выдавая школьникам пыльное, пахнущее прогорклым табаком внеклассное чтение,
пожеванные временем мягкие томики "Следопыта" и "Последнего из могикан",
записки о морских катастрофах, залитые выцветшим чаем, и тяжеловесные,
темно-сливовые камни ленинского собрания сочинений. Иногда захаживали и
студенты, за поношенным сборником стихов или за долей "Капитала", черной,
как помрачневшая от многовековой подвальной выдержки микстура первых дней
сотворения космоса. Когда Лариса Леопольдовна состарилась, и взор ее
застлала защитная пелена, читать ей стало трудно, но книги уже и без того
говорили с ней на своем визгливом, нечеловеческом языке, рассказывая вещи,
скрытые от обычных читателей и даже от самих своих авторов. Чем старее была
книга, тем резче звучал ее исковерканный временем голос, тем непонятнее
были слова, вырывавшиеся из сложенных бумажных листов. В библиотеке были и
несколько невесть откуда взявшихся книг начала века, они сладко пахли
ядовитым клеем, страницы их были желты и толсты, литографии бессмысленны,
но многозначительны. Лариса Леопольдовна постепенно изымала говорящие книги
из списков, собирая их в особом запертом шкафу, как требующие ремонта,
настал час, и она отравила свою более молодую сотрудницу, с которой жила
шестнадцать лет среди стеллажей, следующую сжила с работы за год, а больше
никого не прислали, потому что пришли трудные времена, и в библиотеках
остались работать только выжившие из ума старухи. Собственно, Лариса
Леопольдовна тоже выжила из ума, она перестала помнить свою молодость,
позабыла, сколько лет живет на свете, невестке, вдове умершего сына, она не
отпирала больше дверь, потом сломала в своей квартире телефон, чтобы не
слышать человеческих голосов, только визг книг интересовал ее, а книги
требовали родной крови, знание их мерзко выло от таинственной неполноты,
разорванные связи злобно скрежетали в ночной темноте, словно сверчки, а
Лариса Леопольдовна уже плохо ходила тромбозными ногами, тогда она нашла
себе человека средних лет, с нафталиновыми усиками и очками из чистого
стекла на крысиной морде, за старые вещи, матушкин фарфор и массивные броши
он отыскивал ее книгам родственников, Лариса Леопольдовна верила, что
крысиный человек погружается в самое время, все дольше и дольше оставаясь
под ним, иногда она теряла уже надежду, что он вынырнет вновь, но он
неизменно являлся, сверкая золотом двух верхних зубов, и книги, которые он
приносил, делались все старее, пока наконец в руках хрипящей библиотекарши
не оказалась книга в высшей степени старая и никчемная, к тому же изрядно
поеденная червем, названия на ней не было, так как переплет давно
испортился и его заменяла глухая коричневая обложка, а титульный лист
кто-то давно выдрал, может быть, им разожгли камин во время Отечественной
войны двенадцатого года, а может, там написано или нарисовано было нечто
совершенно поганое, в любом случае Лариса Леопольдовна книгу купила и
прочла, в ней не было ничего, кроме пошлейшей любовной истории, но средние
страницы несли на себе бурый след, а уж кровь Лариса Леопольдовна всегда
могла отличить от пролитого кофе. И этот самый след был куда важнее
титульного листа, по нему Лариса Леопольдовна нарекла книгу Кровавой, и
другие книги смолкли в преклонении перед старостью Кровавой, и восемь ночей
ждали, когда она заговорит. И она заговорила, голос ее скрипел во тьме
шкафа, как сучья сосен на ветру, книга открыла старухе место, где в годы
гражданской войны зарыта была женщина, умершая от тифа, и вместе с ней
зарыта была власть, о которой сама мертвая не знала, и над тем местом не
растет теперь трава, и сила, спящая под землей, жаждет освобождения.
Майской ночью, когда белые лепестки вишен отражали фосфорическое мерцание
звезд, старая библиотекарша доползла, неистово хрипя, как издыхающий зверь,
до осевшего склона оврага, узкой щели в земле, она разрыла почву руками, из
носа и рта у нее лилась кровь, она рыла себе могилу, но навстречу ей
двинулся прохладный, изгнивший запах чужой, неимоверно долгой жизни, что
отныне должна была стать ее собственной.
прочитать. Одни клинышки и скобочки, - Наташа достает книгу из сумки и
раскрывает ее, показывая черному глазку. - Мы думали...
наконец дверь отползает чуть назад, и тяжелая, ужасная вонь обрушивается на
девочек, у Любы аж перехватывает дыхание и грудь сжимается в тошнотворном
спазме. Она закрывает нос рукой.
ничего не видно, Любе с трудом удается различить старуху, прижавшуюся к
вешалке, как сноп темных тряпок, обвалившийся со шляпной полки. Старуха
задвигает дверь, щелкает замок, и потом в стене открывается рыжий проем на
заполненную тусклым садящимся солнцем кухню. Приглушенный вязанными
занавесками свет проникает в коридор, отображая мятые газеты и милицейскую
фуражку на туфлях и рваных тапках под вешалкой.
защелкнувшегося замка. Люба дышит сквозь зубы, зажав пальцами нос. Наташа
оглядывается на нее и тыкает пальцем в замок, а сама переступает порог
кухни, держа книгу перед собой. Люба осторожно поворачивает головку замка и
чуть тянет дверь на себя, чтобы возвращающаяся на место щеколда уперлась в
засов.
различимо, потому что она стоит спиной к окну, волос на голове у нее совсем
мало, оставшиеся растрепаны, как одуванчиковый пух. Она не выдерживает
стоять и садится на деревянный табурет с толстыми ребристыми ногами,
застеленный куском клеенки. Наташа кладет захлопнувшуюся книгу на стол,
рядом с чашкой и отблескивающими бутылками, в разной степени наполненными
жидкостью. Старуха смотрит на книгу, по-прежнему не в силах справиться с
дыханием, в остекленевших вытаращенных глазах ее Люба не может различить
никакого интереса, одну только похоть смерти, видимо и теснящую старухе
грудь. Опухшая венами рука с крупным тесненным перстнем на безымянном
пальце бессильно лежит перед старухой на столе, она не может подняться за
книгой, камень в перстне черен, как вороний глаз, и оправа захватывает его
тонкими изогнутыми колючками, похожими на муравьиные челюсти. За стеной, в
глубине запыленных комнат, Люба различает неясный звук, будто кто-то
перетаскивает с места на место тяжелый чемодан.
потемневшую подошву ее летней туфельки без каблука.
не стоит.
- Так вы же, бабушка, и не открыли даже, - обиженно протягивает Наташа.
как большая жаба. - Но уж ладно, возьму. Я вам, девочки, судьбу расскажу.
Жизнь вашу и смерть.
птичка пролетит, то звездочка с неба упадет, - произносит Наташа, скромно
поднимая ресницы.
я тебе про смерть расскажу.
дерево. Пожалуйста, расскажите про дерево, а то вы помрете, и никто не
расскажет.
обратно в перегнивший живот. Люба вдруг догадывается, что это смех.
стоящей на столе чашки ложечку. - Вы старая, больная, еле дышите, еле
ходите...
- Пожалуйста, расскажите хоть про звездочку. Ну я вас очень прошу,
очень-очень, вы уже почти труп, и кто мне потом расскажет...
превращается в имя собственное.
эротические времена даже летним платьем хозяйки, белым в голубой цветочек,
дергается дверь чулана, и из стены выбирается грузное тело, неся с собой
тучу вони и раздраженных мушиных голосов. Надя, в прошлом дворничиха дома
номер восемь, грузна и неповоротлива, зато несгибаема в ближнем бою. Когда
она выволакивается на свет, становятся видны ее бесформенные босые ноги,
могучие, усыпанные лиловыми синяками и вздувшимися гнойными язвами. Она
одета в розовую вязаную кацавейку, испорченную пятнами грязи, и бесфасонную
мини-юбку холщового цвета. В руке Надя держит кухонный топор. Некогда
бурячно-багровая, одутловатая рожа ее теперь вовсе заплыла и сильно
посинела, словно на нее нашла тень непреходящего гнева, глаза превратились
в узкие щели, а волосы растут из головы, как пряди рыжеватой пакли. Надя и
прежде была толста, но после смерти, - а умерла она три года назад морозной
зимней порой на лавке, упившись до озверения и заблевав свежевыпавший
снежок гнилым супом, а под занавес еще и обоссавшись, - после смерти она
стала еще толще, раздулась, как носорог, и толщина есть не водянистая
рыхлость трупа, а рычажная боевая масса, способная сокрушить собой даже
кирпич.
своей слуге, с такой злостью, что из пасти ее вылетают в воздух брызги
слюны.
а Наташа вцепляется рукой в обложку своей книги.
открытой, дверь распахивается, глухо хлопнув по одежде на вешалке,
заходящее солнце меркнет, воздух становится, как темный мед, и какая-то
косая сила бьет в бульдожье лицо Ларисе Леопольдовне, старуха сотрясается
от удушья, судорожно закатив мутные зрачки, Надя бросается в бой, грузно
Шилова Юлия
Куликов Роман
Грабб Джеф
Глуховский Дмитрий
Смоленский Вадим
Распопов Дмитрий