центральных газетах еще нет, но уже всполошились многие, бегают по кораблю с
"Бакинским рабочим". Ни разу в Баку с той поры не приезжал, адреса своего
никому не давал. С лупой рассматривай каждый дециметр бакинских мостовых --
все следы его давно затерты. Училищная характеристика -- лучше не
придумаешь. "Обладает отчетливо выраженными командными качествами..." И ночь
помнится, святая для него бакинская ночь.
изменений или превращений: 1 Мая, праздник из праздников, солнце и зелень
юга, уволили после обеда, старший курс в том году на парад не ходил. Все
свои, из одного класса. Завидные женихи, последний курс, шли нарасхват, и
Женя Боровицын предложил праздник встретить в семье хорошо знакомой девушки,
отличной девушки из прекрасной семьи. Папа -- механик на промыслах, мама --
просто мама, дочь -- на первом курсе института, у дочери -- подруги, полный
комплект. Скромная семья -- это сразу выставил условием Женя Боровицын, всех
за собой ведя на базар. На скудные курсантские деньги купили мяса для шурпы
и бозбаша, долму и мутанджан, оплетенную бутыль с вином несли по очереди,
выбирали переулки, в переулках -- дворы, чтоб к дому механика подойти, не
встретив патрулей. От палашей на левом боку, от темноты в арочных переходах,
от игры в таинственность представлялось: мушкетеры с их клятвами,
готовящийся набег на охраняемый кардиналом монастырь, женщины, заточенные в
нем, ждущие мужчин-избавителей... Монастырь оказался обычным бакинским
домом, каких полно в пригородах. Пришли, ввалились, познакомились. Женя
Боровицын сильно преувеличивал количество глав романа, закрученного им с
дочерью механика, там -- после пролога -- зияла брешь, которую спешно стали
заполнять его друзья. Усердствовал и он, Всеволод Болдырев, уж очень хороша
была маленькая хозяйка доброго дома, напоминавшая ему ту, которую не забыл
еще. А потом стал передавать другим завоеванные рубежи, он уже тогда был
мудрым, уже тогда понимал, что мужская ревность много долговечнее женской.
Да и подружки мало чем уступали дочке механика, благоразумно удалившегося.
Шашлыки жарились на веранде, нависающей над двориком, где галдели дети,
гоняя мяч. Было весело, было много стихов, много музыки, патефонной и
пианинной, тревожившей Всеволода. В Баку он часто вспоминал умершую перед
войной бабку: если бы у прачки не отобрали пианино, то внук играл бы на нем.
Все училищные годы прожил он не в кубрике, а в старшинской комнате,
недостаток шумов, в каких-то пределах организму необходимых, возмещался
радиопередачами да пластинками. Шопен полюбился, Скрябин, и привычка
образовалась -- в одиночестве слушать наплывы звуков.
да и сверху откуда-то лилась музыка, профессионально и чисто исполнялась
какая-то пьеса Чайковского. Всеволод затаился, чтоб не нарушать собственного
одиночества, и -- с веранды -- увидел в кухне мать механиковой дочки,
женщину, которую все они видели не раз в этот вечер, но так и не заметили,
настолько была она бесшумна, немногословна н бесплотна. Войдя в кухню, она
села. опустив на фартук отяжелевшие от забот руки. Залежи, целые горы
немытой посуды ждали ее. Но она сидела и думала. До нее доносилось .то, от
чего отключился Всеволод, она слышала шорох павлиньих хвостов, завидные
бакинские женихи острили, верещали стихами Блока н Есенина, музицировали,
впадали в глубокомысленность, будто окутываясь плащом, или выряжались в
простецкие одежонки, подавая себя надежными и свойскими парнями. Она
услышала что-то забавное в комнате, усмехнулась, недобро усмехнулась, улыбка
осталась на губах, снисходительная, сожалеющая. Эта женщина -- начинал
понимать Всеволод -- как-то по-своему видела все происходящее в доме.
Шестеро парней домогались ее дочери, кто-то из них всерьез, кто-то --
тренировки ради, совершенствуя способы домогательства. Дочь сделает выбор,
дочь может ошибиться, мать ошибки сделать права не имеет, и мать голенькими
видела женишков этих, с отрубленными хвостами, без виршей, без поз, она
оценивала их применительно не к себе, возможной теще, не к характеру дочери
даже, а исходя из потребностей плода, что взбухнет в чреве дочери, вокруг
которой и вьются эти шестеро парней в матросских брюках и форменках, около
которой трется, возможно, и тот, чье семя вцепится в почву. Что даст этот,
самый удачливый, ребенку? Каким голосом запищит дите, из тьмы тысячелетий
вырываясь на свет сегодняшнего дня? Каким шагом пойдет оно по земле? Будет
ли у него в достатке пища. когда в соске не станет молока? Не будут ли
ветром продуваться стены, огораживающие ребенка от безумства непогод? Огонь
в жилище засветится или нет? Мужская рука поможет младенцу? Вот о чем думала
женщина, вот так рассуждала она, оскорбительно для Всеволода. Он становился
всего лишь существом иного пола. Возможным отцом будущего ребенка, не более
и не менее. А Блок. Шопен, внешность надменного британца, кортик, что придет
на смену палашу, -- это не то, из чего шьются пеленки, это каемочка на них.
мичманкой, не простился, ушел. и спасением от оскорбляющей наготы всего
сущего -- в него впилась догадка: так есть. так было и так будет! Из века в
век плодоносит человеческое древо, и все страсти человеческие произросли из
примитивнейшего стремления пить, есть, группироваться в семьи -- со все
большими удобствами. Людям надо просто жить -- из века в век, изо дня в
день, и люди так живут, потому что какая-то часть их, меньшая, но лучшая,
готова своей жизнью пожертвовать ради таких вот матерей и дочек. Он --
мужчина, воин, и чем горше служба, тем счастливее удел мирно живущих
граждан... Воин! Мужчина! Офицер!
верно. На линкоре что две звездочки на погонах, что две лычки -- служи и
служи, поблажек никому. Да еще помощник командира, который его сразу
почему-то невзлюбил, а помощник -- это расписание вахт и дежурств. "Четыре
через четыре!" -- определил помощник, и Всеволод ногами своими мог
подтвердить свирепость этой формулы: четырехчасовые вахты он отстаивал после
четырехчасового отдыха, заполненного бодрствованием, той же службой. И так
пять месяцев подряд. Но ни во взгляде Всеволода, ни в походке затравленности
не чувствовалось, он проверял себя не перед зеркалом, а способностью
безропотно тянуть лямку. Он даже помощника оправдывал: из семидесяти
офицеров линкора лишь четверть могла нести вахту на якоре, а на ходу и того
меньше, -- невелик выбор! И помощник сам -- затравленный, в личном деле его,
говорят, пометка: выше помощников командиров кораблей 1-го ' ранга не
продвигать! Бедняга погорел еще в военную пору, гонял транспорты из
Сан-Франциско во Владивосток, неделями мотался по западному побережью США и
где-то что-то совершил; намекали на некоторый американизм в поведении, не
отразившийся, правда, на чистоте сине-белого флага. Совершил -- а мог и не
совершать; вот она, офицерская судьба, вот она, еще одна расплата. Но опять
же мог помощник заградительную, пометочку в личном деле зачеркнуть, была у
него такая возможность, испытанная дедовским способом -- прикосновением
брюха к ковру в одном из кабинетов столицы, и возможность эту помощник
отверг. Как-то на вахте Болдырев подумал: а что было бы с ним, не оттолкни
он в Баку ту льнущую к нему девочку?..
теряет", -- такую фразу вписали в его характеристику. Пошел на курсы,
окончил, вновь линкор, командование дивизионом. Книги на французском языке
-- в сейфе, ключ от него постоянно в кармане, вестовой найден идеальный,
сплошная таежная дурь, а фамилия -- Матушкин -- позволяет опускать бранные
словечки, они заменены упоминанием вестового.
капитан-лейтенант Болдырев. И обрывал мысли, потому что не хотел думать о
настоящем, хотя оно-то, настоящее, никак не могло попасть в личное дело. Как
не попала та бакинская ночь, когда поклялся он служить верно, честно и
самоотверженно.
созданное прошлым, погоны с двумя просветами, папироса, которую только он
один, командир корабля, может курить на ходовом мостике... А открыл глаза --
все та же каюта, все тот же проклятый вопрос: как жить дальше? Не служить, а
- жить?
Пробирался к грот-мачте, переступая через спавших на верхней палубе.
Поднимался на мостик, откуда виделись огни упрятанных в бухте кораблей. Два
светильника вырывали ют из тьмы, выставляя напоказ, на просмотр плавно
закругленный конус кормы, флагшток, стволы орудий 4-й башни, вахтенного
офицера, мухой ползавшего по восковой желтизне надраенной палубы.
тонн был заложен в июне 1909 года, спущен на воду в июне 1911 года, сменил
название, вернулся к тому, каким его нарекли, жил, дышал, стрелял, нападал и
убегал, сжигал в себе соляр, мазут, порох, прокачивал через себя воду,
воздух, механизмами и отлаженной службой пожирая людей, выпрямляя и калеча
их судьбы.
пострашнее книг на французском языке: канцелярская папка с перепискою
банно-прачечного треста города Симферополя, случайно попавшая в руки
Всеволода Болдырева.
дважды он пытался бросить ее за борт, утопить, чтоб на дне Северной бухты
лежала мина, подведенная под все существование его. Чтоб забылось то, что в
папке.
койку и засыпал.
Иду бросаться под танк!
Соня нанесла подушек из родительского дома. При ветре крышу баньки царапали
ветки яблонь. Дверь так скрипела, что могла разбудить родителей. Олег
пролезал в окошко и продергивал через него Соню. Она засыпала, а он до утра
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Орловский Гай Юлий
Березин Федор
Акунин Борис