Роман этот тянулся годами. Не раз она обещала бросить мужа, но так и не
решилась. Из-за ожидания или собственной инерции по части детей и брака
Федор Петрович остался бездетным холостяком, что не мешало ему время от
времени, а по ситуации и весьма часто, удовлетворяться случайными
закулисными соединениями.
всегда оказывалась в практике права, может, именно потому Коромыслов на ней
и не женился.
Забегаловки общепита с тухлым запахом отбросов и долго не мытой посуды
попадались ему по дороге. Сама мысль заглянуть туда отвращала от еды. Там и
слова-то человеческого не услыхать, не то что поесть. Он завспоминал старые
ресторации, которые в молодости его исчезали заодно с переименованиями улиц,
обычаев и всего остального. А те, что сохранились, не узнать.
просто лопали, но совершали гастрономический обряд. Не просто
гурманствовали, но коротали досуг, дискутировали о судьбах России, работали.
Что говорить! Станиславский с Немировичем в "Славянском базаре"
познакомились. За столиком в "Эрмитаже" Власий Дорошевич фельетоны строчил,
закусывая куриными потрошками. А Пров Садовский? Тот за чарочкой часами
просиживал между спектаклями и репетициями.
кассе и взял батон, отломил горбушку, выбросил остальную часть в урну и,
матеря Нюшу, которая могла бы съездить на дачу в другой день, стал всухую
жевать.
с деревьев все посдувало, а снег не собирался лечь. Притупив голод и не
ощущая холода, Коромыслов в приятной возбужденности легко двигался за
кварталом квартал. Он чувствовал себя помолодевшим и совершенно вне времени.
Его обгоняли дрожки, респектабельные кареты с гикающими кучерами, ландо,
сани, крытые медвежьей шкурой, грузовички с солдатами, "эмки" и "зисы",
"волги" и "чайки", а он шагал себе в театр, подгоняемый уличным сквозняком.
Тут, возле китайского магазина, встретил Есенина в цилиндре и полосатом
шарфе, чисто выбритого и слегка пьяного, как теперь говорят. Возле того угла
гаркнул "здравия желаю" Маяковский; этот робот всегда по самому краю
тротуара шаги отмерял. Вот здесь, на перекрестке, Марина Цветаева грозила
Коромыслову пальцем из пролетки, -- никак он теперь не вспомнит, за что. Уж
не приревновала ли? Под конец этого долгого маршрута Коромыслов утомился.
Все же надо было схватить такси.
поклонился вахтеру и уже занес ногу над ступенькой, когда сбоку из темноты
услышал:
стул здесь около полувека, сидит средних лет мужчина в сером костюме и при
галстуке. А по бокам двери и на лестнице стоят хорошо одетые молодые люди.
взявшийся, и странно хихикнул. -- Здравия желаю, Федор Петрович. Как
самочувствие?
поисках документа.
Коромыслова, поставил отметку в каком-то списке и вернул документ.
стал подниматься по ступеням.
взгляду, на статистов из современного спектакля. Впрочем, два раза старые
актеры бросились к нему с объятьями. Костюмерша Анфиса зарыдала, упав ему на
грудь, и он долго не мог ее успокоить.
она, пятясь к двери и размазывая слезы по щекам тыльной стороной ладони. --
Вы такой молодой, такой крепкий. Не женилися еще? Надо, надо... А я мужа
похоронила. Водка проклятая. Не то бы жил, как вы...
сигнала готовности к спектаклю. Делал он это спокойно и размеренно в
движениях, будто перерыва не было вовсе. Приклеив бороду, прижал ее
пальцами, и чтобы дать клею схватить, ждал. Слыша голоса в коридоре,
Коромыслов чувствовал, что температура за кулисами выше нормальной, и по
эмоциям встречавших его отнес это к себе, -- не из-за нескромности, а просто
констатируя факт. Суета, однако, мешала ему сосредоточиться, начать другую,
царскую жизнь.
Фалькевич поздоровался и предупредил коллектив об особой тщательности
подготовки. Затем он прибавил:
приветствует, Федор Петрович. Как там у вас дела? Впрочем, Яфаров вот-вот к
вам заглянет.
и сзади положил Коромыслову руки на плечи. Говорили, глядя друг на друга в
зеркале. Яфаров оглядывал Федора Петровича с заботой и даже нежностью.
подмазал и прижал к щеке.
проскользнула вдруг мыслишка в подкорке. -- Скажи, братец, Христа ради,
уважь старика!
на полушепот. -- Меня предупредили, чтобы не разглашать. Сегодня Сам у нас в
ложе.
Федора" шесть раз уже смотрел. И всегда с тобой... Между нами, Петрович, я
был против того, чтобы тебя заменять. Но Скаковский, сам знаешь, чей
протеже. Министру культуры велели, он нам навязал, пришлось. А сегодня разве
ж мыслимо рисковать? Вся надежда на тебя. Спасай, отец, театр!
воздержался.
сколько перевидал? Самы уходят, а театр все стоит, батенька ты мой!
Подумаешь! Тоже мне птица, Сам...
Знаешь ведь, какое о нас сейчас мнение в некоторых кругах. Дескать,
растеряли традиции, любой плебей играет королей... Я, допустим, решительно с
этим не согласен, мы идем вперед. Не так быстро, как хотелось бы, но идем.
Не можем мы, к сожалению, запретить думать о нас что кому взбредет. Но что
будет, если наверх критика доползет?
вчерашнего дня театр лихорадит. Везде личная охрана: "Куда ведет эта
лестница? Люк заприте на замок. А тот прожектор -- в ложу не будет слепить?
Этот выход перекроем, зрителям хватит других..." Правильно, конечно. Мало ли
что?.. Побегу, взгляну с противоположной стороны в ложу. Если опаздывает,
придется подъем занавеса задержать.
сдается, и мы пока что незаменимы. Сам тоже эту незаменимость должен увидеть
на сцене, чтобы не забеспокоиться от опасной мысли. Вот почему они меня
вызвали. Сам шесть раз смотрел и последние два раза всплакнул. Федору
Петровичу после осветитель говорил, в каком точно месте. Плакать Сам стал
оттого, что постарел, а все же это тоже льстит. И симпатия к нему
проскользнула у Коромыслова, обычно всем недовольного. Теперь он на виду у
Самого покажет своим гонителям, каков настоящий царь Федор.
прошествовал по коридору, поправляя перстни на пальцах, и стал медленно
подниматься по винтовой лестнице. Голос помрежа Фалькевича "Коромыслов, ваш
выход!" прозвучал в пустой уборной. Двое рослых молодых людей в штатском
широченными плечами загораживали железную дверь на сцену. Царь Федор сделал
величественный жест мизинцем, и они отпали к перилам, скороговоркой выдавив:
аплодисмент, и царь Федор задержал вводную реплику. Несмотря на это, он
постарался войти в действие незаметно, сдержанно, и только потом,
разогреваясь в федоровских метаниях, сомнениях и страхах, набирал глубину.
Труд и опыт долгих лет спрессовались, и алмаз заиграл теперь, заискрился,
освободившись от оков бренного актерского "я".
образ, переигрываешь для юмора, уходишь в пародию; раз ты почувствовал это,
вот-вот схватят Ирина, Клешнин, Шуйский. Подчинятся тебе, именитому, а там и
до зрителя дойдет. Но Федор Петрович не мог остановиться. Он играл теперь
себя, каким он был бы на месте царя, и это было как озарение, впрочем,
возможно, неуместное. Уходя со сцены под продолжительные аплодисменты, он
думал самоудовлетворенно, что царя, мечущегося и слабого, он подал сегодня,