Уайлдвуд теперь путешествовали вместе. Меня бы, наверно, это заняло больше,
если бы не письмо в моем собственном ящике. Оно пришло из маленького
университетского журнала, куда я посылал рассказ. Он им понравился, и, хотя
мне давали понять, что платить журнал не в состоянии, все же рассказ обещали
опубликовать. Опубликовать - это означало напечатать. Нужно было с кем-то
поделиться, и, прыгая через две ступеньки, я очутился перед дверью Холли.
щурясь со сна, я просто сунул ей письмо. Можно было бы прочесть страниц
шестьдесят, пока она его изучала.
нужны не советы, а поздравления: зевок сменился улыбкой.
отпразднуем это дело. Нет. Лучше я оденусь и поведу тебя завтракать.
чемоданы, коробки - все упаковано и готово в дорогу, как пожитки
преступника, за которым гонятся по пятам власти. В гостиной вообще не было
мебели; здесь же стояла кровать, притом двуспальная и пышная - светлое
дерево, стеганый атлас.
шумом и плеском воды слов почти нельзя было разобрать, но суть их сводилась
вот к чему: я, наверно, знаю, что Мэг поселилась здесь, и, право же, так
будет удобнее. Если тебе нужна компаньонка, то лучше, чтобы это была круглая
дура, как Мэг, потому что она будет платить за квартиру и еще бегать в
прачечную.
была завалена одеждой, как женская раздевалка при физкультурном зале.
очень кстати, - сказала Холли, прыгая на одной ноге и застегивая подвязку. -
Не будет целый день мозолить глаза. И мужикам на шею вешаться не будет. Она
помолвлена. Очень приятный малый. Только у них небольшая разница в росте -
примерно полметра в ее пользу. Куда же к черту... - Стоя на коленях, она
шарила под кроватью.
блузку, потом пояс, и, когда наконец она возникла из этого содома,
выхоленная и лощеная, словно ее наряжали служанки Клеопатры, - тут было чему
удивляться.
рада.
как у птицы. Для начала мы выпили по "манхеттену" у Джо Белла, потом, когда
он узнал о моей удаче, еще по "шампаню", за счет заведения. Позже мы
отправились гулять на Пятую авеню, где шел парад. Флаги на ветру, буханье
военных оркестров и военных сапог - все это, казалось, было затеяно в мою
честь и к войне не имело никакого отношения.
сказала, что не выносит, когда кого-нибудь держат в клетке), мы бегали,
хихикали, пели на дорожках, ведущих к старому деревянному сараю для лодок,
которого теперь уже нет. По озеру плыли листья; на берегу садовник сложил из
них костер, и столб дыма - единственное пятно в осеннем мареве - поднимался
вверх, как индейский сигнал.
осень, и это я особенно ощутил, сидя с Холли на перилах у лодочного сарая. Я
думал о будущем и говорил о прошлом. Холли расспрашивала о моем детстве. Она
рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и впечатление
от ее рассказов получалось смутное, хотя она со сладострастием описывала
лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки - словом,
счастье, которого не было да и не могло быть у ребенка, сбежавшего из дому.
самостоятельно?
устроил из своего детства, что я решила с тобой не тягаться.
бакалейщиков банки с молотым арахисом - деликатесом военного времени.
Темнота наступила прежде, чем мы успели набрать полдюжины банок - последняя
досталась нам в гастрономе на Третьей авеню. Это было рядом с антикварным
магазином, где продавалась клетка, которую я облюбовал, и мы пошли на нее
посмотреть. Холли оценила замысловатую вещь.
сразу показалось, что на нас смотрят во все глаза, словно мы уже под
подозрением. - Давай, не бойся.
Продавщица была занята монашками, которые примеряли маски. Холли взяла маску
и надела ее, потом выбрала другую и напялила на меня; потом взяла меня за
руку, и мы вышли. Только и всего. Несколько кварталов мы пробежали, наверно,
для пущего драматизма и еще, как я понял, потому, что удачная кража
окрыляет. Я спросил, часто ли она крадет.
изредка этим занимаюсь, чтобы не терять сноровки.
времени мы действительно подолгу бывали вместе, но в целом эти воспоминания
обманчивы. К концу месяца я нашел работу - надо ли тут что-нибудь добавлять?
Чем меньше об этом говорить, тем лучше, достаточно сказать, что для меня это
было необходимостью, и я был занят с девяти до пяти. Теперь распорядок дня у
меня и у Холли был совершенно разный.
отправлялась в парк кататься верхом, Холли едва успевала встать к моему
приходу. Иногда по дороге с работы я заходил к ней, пил с ней "утренний"
кофе, и она одевалась к вечеру. Каждый раз она куда-то уходила - не всегда с
Расти Троулером, но, как правило, с ним, и, как правило, им сопутствовали
Мэг Уайлдвуд и ее симпатичный бразилец по имени Жозе Ибарра-Егар - мать у
него была немка. Квартет этот звучал неслаженно, и главным образом по вине
Ибарры-Егара, который выглядел столь же неуместно в их компании, как скрипка
в джазе. Он был человек интеллигентный, представительный, видимо, всерьез
занимался своей работой, кажется государственной и важной, и проводил из-за
нее большую часть времени в Вашингтоне. Непонятно только, как он мог при
этом просиживать целые ночи в "Ла-Рю", в "Эль Марокко", слушая б-б-болтовню
Мэг Уайлдвуд, глядя на щечки-ягодицы Расти Троулера. Может быть, подобно
многим из нас, он не способен был оценить людей в чужой стране, разложить их
по полочкам, как у себя дома; наверно, все американцы выглядели для него
одинаково, и спутники казались ему довольно сносными образчиками
национального характера и местных нравов. Это может объяснить многое;
решимость Холли объясняет остальное.
другой стороне улицы остановилось такси, из него вылезла девушка и взбежала
по ступенькам Публичной библиотеки. Она была уже в дверях, когда я ее узнал,
- оплошность вполне простительная, ибо трудно вообразить себе более нелепое
сочетание, чем библиотека и Холли. Любопытство увлекло меня на лестницу со
львами; я колебался - нагнать ее открыто или изобразить неожиданную встречу.
В результате я не сделал ни того ни другого, а незаметно устроился
поблизости от нее в читальне; она сидела там, скрывшись за темными очками и
крепостным валом книг на столе. Она перескакивала с одной книжки на другую,
временами задерживаясь на какой-нибудь странице и всегда при этом хмурясь,
словно буквы были напечатаны вверх ногами. Карандаш ее был нацелен на
бумагу, но, казалось, ничто не вызывало у нее интереса, и лишь изредка, как
бы с отчаяния, она начинала вдруг что-то старательно царапать. Глядя на нее,
я вспомнил девочку, с которой учился в школе, зубрилу Милдред Гроссман, - ее
сальные волосы и захватанные очки, желтые пальцы (она препарировала лягушек
и носила кофе пикетчикам), ее тусклые глаза, которые обращались к звездам
только затем, чтобы оценить их химический состав. Холли отличалась от
Милдред, как небо от земли, однако мне они казались чем-то вроде сиамских
близнецов, и нить моих размышлений вилась примерно так: обыкновенные люди
часто преображаются, даже наше тело испытывает раз в несколько лет полное
превращение; нравится это нам или нет - таков закон природы. Но вот два
человека, которые не изменятся никогда. Это и роднило Холли с Милдред. Они
никогда не изменятся, потому что характер их сложился слишком рано, а это,
как внезапно свалившееся богатство, лишает человека чувства меры: одна
закоснела в ползучем эмпиризме, другая очертя голову кинулась в романтику. Я
думал об их будущем, представляя их себе в ресторане: Милдред без конца
изучает меню с точки зрения питательных веществ - Холли жадно пробует одно
блюдо за другим. И так будет всегда. Они пройдут по жизни и уйдут из нее все
тем же решительным шагом, не оглядываясь по сторонам. Эти глубокие
наблюдения заставили меня позабыть, где я нахожусь; очнувшись, я с
удивлением обнаружил, что сижу в унылой читальне, и снова поразился, увидев
неподалеку Холли. Шел восьмой час, и она прихорашивалась: подкрасила губы,
надела шарф и серьги, готовясь после библиотеки принять вид, более
подобающий для "Колонии". Когда она удалилась, я подошел к столу, где лежали
ее книги; их-то я и хотел посмотреть. "К югу на "Буревестнике". "Дорогами
Бразилии". "Политическая мысль Латинской Америки". И так далее.
пораньше и помочь им нарядить елку. Мне до сих пор невдомек, как им удалось
втащить такое дерево в комнату. Верхние ветви уперлись в потолок, нижние -
Корнев Павел
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Корнев Павел
Доценко Виктор
Ильин Андрей