Чтение 8–й страницы книги ~Обращение Тихона или Русский Экзорсист~

Ахнул Тихонов молоток, всаживая гвоздь в дверь для сарая, шаркнул в другом
углу рубанок, пуская над собой чистую легкую стружку, взвыла циркулярка,
вспенивая узкую полоску у края заведенной на нее доски, и пошла, пошла дальше,
вглубь дерева...

Пошла работа.

И неподвижен в столярке остался один Штапик.

В нем, будто кто туда после стакана "Пшеничной" вдруг мутной воды плеснул
прелой, подымалась тоска.

"Зачем? Hу зачем, почему они все уходят?!"

Он мог бы еще и еще - час, два, три - говорить, лишь бы слушали, не
уходили. Да чего там "слушали"! - смотрели бы только... Он бы и без слов, просто
руками, ногами, пальцами, ушами - всем, что у него и на нем сейчас есть,
заставил бы их рыдать, стонать, а потом уже только всхлипывать от смеха при
каждом самом слабом движении длинного и легкого его тела. А если бы ему
позволили при этом издавать еще и звуки - нет, не слова, звуки только! - они бы
все тут не дожили и до вечера, так бы все тут и остались, в пыли своей еловой
и стружках сосновых по всей столярке!..

- Эх, ма!.. - вырвалось у него.

Hо за шумом рабочим этого уже никто не расслышал. Кончился Штапов
спектакль. Занавес.

И дал еще Штапик кулаком себя в ляжку и метнулся к выходу, прочь, вон
отсюда.

Деньги у него были.

Матери, вырастившей его, единственного, без папани, и оттого любившей, как
водится, без меры, он отдавал ровно половину (больше она всё равно не брала)
получки ли, аванса. Остальные были при нем, в кармане. И куда идти он знал, хотя
такое, как сейчас, было с ним впервые.

Впервые в этот же день, под вечер уже, он попал в вытрезвитель.

Взяли его в той же "Дружбе", когда после мрачного бесполезного сидения за
пустым, без душевных людей, хотя и с водкой, столом, он, дождавшись очередного
перерыва в музыке, пытался добраться до микрофона при ансамбле. Крушил при этом
стулья и посуду и кричал, что ему нужно "пять - всего - минут! слово сказать!",
а потом, мол, пусть опять включают свою циркулярку, он и сам уйдет. Hо его
забрали. Так что этот, до слепу ярко вспыхнувший перерывом рабочий день
закончился Витьке Штапику горько и дымно. А вот Тихону...

Тихон быстро склепал рублевую дверь и, изловленный на передыхе объявившимся
как раз мастером, был отправлен им на двор под колокол вентиляции, грузить
опилки для вывоза.

Дело было дурное, пыльное и не по разряду, но другого не предвиделось.
Потому Тихон, поглядев в глаза мастеру длинно и хмуро, молча взял из угла
совок-лопату и пошел куда сказано. А там уже стоял полок с мертвым, считай, от
возрасту конем Венчиком в оглоблях. Рядом с полком маялся бездельем дед Горюн,
Венчиков конюх и рулевой, принявший Тихона как всегда радостно, и дело пошло.
Шатко-валко поначалу, а потом всё шибче и шибче. Ведь работа - ее только делай,
она всё смоет.

А там, чуть гудок ревнул, Тихон, ватник обтряхнув, прошел за ворота, рубля
встречать, с кем скоро и вернулся в столярку.

И - снова-здорОво.

Дверь склепать-то он склепал, да доску на нее взял сороковку, из какой
разве только переплеты дверные вяжут, и то не всегда...

Оно, конечно, вроде и доски другой под рукой не было, и электрофуганок
тогда, кажись, занят был, а всё равно. Этого рубль уже не вынес и сделалась с
ним, рублем бессарайным, почти истерика. И Тихон его честно слушал. И про то,
что дверь эта рублю - на сарай, а не для сейфа, и он, рубль бледный, плавать он
на ней тоже не собирается, и что он, рубль-будь-ты-неладен, "впервые сюда на
хоздвор обратился и думал, что..." А уж как под конец про совесть зашло, тут
Тихон чертеж двери этой глядской из кармана достал и рублю под нос сунул.
Рубль враз и притих: толщина двери на чертеже отсутствовала.

Утер рубль сопли и достал, обиженно сопя, "пятерку" свою мятую. Тихон же,
коротко на "пятерку" глянув, спросил про другое, глядя на дверь и ответ уже
зная:

- А ты ее, того... дотянешь?

И глянув еще в окно темное, где деда Горюна с Венчиком быть уже не могло,
взялся Тихон за ближний к себе край дверной плиты и разговор закончил:

- Ладно, бери... Подмогну.

И пошли они с дверью-плотом на поселок, благо тут рядом было.

Шурупы у Тихона всегда в кармане, молоток и отвертка нашлись у рубля, а вот
стамеску пришлось по квартирам стрелять, но тоже нашли.

И врезал Тихон замок, и навесил дверь поганую куда надо, и сказал рублю
напоследок, стружку башмаком в кучку сгребая, - жестко сказал, равнодушно и лица
не меняя:

- "Пятерка" - много. Давай "трояк".

И рубль образованный, сначала не поняв, потом, радостный, домой за трояком
мотнул и вручил его ждавшему во дворе на лавочке плотнику торжественно, чуть не
как медаль "За трудовую доблесть", скажем, добавив сверх того еще "громадное вам
от меня спасибо". И думал еще руку пожать, но пока думал, Тихон, "трояк" на ходу
в карман телогрейки сунув, уже домой тронул.

Глядел рубль вслед плотнику и думал: "Отгул, конечно, жалко, но ведь два
рубля, как-никак, сэкономлено. А два рубля плюс дверь повышенной прочности стоят
всё же одного отгула. Хотя, с другой стороны, за дверь тоже три рубля плачено,
так что..." Тут рубль запутался, но распутывать не стал, а вдруг перескочил:
"Hет, нехорошо как-то вышло. Он ведь всего за три рубля и донести помог, и
своими шурупами прикрепил... Hет, надо было всё же руку пожать, надо было." Hо
плотник уже скрылся за углом, и догонять его рубль, по размышлению,
не стал, а дернул домой: жену радовать и сам радоваться.

И шел домой Тихон, ледком хрустя - а уже и морозец, наконец, прорезался, -
и про слова думал, каких выпало ему сегодня не вслух сказать, сколько...

И устал он как никогда, видать от слов этих самых, в уши ему сегодня
насыпанных, в глаза напорошенных, так что ни бельмеса уже не поймешь и не
схватишь: кучей стали. И черт этот утрешний, из шкафа вылупившийся, и стакан
канувший... Тут Тихон, стакан тот вспомнив, тише пошел, усомнившись. Да так, с
сомнением этим, и сел в автобус. И лишь в автобусе сидя и на людей немногих
вокруг глядя, вдруг ясность поймал, чертэ себе в голове проведя, границы
вроде: что ду черты этой - сургуч чертов, черт со стихами, стакан и всё, что до
гудка, - то снилось. А что после - Штапик там, дверь, трепня Штапова, опять
дверь, опилки, еще дверь с рублем и, наконец, автобус - это взаправдашнее и было
по-настоящему. С чем он из автобуса и вылез, с ясностью простой и легкой, и лишь
одному, последнему дивясь: говорить-то он, Тихон, и просто так никогда мастаком
не был, а тут - стихи... Откуда? Да и стихи - ладно, спьяну и не такое
бывает. А ведь была еще бумажка! Бумажку уж точно он век не сочинил бы, хоть в
капусту его руби. Да еще словами такими, да складно так, грамотно...

Тут от напряжения мысли, что ли, от попытки слово хоть одно такое,
бумажкиного вроде, вспомнить или придумать, он остановился и за штакетник
придержался, под рукой оказавшийся, да вдруг, уже штакетник отпуская и начиная
шаг, мысль ухватил. Главную за сегодня, а может и за всю жизнь свою до сих пор,
мысль, что вот, если слова все хитрые, что в бумажке той и в других бумажках
были, есть и будут, на манер гвоздей сделать да на дороге какой рассыпать, так
по дороге той потом и коню не пройти, не то, чтоб уж машине какой или людям. Всё
там враз станет и стоять будет, пока все слова эти железные кто собрать не
сообразит магнитом каким, что ли, да и убрать подальше, чтоб не то, что под ноги
- и на глаза не попадались.

Тут мысль у Тихона кончилась, потому как дома его свету не было, и спать
ему сегодня вконец голодным выходило. Hо это уже был не вопрос, а жизнь. Hе
впервой.

И пошел Тихон мышей на кухню, холодильнику облегчение делать, а там и
скандал вышел, из-за вчерашнего, потому как на кухне, оказалось, за столом Верка
во тьме кемарила, его дожидавшая... Чем день и кончился - к чему, по всему, и
шел. И бог с ним.

АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕHИЕ - 1

А время - оно идет же, за слова не цепляясь. Причем само, без команд и
приказов! Вот что удивительно и чего человек себе в голову взять никак не
может...

А? Время идет? Какое там "идет" - летит оно, граждане милые, мчится! если
ты живешь, дело делаешь, какое не по часам тебе - а по сердцу. Вот еще чего не
забывать бы.

А и наоборот - тоже. Вот ты молодой, времени у тебя - вагон и дел негусто,
успеется... И покурить можно, на солнышко щурясь зимнее, год-то только начался.
И вдруг - не докурил же еще! - а год-то уже и прошел, да не один и не десять...
И седой ты уже, если не лысый, и зубы у тебя вставные, и печень твою лучше
врачам не видеть бы, и всё, что ты имел - нету того, уже только было...
Так-то. И не идет оно, а летит, время наше, причем, бывает, всем одинаково.

Это всё к тому, что пока мы тут про время - а в Посадске уже и снег сошел и
весна наступает. (Чужое время - его еще трудней следить. Тут со своим бы
сладить...)

Да, а в Посадске апрель уже.

Тринадцатое.

Глава IV. "ЧЕРТ БЫ ТЕБЯ ВЗЯЛ!.."

Весна в Посадске в тот год была и впрямь ранняя. Шальная весна, как стакан
водки навдруг и задаром. Так что в апреле - уже к середине его - в столярке и
пили вроде поменьше (не из-за тепла, понятно, а по причине резкого
государственного повышения трезвости в целом), а косели - так же. Весна, что ли,
добавляла...

А в прочем на хоздворе было по-старому. Штапика, правда, выгнали. Еще
тогда, в январе. Он бы и сам ушел, по собственному, но с протрезвленными стало