Чтение 8–й страницы книги ~Пять рек жизни~

похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розово-
52
мохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан.
- Не туда заплыли, - говорит капитан. -Пошли спать. Утро вечера мудренее.
Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в
Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских
авангардистских художников к полиции, о понятии "говно" в немецкой культуре.
- А как поживает ваш салат культур? - смеется капитан.
Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит
на болоте, обвитом настурцией, и не квакает.
- Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, -
начинаю я свою одиссею.
- Советские писатели! - восклицает капитан. - Большие люди! Интересное явление!
Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции.
- Поэзия, - говорит капитан. - Не правда ли, утренняя эрекция - это то маленькое
чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина?
- Главное чувство Европы - серьезность, -говорю я. - Тихие толпы людей на
прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими
параметрами самоуважения.
- Я зримо представил себе сейчас эти города, - взволнованно говорит капитан. -
Как же много в мире всего понастроено!
53
- Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если
нет у него гоеметрии!
- Да-да, - смеется капитан, - несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех -
серьезный довесок к местной серьезности.
- А вы за кого? - вкрадчиво спрашиваю я.
- Я-то? - смущается капитан. - Да, вы знаете, за судоходство.
Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают
шпионов.
- Старики - любимые дети в моем саду, -говорит капитан. - Я особенно проработал
понятие "старость". Ну, чего тебе? - говорит он запыхавшемуся помощнику.
- Пора ужинать, - говорит помощник.
- Вечно ты, парень, некстати,- добродушно ворчит капитан.
ЛОРЕЛЕЯ В ШТАНАХ
На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я - Лорелея в штанах. Мужской
вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но
это не имеет никакого значения.
Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой:
- Кончилась вода.
- Пейте шампанское!
Вечером я видел, как они танцевали канкан.
54
- Старперы! - выступил я по местному радио. - Не верьте детям и внукам. Они
хотят вашей смерти. Устройте детский погром!
Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой.
- Не трогайте меня! - кричала крошка. -Я - француженка!
- Это довод! - в ответ смеялись кровожадные старики.
Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее - становятся
серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У
нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа - слесарь
и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части:
эксгибиционистка, но при этом социально чудовищно стыдлива.
Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за
столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она
уверена, что он -владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я
спросил): адвокат из Кельна.
Мы говорим этой "венской" паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день)
"здрасте", "приятного аппетита" и "до свидания". Это единственное теплоходное
знакомство.
- Вы не хотите прийти к нам в каюту? - спросил я адвоката. - Вы не хотите после
десерта заняться холодным развратом?
Адвокат жрал торт с клубникой.
- Я люблю наблюдать за птицами, - грустно сказал адвокат.
55
- А я люблю Париж, - сказал я. - Париж для меня родной город. Три года подряд я
собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю
центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту!
- Птицы - это красиво, - сказала немка. -А еще я люблю детей. У вас сколько
детей?
- Пять, - сказал адвокат.
- Ну, это слишком много, - сказал я. - Давайте трех зарежем и съедим.
- Мы должны подумать, - сказала жена адвоката.
Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умеющая гулять по буфету. Я не
удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование.
Дочь слесаря хочет обладать мной целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует.
Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву.
- А почему вы хотите уничтожить Париж? -спросила жена адвоката.
- Не знаю. Захотелось.
Вошла Лора Павловна, наш комиссар.
- Над теплоходом кружит полицейский вертолет, - весело сообщила она.
- Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, - вспомнил я. - Вы
подняли на мачте красный флаг?
-Да.
- Нашли помощника?
-Нет.
- Не найдете, Лора, пеняйте на себя.
- Я хочу видеть твой черный треугольник! -заорала немка в лицо адвокатши.
56
- У вас есть стрингеры? - спросил я Лору Павловну. - Идите, Муся, сбейте
вертолет.
Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу
в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка
видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я должен ее любить, несмотря
на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей.
- Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? - спросил капитан.
- Сначала устроим над вами суд,- сказал я.
- А, может быть, я устрою над вами суд? -сказал капитан с ненужным вызовом.
Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к
России метод двойного стандарта. Они делают, что хотят, а нам нельзя,
некультурно. Они удерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного
полураспада.
- Я буду мстить за каждый взгляд презрения, - говорю я адвокату,- который вы тут
бросаете на русского человека.
- Вы все - мафиози, - отвечает он мне из последних сил, как герой. - У вас все
замешано на страхе.
Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия
его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он
говорит, что Москва - самый красивый город в мире. Оказывается, он -воскресный
художник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбурский парламент на-
57
правляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы
договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное
дезертирство.
Немка нашла, что я не европеец, но это для меня, скорее, комплимент. Для них, с
их европо-центризмом, жить в Европе все равно что быть дворянином. Но мне, по
жизни, милее бояре. В Дюссельдорфе она даже попыталась устроить мне скандал
из-за моих звонков домой, но скандала не вышло: я взял ее за хвост и бросил, как
селедку, в воду.
БЫЛА ЛИ БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА?
- Позвольте рассказать вам одну нравоучительную историю? - сказал я адвокату,
беря его за последнюю пуговицу пиджака. Остальные оказались оторванными.
- Лора пришьет, не бойтесь, - заверил я. -В ней есть своя холодность, я бы даже
сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет.
- Слушаю вас со вниманием,-сказал адвокат.
- В 1983 году, если не ошибаюсь, я приехал с мелкими советскими писателями в
Восточный Берлин.
- Вы были советским писателем? - с уважением спросил адвокат.
- Я был, ну что ли, инакомыслящим. Адвокат померк.
58
- Нет, я не то, что наши французские пассажиры, которые то и дело вспоминают о
Сопротивлении, но путают его с наполеоновскими войнами. У меня нет комплекса
старого партизана.
- Ну, хорошо,- сказал я, - я тоже был немножко советским писателем. Семь месяцев
и тринадцать дней.
- Тогда рассказывайте, - сказал адвокат.
- В нашей группе был один товарищ по имени Миша. Он показался мне интеллигентнее
прочих.
- Где моя жена? - не в меру резко спросил адвокат.
Он лежал на соломенной подстилке на полу камеры.
- Жена ваша стала революционеркой и забыла о вашем существовании, - сказал я
неполную правду.
- Ну, что вы хотели мне рассказать? - раздраженно спросил он.
- Боже, как вы тут воняете! - изумился я. -Ну, так слушайте. Миша решил, то есть
он сначала сошел с ума от ежедневного пьянства, а потом вдруг полез на
Брандербургские ворота, понимаете, прямо в центре города, мне звонят из
Аэрофлота в три часа ночи, где Миша, а Миша лезет через стену, и что мне
остается делать, не закладывать же начальнику, а они, когда все были в
Бухенвальде, думали, я - против их венка, а мне тоже было жалко жертв лагеря, я
со всеми поклонился, а в Веймере постучал по крышке гроба сначала Гете, а потом