миров, несутся стоны, и крики, и глухие мольбы о пощаде. И так стыдно ему
было, как будто он совершил все преступления, какие есть в мире, он пролил
все слезы, он истерзал и изорвал в клочки человеческие сердца. Стыдно ему
было придавленных домов, мимо которых он шел, стыдно было входить в свой
дом, где безраздельно и нагло, силою зла и безумия, царил страшный образ
полуребенка, полузверя.
казнь, где палачами являются все: и бесстрастное небо, и оторопелый,
бессмысленно хохочущий народ, и собственная беспощадная мысль. Каждый
страдающий человек был палачом для него, бессильного служителя всемогущего
бога, - и было палачей столько, сколько людей, и было кнутов столько,
сколько доверчивых и ожидающих взоров. Все были неумолимо серьезны, и никто
не смеялся над попом, но каждую минуту он с трепетом ожидал взрыва какогото
страшного сатанинского хохота и боялся оборачиваться к людям спиною. Все
дикое и злое родится за спиною человека, а пока он смотрит, никто не смеет
напасть на него. И он смотрит, муча своим взглядом, и часто посматривает он
на ту сторону, где за конторкой стоит Иван Порфирыч Копров.
дважды посылал сторожа и мальчиков собирать деньги. Потом звонко считал
медяки, складывал стопочками и часто щелкал замком; когда все валились на
колени, он только наклонял голову и крестился; и видно было, что он считает
себя близким и нужным богу человеком и знает, что без него богу было бы
трудно устроить все так хорошо и в таком порядке. Давно, с начала поста, он
сердился на о. Василия, что тот так долго исповедует: он не мог понять,
какие могут быть у этих людей интересные и большие грехи, о которых стоило
бы долго разговаривать. И относил это к неумению о. Василия жить и
обращаться с людьми.
измученному, как и весь причт, тяжелой великопостной работой. - Нипочем. Над
ним же смеяться будут.
настоящий священнослужитель казался ему похожим на строгого и честного
приказчика, который должен требовать точного и верного отчета. Сам Иван
Порфирыч говел всегда на последней неделе и задолго приготовлялся к
исповеди, стараясь вспомнить и собрать все самые маленькие грехи. И был горд
собою, что грехи у него в таком же порядке, как и дела.
было у него особенно много исповедников. Последним был негодный мужичонка
Трифон, калека, таскавшийся на своих костылях по Знаменскому и окрестным
селам. Вместо ног, когда-то давно раздавленных на заводской работе и
отрезанных по самый живот, у него были коротенькие обрубки, обтянутые кожей;
на приподнятых от костылей плечах глубоко сидела грязная, точно паклей
покрытая голова, с такою же грязною, свалявшейся бородою и наглыми глазами
нищего, пьяницы и вора. Он был отвратителен и грязен, как животное,
пресмыкался в грязи и пыли, как гад, и такая же темная и таинственная, как
души животных, была его душа. Трудно было понять, как он живет такой, а он
жил, напивался пьян, дрался и даже имел женщин, каких-то фантастических,
неправдоподобных женщин, так же мало похожих на человека, как и он.
в открыто спокойном зловонии его тела, в паразитах, липко ползавших по его
голове и шее, как сам он ползал по земле, попу открылась вся ужасная, не
допустимая совестью постыдная нищета этой искалеченной души. И с грозной
ясностью он понял, как ужасно и безвозвратно лишен этот человек всего
человеческого, на что он имел такое же право, как короли в своих палатах,
как святые в своих кельях. И содрогнулся.
лицо.
подростка-девочку и дал ей, плачущей, три копейки; а потом ему жаль стало
своих денег, и он удушил ее и закопал. Так ее и не нашли. Десять раз десяти
различным попам рассказывал он эту историю, и от повторения она стала
казаться ему простой и обыкновенной, и не относящейся к нему, как
какая-нибудь сказка. Иногда он разнообразил рассказ: заменял лето осенью и
девочку представлял то белокуренькой, то смуглой, - но три копейки
оставались неизменными. Некоторые ему не верили и смеялись над ним, -
утверждали, что за десять лет в округе не было убито и не пропадало ни одной
девочки; ловили его в бесчисленных и грубых противоречиях и с очевидностью
доказывали, что всю эту страшную историю он выдумал спьяна, валяясь в лесу.
И это приводило его в ярость; он кричал, божился, поминая черта так же
часто, как и бога, и начинал рассказывать такие отвратительные и грязные
подробности, что самые старые священники краснели и негодовали. И теперь он
ждал, поверит ли знаменский поп или нет, и был доволен, что поп поверил:
отшатнулся от него, побледнел и поднял руку, как для удара.
свыкся с ним, как и с своею странною историей о задушенной девочке.
раздавил бы тебя ногой, - но ведь ты человек! Человек! Или червь? Да кто же
ты, говори! - кричал поп, и волосы его качались, как от ветра. - Где же твой
бог? Зачем оставил он тебя?
как под горячей водой.
черпая странную и мучительную гордость, зашептал страстно:
убил человека. Девочку. Настя ее зовут. И ада не будет! Ты будешь в раю.
Понимаешь, со святыми, с праведниками. Выше всех. Выше всех это я тебе
говорю!
он сильно утомлен, и бледен, и до колен мокр, и покрыт грязью, как будто
долго и без дорог бродил он по размокшим полям. В доме готовились к пасхе, и
попадья была занята, но, прибегая на минутку из кухни, она каждый раз с
тревогою смотрела на мужа. И веселой она старалась казаться и скрывала
тревогу.
перекрестив изголовье, хотела уходить, ее остановил тихий и испуганный
голос, непохожий на голос сурового о. Василия:
было несчастие, что нельзя уже и не нужно было одеваться гордостью и
скользкими, лживыми словами, за которыми прячут люди свои чувства. Попадья
стала на колени у постели мужа и взглянула ему в лицо: при слабом синеватом
свете лампадки оно казалось бледным, как у мертвеца, и неподвижным, и черные
глаза одни косились на нее; и лежал он навзничь, как тяжело больной или
ребенок, которого напугал страшный сон и он не смеет пошевельнуться.
сложенные на груди, как у покойника.
неловко, как тяжело больной, давно не встававший с постели. Крючки на
подряснике он не мог застегнуть сам и попросил жену:
подгибающимися ногами. Голова его тряслась еще заметною и ровною дрожью, и
нижняя челюсть бессильно отвисла; с усилием он подбирал ее, облизывая языком
сухие пересмякшие губы, но через минуту она падала снова и открывала черное
отверстие рта. Надвигалось что-то огромное и невыразимо ужасное, как
беспредельная пустота и беспредельное молчание. И не было земли, и людей, и
мира за стенами дома - там был тот же зияющий, бездонный провал и вечное
молчание.
приливом силы замахал рукой:
медленно, как само время, а на постели сидела бледная женщина, замирающая от
страха, и медленно, как время, двигались ее глаза и следили. И надвигалось
что-то огромное. Вот пришло оно и стало и охватило их пустым и всеобъемлющим
взглядом - огромное, как пустота, страшное, как вечное молчание.
зажгла свечу. И снова он попросил:
маленькая голубая звездочка, терялась лампадка в живом и смелом блеске огня,
и было похоже на то, что уже наступил большой и светлый праздник. И
медленный, как время, тихо двигался он в сияющей пустоте. Теперь, когда
пустота светилась, увидела попадья и поняла на одно короткое, но ужасное
мгновение, - что он одинок, не принадлежит ей и никому, и ни она и никто не
может этого изменить. Если бы сошлись добрые и сильные люди со всего мира,
обнимали его, говорили бы ему слова утешения и ласки, он остался бы так же
Адамов Григорий
Флинт Эрик
Каменистый Артем
Орлов Алекс
Лукьяненко Сергей
Сапковский Анджей