советские тридцатки (это сообщил Бахольц) котировались выше имперских марок.
Допущенные в виде исключения разменные монеты (ходившие в Германии пфенниги)
стоили здесь в сто раз дороже, и эта тенденция достойна внимания. Есть
фирма, называющая себя "Лео Тредер", ей нужна рабочая сила, и не
централизованно (по закону) доставленная в Германию, а на частной основе,
что не так уж трудно, однако требования к рабочей силе очень высоки:
Германия, державшая военные заказы на каждом предприятии, испытывает
острейшую нужду в инженерах и техниках высочайшей квалификации. И такие люди
найдены. (Вздох Бахольца показывал, каких трудов ему это стоило.) Но не под
охраной же гнать этот сверхценный товар в Берлин, надо что-то придумать.
(Клемм обещал.) Ни в коем случае нельзя мелочиться в буквальном смысле, то
есть мешками переправлять нужным людям пятидесятипфенниговые монеты. (Клемм
согласился.) И еще кое-какая мелочь - дрожжи, в частности. В его, Бахольца,
руках все производство самогона в городе, а единственный дрожжевой завод - в
Минске, владеет им некто Самойлович, сей жулик урезал поставки дрожжей, -
так есть ли какая-нибудь наживка, на которую клюнет этот бандит? (Клемм
обнадежил).
город капитану вручена была пачка продовольственных карточек и протянуты
ключи от квартиры и "майбаха", подброшено также весьма ценное
предупреждение:
разведки, полунемец, полурусский, полукровка то есть, но русским духом от
него за квартал несет. Жена его, кстати, из тех Шлоттгаймов, которые в
Бремене... Так что с Самойловичем? Сюда его не вызовешь, зазнался, надо
ехать в Минск.
второго сентября литургия, - поморщился Бахольц, - в день Седана, соберется
много нужных людей, упускать их нельзя...
7
эти лились неделю. Смерть, казалось, осталась там, в лагере; духовито несло
жизнью от фырканья лошадей, от конского навоза. Болезнь тлела в Петре
Ивановиче, жалость к живущим пронизывала, ибо все они, дышащие и ходящие,
обречены были на смерть, и горло захватывало от умиления животными. Он
перешил коменданту китель и брюки, заглянул к лошадям - и застрял надолго.
Всегда ладил с кошками и собаками, но скотину не обихаживал, а тут вдруг
проснулась тяга к ней, хотелось водить рукой по крупу жеребца, трогать
мягкие губы его. Глаз, что ли, был так устроен у лошадей, но как ни старался
Петр Иванович, а встретиться с лошадиным взглядом, увидеть выпуклые мысли -
не мог... Прильнул к ребрам животного, вдохнул пот его и заплакал. Потом
выскреб навоз, поддел вилами сено.
по утрам поджидали собаки, просили мяса и ласки. Сердобольные бабы
заглядывали, приносили в узелочке пару круто сваренных яичек, горсточку
соли, и певучая белорусская речь накладывалась в ушах Петра Ивановича на
трескучую немецкую в доме коменданта. Странными, неисповедимыми путями люди
приобщались к жизни, а Мормосов никак не мог выползти из тоски то ли по
смерти, то ли по жизни. Скулила собака с подбитой лапой - он ни с того ни с
сего начинал скулить вместе с нею, и - что было особо мучительно - в
естественные земные запахи вдруг вплеталась невесть откуда прилетевшая
смердятина гниющего человеческого тела; порою шибало в нос падалью от вещей,
которых людские руки касались ежедневно.
гноились, шерсть на левом боку была выжжена, глаза слезились, проступавшие
ребра говорили о долгом пути к людям, которых она продолжала бояться. Петр
Иванович взял ее на руки, отнес в свой закуток, промыл раны, приткнул к
морде миску с жиденьким супцом. Выходил. Понравилась она и немцу-ветеринару,
тот допытывался - откуда такая? (Однажды, заглядывая в разговорник, спросил:
"Что станет с собаками и лошадьми, если вдруг все люди на земле вымрут?")
Овчарка пятилась, норовя спрятаться за Петра Ивановича, который, немо
разевая рот (боялся обнаружить, что понимает немецкую речь ветеринара), стал
отмахиваться от немца, побежал к старосте, вдвоем отстояли собаку, а то
ветеринар едва не забрал ее. Овчарку, правда, внесли в список колхозного
имущества, поставили на довольствие и вменили в обязанности охрану конюшни.
Более того, через день ветеринар привез ошейник с номерной бляхой, собака
стала еще и собственностью германских Вооруженных сил, воином. Получила
кличку "Магда", хоть и не отзывалась на нее, и так привязалась к Мормосову,
что понимала его речь почти дословно.
дуростями, он поносил ее при Мормосове, когда комендатура потребовала
перехода на немецкий алфавит - "Ч" (чужие) в списочном составе колхоза
заменялось на "F" (fremde). По совету его Мормосов отрастил усы и бороденку.
Самому же старосте маячила петля - и русская, и польская, и немецкая, о чем
он не раз пробалтывался. Правда, старая власть, вернись она, не повесит его
только потому, что все годы оккупации он ревностно сохранял колхозное
имущество. Правдой было и то, что немцы в любой момент сменят милость на
гнев и пристрелят старосту, если не повесят. Из генерал-губернаторства
проникали в район вооруженные люди, но скот не угоняли, немцев не тревожили.
Однажды, показав рукой на лес, староста предупредил: зять-то его, тот,
которого сейчас нет, - человек опасный, своих людей держит в лесу, поэтому
если кто придет сюда от его имени - будь добр, предупреди...
старостовой внучке торговать на станции самогоном. Девчонку, рассудил
подозрительный староста, могут немцы уволочь с собою мужской забавы ради
или, ничуть не лучше, обмануть, всучив фальшивые бумажки вместо марок.
Однажды она прельстилась пятью украинскими карбованцами, на банкноте такая
гарная дивчина красовалась, и староста покрыл белорусским матом хохлов, а
заодно и польского генерал-губернатора, который пустил в обращение свежие
злоты, и никогда не видевшие польских денег белорусы попадались на приманку.
внучка старосты. Офицерский вагон остановился, девчонка подняла над головой
бутылку, звонко выкрикивая "Бимбер! Бимбер!", и два только что проснувшихся
и смеющихся офицера (кителя наброшены на плечи) смотрели сверху на нее.
Молодые и белозубые красавцы переговаривались между собой, а Мормосов
опустил глаза, смотрел только вниз. Купили немцы две литровые бутылки
самогона; бросили бумажки - три по десять марок, не Бог весть какая выгода,
четыре бутылки еще в корзине, можно потолкаться около станции и сбыть, но
Мормосов потянул девчонку за руку, и забралась она, довольная, на телегу с
купленным ей леденцовым петушком на палочке.
воспоминаниях. Одного их этих двух приценявшихся к бимберу немцев он
когда-то видел, немец был знакомым, и давно знакомым. Эти два офицера ехали
в разные места: высокий и рыжеватый в Германию, в Мюнхен, а шатен очень
приятной внешности советовал ему взять бимбер, похвастаться в отпуске
колониальным алкогольным продуктом. Немец этот наверняка останется в городе,
где, конечно, самогоном обопьешься, и в разговоре мелькнула его фамилия:
Клемм.
Было страшно вспоминать, потому что границы воспоминаний раздвигались и
удалялись, год отлетал за годом, пока память не остановилась на поезде
Москва-Сталинград. Он догадался, где встречал немца или человека, очень его
напоминавшего. Да, в том поезде Москва-Сталинград, в вагоне-ресторане. Войдя
в него, он сразу увидел бывшего начальника, понял также, что начальник не
очень-то хочет узнавать его, поэтому Петр Иванович не смотрел на него, а
когда по проходу двигался к свободному столику, перевел взгляд на парня в
штатском, соседа двуромбового. Сел спиной к начальнику, слышал, что
происходит сзади, а там просто уминали ужин да молча попивали пиво. То есть
незнакомые, случайно сведенные столиком люди, и в таком убеждении был он
даже после того, как бывший начальник произнес целеуказующую речь о
желательности пребывания Мормосова где угодно, но только не в столице СССР,
главных городах союзных республик и областных центрах. Начальник встал и
ушел, а парень остался сидеть. Но начальник-то - за двоих расплачивался:
официант, подсчитывая, называл цифры, а меню-то было перед глазами
Мормосова! Из одной артели эти будто незнакомые люди! И парень остался
сидеть потому, что таков был приказ двуромбового: проследить, что делать
будет помеченный человек, то есть Мормосов. Парень же - слободской по виду,
очень симпатичный на морду, в дедовой лавке похожий служил, так умел зубы
заговаривать, что никто не уходил без покупки. И - что сразу Мормосову
бросилось в глаза - на нем был костюм, сшитый в Берлине!
его так: "Приятный".) Понятно теперь, почему подменяют зятя: явка здесь,
явка! И приманкой он, Петр Иванович, которого Приятный сгоряча пристрелит.
одна цифра в их бухгалтерии не пропадает! Как спастись?
собака. Петр Иванович лег, будто сейчас автоматчик, - как бывало в
закрыл лицо. Бежать - куда? В лес - бессмысленно, в город - еще опаснее, да
и паспорт у старосты, обе власти крестьянам воли не дают, рассчитывать надо
только на себя. И не надо пока бояться Приятного: не такой уж он дурак, чтоб
сразу появиться в селе, явку надо еще проверить, Приятный кого-нибудь
подошлет.
вагона-ресторана вполне мог быть натуральным немцем на немецкой службе, еще
в Берлине он слышал в торгпредстве разговоры о том, что произойдет в скором
времени как бы обмен опытом, в НКВД на стажировку прибудут офицеры немецкой
Громыко Ольга
Дальский Алекс
Василенко Иван
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Самойлова Елена