сделалось неотвратимым, в коридоре послышался топот, шум, зашелестело
слово "оперотряд", и в нашу дверь застучали.
нагие. При ярком свете узенькая вьетнамочка стала испуганно, мелко
трясясь, одеваться, путаясь в белье и не попадая в рукава кофточки. Я
видел отчетливо, как в замедленном фильме их лица - молодые, румяные, с
морозца, лица отличников ленинского зачета, студентов-юристов, этой
продажной сволочи, которая через несколько лет разнесет по кусочкам мою
страну, превратится в адвокатов и юрисконсультов, но покуда еще упоенно
играет в коммунизм. За их спиной появился с болезненной, жалкой
приклеенной улыбкой Хунг, замелькало испуганное лицо Люси и ее приговор:
"Ой, мамочки, что же будет-то?"
но другие заломили мне руки и, пиная ногами, поволокли по коридору.
парням поднялся во весь рост маленький вьетнамец, а за ним следом
надвигалась вся гомонящая индокитайская шобла, не агрессивно, но очень
настойчиво. Не зная, как совладать с этим лукавством, не понимая, какое
дело этим азиатам до напившегося русского бузотера, и боясь, что
рутинный рейд перерастет в международный скандал, за который по головке
не погладят, напишут гадости в характеристиках, не пошлют летом за рубеж
или отложат прием в партию, комсомольские парни попятились, скалясь и
суля прислать наряд настоящей милиции, которая цацкаться не будет.
дружинников, я вдруг понял, почему испугались и не справились с этим
низкорослым народом здоровяки янки. Но это была последняя мысль моего
угасающего сознания, я пошатнулся, упал и дальше ничего не помнил.
проснулся я в своей комнате, один, и никаких последствий, не считая
головной боли, от давешнего буйства не было. На столе стояла бутылка
"Ячменного колоса". Я стал неумело открывать ее вилкой, поранил пальцы,
но потом припал к горьковатому прохладному напитку.
помыслить не мог, чтобы закурить, а теперь взял сигарету, подошел к
окну, распахнул его и, вобрав в легкие вкусный морозный воздух, начал
додумывать свои мысли.
с зеркальным отражением и навсегда отправив молодого честолюбца и
затворника по ту сторону реального мира. Библия с шелестящими страницами
и описанием валтасаровых пиров лежала на столе. Я засунул ее подальше на
полку, спрятав меж пухлых, ненужных учебников и монографий, выпил еще и
в этом дрожащем болезненном состоянии ума беспечно решил, что надо
начинать новую жизнь.
попросить привести понравившуюся мне вьетнамскую девочку, купить родные
джинсы "Montana", дубленку и волчью шапку и сходить на Таганку. Так я
воображал и мечтал, пританцовывая и распевая песенку вагантов с модного
тухмановского диска, но к вечеру веселого солнечного дня, когда
захолодало и зажглись над рекой нежные сумеречные звезды, схлынули и
опьянение, и похмелье, умолкли бесшабашные звуки, вернулось из
зазеркалья мое чагодайское "я", и все благие мысли университетского
трубадура об обывательской судьбе растаяли.
здания незадолго перед тем, как оно в полночь закрывалось, и часами шел
и шел - по переулкам Замоскворечья, через реку поднимаясь на Ивановскую
горку, выходя на бульвары и заканчивая путь на утреннем Курском вокзале.
Я не знал, как дальше жить, это состояние было мучительно своей
неопределенностью, как вообще мучительна и безрадостна молодость, лишь
по великому недоразумению и беспамятству считающаяся лучшим периодом
человеческой жизни. Часами я сидел на лавочках, тосковал, мечтал, и
вывела меня из этого состояния очень странная, высокомерная и
высокорослая девица с распущенными волосами, одетая в грязные джинсы и
рваную телогрейку, которая однажды, когда в Москву приехал польский
лидер Ярузельский и нас погнали встречать его на старую Калужскую
дорогу, небрежно вручила мне маленький флажок вроде тех, которыми
размахивали чагодайские демонстранты.
освобожденный, очутился в толпе студентов рядом с универмагом "Москва",
какой черт меня туда понес и зачем мне был нужен этот дурацкий флажок?
взглянув.
похожего одновременно на палача и на жертву пассажира, чей взгляд
бессмысленно скользил по нашим лицам. Но, когда я поднял руку, он
вздрогнул, глубокие, страдальческие глаза остановились на мне. В
следующую минуту меня выдернул из толпы среднего роста плотный человек и
вырвал флажок.
недалеко от нас. Она глядела насмешливо. Я ничего не понимал и собирался
молча повернуться и уйти.
фальцет мальчишеским голоском я завопил:
вьетнамцев, чтобы спасти "ленсо". А впрочем, было все равно, куда он
меня волочет и что со мной сделают,- я даже подумал, что если бы меня
отчислили из университета, это было бы лучше.
стены университета. На факультет пришла бумага, но мое начальство,
посовещавшись с Евсеем Наумовичем, так цыкнуло на говорунов: дескать,
понимают ли они, какое сокровище каждый математик, который в отличие от
них не болтовней, а делом крепит обороноспособность государства? Знают
ли, сколько средств уже было на меня затрачено, чтобы просто так взять и
выгнать, и если, не дай Бог, сейчас отчислить, то страна потеряет
уникального математика? Столько шороху напустили, что ректоратские уже
не рады были.
произнесены были, обманом выданы - не заслужил я такой опеки. Не
благодарность, а обиду за горькую, пусть и не нарочную и оттого еще
горшую услугу в этом заступничестве ощутил.
начальство, на расчетливого, себе на уме Горбунка, который обязан был
случаем воспользоваться, чтобы от меня окончательно избавиться, но
вместо того стал относиться гораздо ласковее и мягче, и на всю
тоталитарную систему, запомнил я рысьи глаза лихой девицы, что сунула
мехматовскому лопуху злополучную эмблему польских смутьянов.
приводило меня к нелепому стеклянному зданию, что стояло наискосок от
цирка и музыкального театра перпендикулярно долгому яблоневому проспекту
и даже не казалось принадлежавшим университету,- настолько иными были
населявшие его люди, их лица, разговоры и одежда. Я пытался разглядеть
виновницу моих недоразумений в толпе хохочущих див, куривших в теплые
дни возле бездействующего фонтана, а в холодные - набивавшихся под
лестницей в вестибюле. Заглядывал в большие аудитории и поднимался на
лифте на верхние
женский смех и стоял, подрагивая, веселый гул и запах вечной весны,
заходил в библиотеку, в которой было немногим тише, и болтался возле
расписания. Вскоре ко мне привыкли, глядели кокетливо и с любопытством.
лиц. Ленивые и утомленные бродили наподобие не то сутенеров, не то
евнухов редкие парни с мутными глазами, но той, что меня так изящно
подставила, в пестрой толпе не было. Однако чем дольше я ее не видел,
тем пронзительнее была моя поздняя первая влюбленность.
воспоминание о ней, единственное, удерживало меня и в университете, и в
этом городе, а иначе давно бы все бросил и уехал. Я всерьез примеривался
к экзотической профессии лесоруба или сплавщика леса, был готов уйти в
тайгу и среди медведей, клещей и гнуса проверять на излом свое
несчастное "я".
оттепельный, гнилой и темный, оттого что растаял снег, декабрьский день
тихонько постучался Хунг.
виднелась черная юбка, в аккуратных сапожках, пахнущая зимним воздухом,
еще более красивая и нежная, взрослая и недоступная, чем я мог
вообразить, как самое прекрасное создание дразнящего стеклянного мира
возникла та, которую я искал.
точь-в-точь как у Золюшко, очи.
сморщенном вьетнамском яблочке-личике нечто похожее на предостережение,
только я ему не внял.
нельзя было назвать совершенной красавицей. Но в неправильных чертах ее
лица и линиях крупного тела, в продуманном наряде, во всем облике ее
было что-то очень привлекательное и тревожное. Светлые вьющиеся волосы
пепельного оттенка открывали аккуратные уши с серебряными сережками. У
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Глуховский Дмитрий
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Посняков Андрей