обманываться насчет истинной сути моей натуры. Человек никогда не бывает
лицемером в своих удовольствиях, где-то я вычитал такую мысль или же сам до
нее додумался. Верно сказано, дорогой соотечественник?
женщиной -- с таким трудом, что у меня из-за этого бывало по нескольку
связей одновременно, -- я отнюдь не приписываю это нежности своего сердца.
Вовсе не она руководила мною, когда одна из моих возлюбленных, устав ждать
Аустерлица нашей страсти, собиралась ретироваться. Тотчас же я раскрывал ей
объятия, делал всевозможные уступки, становился красноречив. Я пробуждал в
ней нежность и сладостное умиление, а сам испытывал эти чувства лишь по
видимости, был только немного взволнован угрозой разрыва и утраты женской
привязанности. Правда, иной раз мне казалось, что я действительно страдаю.
Но стоило мятежнице расстаться со мной, как я без труда забывал о ней;
впрочем, я помнил о ней ничуть не больше, если она решалась вернуться. Нет,
не любовь и не великодушие подстегивали меня, когда мне грозила опасность
оказаться покинутым, а только желание быть любимым и получать то, что, по
моему мнению, мне полагалось по праву. Убедившись, что я любим, я вновь
забывал о своей партнерше, зато сам сиял, приходил в прекрасное настроение и
снова становился обаятельным.
минуты досады я говорил себе тогда, что идеальным выходом была бы смерть
увлекшейся мною женщины. Смерть, во-первых, окончательно скрепила бы наши
узы, а во-вторых, избавила бы ее от всякого принуждения. Но ведь нельзя
желать всем смерти и уничтожить в конце концов население нашей планеты для
того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой, которая иначе
немыслима. Против такого метода восставала моя чувствительность и моя любовь
к людям.
этих любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня
оставляли в покое и давали мне полную свободу действий. Ах, как я бывал
любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно
распространял на всех остальных признательность, которую испытывал к одной
из них. Какова бы ни была путаница в моих чувствах, суть их была ясна: я
удерживал подле себя своих возлюбленных и друзей для того, чтобы
пользоваться их любовью, когда вздумается. Я сам признавал, что мог бы жить
счастливо лишь при условии, если на всей земле все люди или по крайней мере
как можно больше людей обратят взоры на меня, никогда не узнают иной
привязанности, не узнают независимости, готовые в любую минуту откликнуться
на мой призыв, обреченные, наконец, на бесплодие до того дня, когда я
удостою обласкать их лучом своего света. В общем, чтобы жить счастливо, мне
надо было, чтобы мои избранницы совсем не жили. Они должны были получать
частицу жизни лишь время от времени и только по моей милости.
этом. Стоит мне вспомнить о той полосе моей жизни, когда я требовал все и
ровным счетом ничего не давал взамен, когда я заставлял многих и многих
людей служить мне, а их самих как будто прятал в холодильник, чтобы они
всегда были под рукой и я мог бы ими пользоваться по мере надобности, право,
уж и не знаю, как назвать то любопытное чувство, которое возникает тогда у
меня. Может быть, это стыд? Скажите, дорогой соотечественник, ведь стыд
немного жжет душу, верно? Тогда это, пожалуй, стыд или одна из тех нелепых
эмоций, которые касаются чести. И во всяком случае, мне кажется, что это
чувство не покидало меня с того приключения, которое гвоздем засело у меня в
памяти. Я должен рассказать о нем, больше я не могу оттягивать, несмотря на
все свои отступления, а в них я проявил столько старания, столько
изобретательности, что, надеюсь, вы воздадите мне должное.
дому. Я устал. Странное дело, устал не оттого, что много говорил, но от
одной мысли о том, что мне еще предстоит рассказать. Ну, начнем. Восстановим
в нескольких словах главное мое открытие. Буду краток. Зачем много говорить
об этом? Долой покровы, которыми закрывают нагую статую, прочь пышные речи!
Так вот. Однажды в ноябрьскую ночь года через три после того вечера, когда
мне показалось, что кто-то смеется за моей спиной, я возвращался домой по
левому берегу Сены и пересек ее по Королевскому мосту. Был час ночи. Моросил
мелкий дождь, скорее, изморось, разогнавшая редких прохожих. Я возвращался
от своей любовницы, которая, наверное, уже уснула. Мне было хорошо, я
чувствовал легкую усталость, успокоенное тело согревала кровь, пробегавшая
по жилам неслышно, как этот осенний дождик. На мосту кто-то стоял,
перегнувшись через перила, как будто смотрел на реку. Подойдя ближе, я
увидел, что это молодая тоненькая женщина, вся в черном. Между черными ее
волосами и воротником пальто видна была полоска шеи, беленькой, мокрой от
дождя шейки, и это немного взволновало меня. Я на мгновение замедлил шаг, но
тут же одернул себя и двинулся дальше. Спустившись с моста на набережную, я
двинулся по направлению к бульвару Сен-Мишель, на котором жил. Я прошел уже
метров пятьдесят и вдруг услышал шум, показавшийся мне оглушительным в
ночной тишине, -- шум падения человеческого тела, рухнувшего в воду. Я замер
на месте, но не обернулся. И тотчас же раздался крик. Он повторился
несколько раз и как будто спускался вниз по течению, но внезапно оборвался.
Молчание, наступившее вслед за тем в застывшем мраке, показалось мне
бесконечным. Я хотел побежать и не мог пошевелиться. Я весь дрожал от холода
и волнения. Я говорил себе: "Надо скорее, скорее" -- и чувствовал, как
непреодолимая слабость сковала меня. Не помню уж, что я думал тогда:
"Слишком поздно, слишком далеко" -- или что-то вроде этого. Я стоял
неподвижно, прислушивался. Потом медленно двинулся дальше. И никому ни о чем
не сообщил.
хотите. Охотно повезу вас на остров Маркен, посмотрите на Зайдерзе.
Встретимся в одиннадцать часов утра в "Мехико-Сити". Что? Та женщина? Не
знаю, честное слово, не знаю. На другой день и еще несколько дней я не читал
газет.
на этот остров не ради его живописности, дорогой друг. Каждый мог бы
показать вам эти прелестные чепцы, деревянные башмаки и расписные дома, где
сидят рыбаки и курят хороший табак, а в комнате пахнет воском. Нет, я один
из тех редких людей, кто может показать вам то, что здесь действительно
стоит посмотреть.
от этих хорошеньких домиков. Давайте теперь присядем. Ну, что скажете? Самый
унылый из всех унылых пейзажей. Посмотрите: налево -- что-то вроде груды
золы, именуемой здесь дюной; направо -- серая плотина, у наших ног белесый
песчаный берег, перед нами -- море, такого же цвета, как вода в корыте,
чуть-чуть подкрашенная синькой, а над этими бледными водами раскинулось
широкое небо. Какой-то вялый ад, право! Линии только горизонтальные, ни
одного яркого пятна, бесцветное пространство, мертвая жизнь. Все стерто,
затушевано, перед глазами образ небытия. Нет людей, главное -- нет людей!
Только вы и я, и перед нами опустевшая наконец планета. А небо живет еще?
Да-да, вы правы, дорогой друг. Оно становится плотным от туч, потом в нем
образуются провалы, отворяются врата облаков, видны ступени воздушных
лестниц. Там голуби. Вы не заметили, что небо в Голландии заполонили
миллионы голубей, невидимых голубей -- так высоко они летают; они машут
крыльями, поднимаются и спускаются все вместе, наполняют небесное
пространство волнами сероватых перьев, и ветер то уносит их, то мчит
обратно. Голуби ждут там, наверху, ждут весь год. Они кружат над землей,
смотрят, хотят спуститься. Но ведь внизу нет ничего -- только море и каналы,
крыши, и на них вывески, и ни одной головы, на которой птица могла бы
пристроиться.
путаюсь в словах, уже нет той ясности мысли, за которую прославляли меня
друзья. Впрочем, это я из принципа говорю "друзья". Друзей у меня нет, а
только сообщники. Зато число их умножилось -- весь род человеческий, и среди
них вы -- первый. Откуда я знаю, что у меня нет друзей? Да очень просто:
открыл этот факт, когда вздумал было покончить с собой, чтобы сыграть с ними
злую шутку и в некотором роде наказать их. Но кого тут наказывать? Кое-кто
был бы изумлен, и только, а наказанным никто бы себя не чувствовал. Я понял,
что у меня не было друзей. Да если б у меня и были друзья, что мне от этого?
Если бы я мог, покончив с собой, увидеть, какие у них будут физиономии,
тогда да, игра стоила бы свеч. Но в земле темно, гробовые доски толстые,
саван не прозрачный. Вот если бы глазами души удалось увидеть. Да существует
ли она, эта душа, и есть ли у нее глаза? Увы, в этом нет уверенности и
никогда не было. А иначе нашелся бы выход из положения, можно было бы
наконец заставить людей всерьез отнестись к тебе. Ведь убедить их в твоей
правоте, в искренности, в мучительных твоих страданиях можно только своей
смертью. Пока ты жив, ты, так сказать, сомнительный случай, ты имеешь право
лишь на скептическое к тебе отношение. Вот если бы имелась уверенность, что
можно будет самому насладиться зрелищем собственной смерти, то стоило бы
труда доказать им то, чему они не желали верить, и удивить их. А так что же?
Ты покончишь с собой, и тогда не все ли равно, верят тебе они или нет? Ты
уже не существуешь, не видишь, кто изумлен, кто сокрушается (недолго,
конечно), -- словом, не сможешь присутствовать, как о том мечтает каждый, на
собственных своих похоронах. Чтобы не давать повод к сомнениям, нужно
просто-напросто умереть.
больно от их равнодушия. "Ты за это поплатишься!" -- сказала одна девушка
своему отцу, не позволившему ей выйти замуж за какого-то прилизанного хлыща.
И покончила с собой. Но отец нисколько не поплатился. Он обожал рыбную ловлю
со спиннингом. Через три недели он уже поехал на рыбалку, "чтобы забыться",
как он сказал. Отец верно рассчитал -- он забыл покойную дочь. По правде
говоря, удивляться можно было бы, если бы случилось обратное. Или вот --
человек решил умереть, дабы наказать жену, а на деле -- возвратил ей
свободу. Так лучше уж не видеть всего этого. Да еще ты рисковал бы услышать,
какими причинами объясняют твое самоубийство. Что касается меня, я уже
Махров Алексей
Шилова Юлия
Акунин Борис
Круз Андрей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман