отвертишься, пришлось вместе с ним ехать в больницу, к трупам,
дело, оказывается, уже возбуждено районной прокуратурой, для
подмоги ей и послан прикомандированный к горотделу младший
лейтенант из глухого захолустья, из Калашина, откуда своим
ходом притопал час назад этот милиционер, оставив без присмотра
благословенный район: там давно уже восторжествовал коммунизм,
в сводках который год ничего, кроме угнанной коровы и
похищенного поросенка. И опыта никакого, надо полагать, у
сельского пинкертона нет, отчего и развил он в больнице бурную
деятельность, бегал по ней, кого-то о чем-то расспрашивал, на
трупы даже не глянул, стал нашептывать Гастеву какие-то
нелепости: будто с автотранспортным происшествием связана
смерть больного Синицына, квартиру которого надо немедленно
обыскать. "С чего ты это взял?" -- изумился Гастев, и
навязанный ему помощник издал горловой всхлип: "Я чую!" С
такими деревенскими дурачками ухо держи востро, Гастев
решительно отверг идею обыска, но согласился в квартире
Синицына побывать, поскольку жил тот рядом с его домом: пора,
пора на боковую, уже десять утра, еще не завтракал и ко сну
тянет.
в коляску приданного ему "харлей-дэвидсона" (харлей-дуралей,
промурлыкалась рифма). Дом -- бывшее заводское общежитие, в
нос, по мозгам ударили запахи щей, стирки и вековой
неустроенности. В комнате, где прописан Синицын, ютились еще
три жильца, то есть жилички, все -- отдаленных степеней родства
с ним, потому и смерть его, увезенного вчера на "скорой",
приняли спокойно, не спросили, от чего умер (а тот просто упал
с третьего этажа больницы и разбился). Двоюродная тетка поохала
и погрузилась в молчание, прерванное вопросом троюродной сестры
Синицына, школьницы с косичками: "А на похороны меня отпустят?"
Тетка вышла из оцепенения и ответила бранчливо: "Если двоек не
будет". Открыла шкаф -- глянуть, во что обряжать покойника.
Калашинец локтем поддел Гастева, побуждая к действиям -- к
изъятию денег, ценностей и оружия, но тот молчал. Неугомонный
дежурный следователь уже возбудил дело по факту смерти
Синицына, однако сомнительно, чтоб шустрому милиционеру
что-либо поручалось: случайно выпавший из окна Синицын никак не
подходил под категорию лиц, у кого можно производить обыск --
разве лишь с согласия родственников. Вдруг, всю процессуальную
тягомотину отбросив, сельский милиционер, нахватавшись в
больнице городских словечек, оттер тетку от шкафа и забазлал,
как мартовский кот:
прощупал и китель, тоже на плечиках висевший в шкафу, дав
заодно ошеломленному "анализами" Гастеву глянуть на носильные
вещи покойного и потрогать их. Ничего в карманах найдено не
было, и взъерошенный милиционер громко, никого не стесняясь, с
неимоверной злостью прошипел:
катышка нет трамвайного или автобусного билета! На такси
разъезжал! Буржуй!
как-нибудь ввернет его на лекции примером ложного силлогизма.
Кажется, все милиции-полиции одинаковы, литература приводит
курьезнейший эпизод в Гамбурге: там сыщик обыскал всю квартиру
убитого, не нашел ни одного не принадлежащего хозяину следа, с
лупой обследовал пол и мебель в поисках волоса преступника, не
обнаружил его, на основании чего и заключил: убийца -- лысый.
сдать оружие и ценности в порядке добровольной выдачи, получил
отказ и уставился на комодик, где, судя по горящим глазам его,
прячутся ювелирные изделия, и тут на комодик легла, защищая
его, школьница, зарыдала: ключ -- у тети Вари, без нее нельзя
открывать!.. Уже участковый пожаловал, соседи толпились у
двери, тетка предложила попить чайку, и школьница бесхитростно
поведала о третьей жилице, Варваре Анохиной, которая доводится
Синицыну двоюродной сестрой. Ночует здесь Варвара от случая к
случаю, все чаще у хахалей, каких у нее полно, что подтвердил и
участ- ковый, с чем согласились и соседи, полившие помоями все
семейство, включая и школьницу. Вытянутые уши милиционера
ловили каждое слово, раскрытый рот помогал усваивать слышанное,
а Гастев уже трижды заголял кисть, посматривая на часы: пора,
черт возьми, пора!
карандаша торопливо писал все данные по умершему и семейке,
помогала ему школьница. Поехали наконец и приехали -- к самому
дому Гастева. "Москвича" тот отпустил, но телефон автоколонны
запомнил. "Харлей-дуралей" топтался рядом, усваивая непреложную
истину: только прокурор может объединять два дела в одно, когда
это произойдет -- тогда и присобачат падение с третьего этажа к
транспортно-дорожной аварии.
переминаться с ноги на ногу, топтаться на месте в идиотской
нерешительности...
помните, о гастрономе... один из налетчиков был в офицерском
кителе без погон... И гражданин, из-за которого на трамвай
наехала машина, тоже был в кителе без погон! И такой же китель
-- в шкафу Синицына... Как это понимать?
щей стоит уже, кажется, на столе, диван ждет подуставшее тело,
которое минут через пятнадцать рухнет на него, забудется в
сладостном сне, и в приливе преотличнейшего настроения Гастев
вспомнил, как зовут "харлея-дуралея".
Ропня. Да в кителях этих полгорода ходит! Овес-то, костюм то
есть, сколько стоит ныне?.. Две зарплаты, дражайший коллега. И
мозгами пораскинь: в восемь вечера убили рабочего в гастрономе,
в половине девятого парень в кителе едва под трамвай не попал,
а Синицын твой в больницу привезен за четыре часа до всего
этого, в шестнадцать с минутами. И на операционном столе был в
семь вечера, в семь! В девятнадцать ноль-ноль! В палату его
привезли в двадцать с чем-то. Грохнулся же он с третьего этажа
в двадцать один десять. Соображаешь?
висевший в шкафу китель Синицына никакого отношения ни к
гастроному, ни к трамваю не имеет.
крестного прописана здесь...
голенища расписную ложку и похлебай городских щей. Или к шуряку
двигай. Сватья Акулина, чай, тоже примет. А трупы и без нас
опознают. И выкинь из головы этого Синицына. Ну, пока.
свой этаж. Хороший, целительный голод терзал его кишечник,
каждая одоленная ступенька приближала миг блаженной сытости.
Дверь впустила хозяина квартиры в обихоженный им мир, в уют,
сотворенный стараниями матери и прилежанием самого Гастева.
Спичка поднеслась к горелке, вспыхнувший огонь передавал тепло
дну кастрюли, другая горелка подготовила воду для бритья,
безотказная золингеновская сталь скользила по упругой коже,
радио не унималось, вовсю кроя расхитителей социалистической
собственности, примеры сего постыдного явления приводил товарищ
из обкома, при звуках голоса которого Гастев отвел бритву
подальше от щеки, чтоб не порезаться, и посмеялся всласть:
товарищ, вдовец со стажем и мужчина в соку, вознамерился
прошлой осенью всерьез поухаживать за Людмилой Мишиной в сугубо
матримониальных целях; чем не идеальная пара, поговаривали в
городе, и тем не менее вдовец перебросился внезапно на другой
объект, учуял опасность, философская проблема формы и
содержания, столь блистательно не разрешенная в Мишиной,
напугала его до смерти, и прав, прав был обкомовец, увиливая от
брака: кристально чистая комсомолка Люся Мишина, став супругою,
вскоре неприятно поразилась бы однообразию постельных утех и со
свойственной ей решительностью показала бы великие возможности
женского тела, после чего ополоумевший муженек бросился бы с
жалобой или доносом -- в обком? в МГБ? И распалась бы молодая
семья, ячейка коммунистического общества, разведенная
комсомольско-партийная активистка в слезах приперлась бы к
Гастеву: "Ты сломал мне жизнь!.."
послеобеденная папироса, при выключенном радио, позволила