Чтение 8–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Троцкий обращается к Краснову:

- Генерал, прикажите казаку отстать от нас.

Краснов делает вид, что не знает Троцкого в лицо:

- А вы кто такой?

- Я - Троцкий.

Казачонок вытягивается перед Красновым:

- Ваше превосходительство, я поставлен стеречь господина офицера
(адъютанта Керенского), вдруг приходит этот еврейчик и говорит: "Я -
Троцкий, идите за мной". Я часовой. Я за ними. Я его не отпущу без
разводящего.

- Ах, как глупо! - бросает Троцкий и уходит, хлопнув дверью.

А ведь генерал Краснов обращается к столпившимся офицерам с фразой,
достойной бессмертия. Он говорит:

- Какая великолепная сцена для моего будущего романа!

Россияне! Россияне!

Тут безвозвратный закат генеральского солнца. Поражение под Петербургом.
Судьбы России. А он, командующий армией (правда, в две роты и девять
казачьих сонет, но все же решающей - быть или не быть), толкует о сцене для
романа. А? Как вам это понравится?

В те дни человек оказался крепче лошади.

Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами
мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и, если ничего не
оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под
железной крышей.

Мы с Есениным шли по Мясницкой.

Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три
превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.

Против почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и
белая с оскаленными зубами.

На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых
орбитах. Курносый "ирисник", в коричневом котелке на белобрысой головенке,
швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись
карканьем.

Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо извозчик вытянул ее кнутом.
Из дыры, над которой некогда был хвост, собака вытащила длинную и узкую, как
отточенный карандаш, морду. Глаза у нее были недовольные, а белая морда
окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Собака стала вкусно
облизываться.

Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал снег.

Войдя в свою комнату, не отряхнув, бросили шубы на стулья. В комнате было
ниже нуля. Снег на шубах не таял.

Рыжеволосая девушка принесла нам маленькую электрическую грелку. Девушка
любила стихи и кого-то из нас.

В неустанном беге за славой и за тормошливостью дней мы так и не
удосужились узнать кого. Вспоминая об этом после, оба жалели: у девушки были
большие голубые глаза.

Грелка немало принесла радости.

Когда садились за стихи, запирали комнату, дважды повернув ключ в замке,
и с видом преступников ставили на стол грелку. Радовались, что в чернильнице
у нас не замерзали чернила и писать можно было без перчаток.

Часа в два ночи за грелкой приходил Арсений Авраамов. Он доканчивал книгу
"Воплощение" (о нас), а у него в доме Нирнзее, в комнате тоже мерзли чернила
и тоже не таял на калошах снег. К тому же у Арсения не было перчаток. Он
говорил, что пальцы без грелки становились вроде сосулек; попробуй согнуть,
и сломаются.

Электрическими грелками строго-настрого было запрещено пользоваться, и мы
совершали преступление против революции.

Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские
"Кобыльи корабли" - замечательную поэму о "рваных животах кобыл с черными
парусами воронов"; о "солнце, стынувшем, как лужа, которую напрудил мерин";
о "скачущей по полям стуже" и о "собаках, сосущих голодным ртом край зари".

Много с тех пор утекло воды. В бахрушинском доме работает центральное
отопление; в доме Нирнзее газовые плиты и ванны, нагревающиеся в несколько
минут, а Есенин на другой день после смерти догнал славу.

В академическом издании третья главка "Кобыльих кораблей" заканчивается
строками:

Злой октябрь осыпает перстни

С коричневых рук берез

Первоначально было:

Славься тот, кто оденет перстень

Обручальный овце на хвост

Так еще печатали в "Харчевне зорь".

Есенин очень боялся "зыбкости" в построении фразы. Слово "обручальный"
размер загнал не в ту строку. Оно "плавало", темня смысл и требуя переделки.

Перемытарствовав немалую толику часов в приемной Московского Совета,
наконец получили мы от Льва Борисовича Каменева разрешение на книжную лавку.

Две писательские лавки уже существовали. В Леонтьевском переулке
торговали Осоргин, Борис Зайцев, поэт Владислав Ходасевич, профессор Бердяев
и еще кто-то из старого Союза писателей.

Фирма была солидная, хозяева в шевелюрах и с собственным местом на
полочке истории российской изящной словесности.

Провинциальные интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавчонки
со слезой умиления - точь-в-точь как стародревние салопницы от чудотворной
Иверской.

В Камергерском переулке за прилавком стояли Шершеневич и Кусиков.

Шершеневич все делает профессионально: стихи, театр, фельетоны;
профессионально играет в теннис, в покер, влюбляется, острит, управляет
канцелярией и - говорит (но ка-аак говорит!).

Торговал он тоже профессионально. Посетителей своего магазина делил на
"покупателей" и "покопателей".

А вот содержатель буфета в "Стойле Пегаса" Анатолий Дмитриевич Силин
разбивал без всякой иронии посетителей кафе на "несерьезных" и "серьезных".
Относя к "несерьезным" всю пишущую, изображающую и представляющую братию
(словом, "пустых" на языке шпаны), а к "серьезным" - сухаревцев,
охотнорядцев, смоленскорынцев, отъявленных казнокрадов и неприщученных
налетчиков с их веселыми подругами.

Получив от Каменева разрешение на магазин, стали мы с Есениным рыскать по
городу в поисках за помещением и за компаньонами.

В кармане у нас была вошь на аркане. Для открытия книжной лавки, кроме
нее, требовался еще такой пустяк, как Деньги и книги.

Помещение на Никитской взяли с бою.

У нас был ордер. У одного старикашки из консерватории (помещение в
консерваторском доме) - ключи.

В совдепартаменте нас предупредили:

- Раздобудете ключи - магазин ваш, не раздобудете - судом для вас
отбирать не будем. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то
мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского.

Принялись дежурить злосчастного старикашку у дверей магазина. На
четвертые сутки, тряся седенькими космами, вставил он ключ в замок.

Тычет меня Есенин в бок:

- Заговаривай со старикашкой.

- Загова-а-а-ривать?.. - И глаза у меня полезли на лоб: - Боюсь
вихрастых!.. Да и о чем я с ним буду заговаривать?

- Хоть о грыже у кобеля, растяпа!

Второй толчок был убедительнее первого, и я не замедлил снять шляпу:

- Извините меня, сделайте милость... но, видите ли... обязали бы очень,
если бы... о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трех
словах...

- Что-с?

- Извольте понять, еще интересуюсь давно контрапунктом и...

Есенин одобрительно кивал головой.

- И... бе-молями.

Бухнул.

Ключ в замке торчал только то короткое мгновение, в которое космочки
сочувственно протянули мне свою руку.

- Готово! - буркнул Есенин.

Злостный старикашка пронзительно завизжал и ухватил его за полу шубы, в
кармане которой уже покоился ключ.

Есенин сурово отвел его руку и, вытащив из бумажника ордер, ткнул ему в
нос фиолетовую печать.

В тот день спустили мы на воду утлое суденышко нашего благополучия.

За компаньонами дело не стало.

В самую суету со спуском "утлого суденышка" нагрянули к нам на
Богословский гости.

Из Орла приехала жена Есенина - Зинаида Николаевна Райх. Привезла она с
собой дочку: надо же было показать отцу.

Танюшке тогда года еще не минуло.

А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух.

Зинаида Николаевна, Танюшка, няня ее, Молабух и нас двое - шесть душ в
четырех стенах!

А вдобавок - Танюшка, как в старых писали книжках, "живая была живулечка,