не что-нибудь иное. Конечно, идея
организма отличается от самого организма; однако организм потому и является
таковым, что эта отличная от него идея дана в своем вещественном
отождествлении с ним. Идея организма отлична от самого организма, но в то же
время совершенно неотделима от него. Идея же механизма отлична от самого
механизма, но она вполне отделима от него, потому что и с ней и без нее
механизм есть просто мертвый материал дерева, металла, стекла, лака и пр.
Идея механизма, как не вещественная, а отвлеченная идея, существенно не
меняет мертвого материала. С другой стороны, сравним символ с аллегорией.
Вот басенные петухи, куры, лошади, львы, лисицы и т.д. Никто ни на одну
минуту не верит в реальность приписываемых им слов, сознательных поступков,
иной раз целых философских рассуждений. Это, сказали мы, аллегория. Но вот -
Цербер, охраняющий входы во врата Аида; вот - один из коней Ахилла, вдруг
заговаривающий человеческим голосом и предрекающий своему господину близкую
смерть; вот - вещие птицы Сирин, Алконост, Гамаюн. Это уже не басня. Авторы
этих мифических образов оперировали с ними как с реальными, непереносными,
как с теми, которые нужно понимать буквально и брать в их живой и наивной
непосредственности. Такое же отношение можно установить, например, между
искусством и жизнью. Искусство, в сравнении с жизнью, аллегорично, ибо
актер, например, изображает на сцене то, чем он на самом деле не является.
Он - Щепкин или Мочалов, а ведет себя так, что оказывается Гамлетом или
Иоанном Грозным. Театр поэтому аллегоричен. Конечно, это не мешает ни
театру, ни искусству вообще быть в самих себе, безотносительно,
символичными. Искусство само по себе и есть и должно быть символичным или по
крайней мере в разной степени символичным. Но по сравнению с реальной жизнью
оно аллегорично. Жизнь же символична по самой природе своей, ибо то, как мы
живем, и есть мы сами. Театр - аллегоричен, но, например, богослужение -
символично, ибо здесь люди не просто изображают молитву, но реально сами
молятся; и некие действия не изображаются просто, но реально происходят.
Отсюда легко провести грань между православием и протестантизмом.
Протестантское учение о таинствах - аллегорично, православное - символично.
Там только благочестивое воспоминание о божественных энергиях, здесь же
реальная их эманация, часто даже без особенного благочестия.