удивительно, не уставали. Причем, спетое ранее не повторялось.
Откуда только что бралось. Тут были и камаринские, и семеновны,
и мотани, но чаще звучали елецкие да рязанские частушки и
страдания. Особенно красиво получалось, когда быстрого темпа
частушка сменялась отчаянным и безутешным страданием. Сюжеты
больше были свадебные, любовные, соответственно случаю. Были и
с картинками, и менее откровенные. Один начинает в переплясе
почти речитативом:
останавливаясь, но музыки и песен не прерывая. Один какой-то
пьяненький с угреватым лицом мужик, не из гостей, все пытался
пробраться в центр пляски, но его не пускали, и он, приплясывая
среди зрителей, фальцетом пропел под мотаню:
вольности, высказанные в частушке, сельской цензурой
допускались. Многие помнили, как в тридцатые годы за перегибы в
антирелигиозной пропаганде и агитации он, тогда молодой еще
парень, был даже выведен из числа комсомольского актива. Его не
любили и сторонились: знали, что некоторые неосторожные
вынуждены были в свое время сменить родные
Урала и Сибири не без помощи этого угреватого активиста. Едва
избежал этой участи и Максим Зиновев, единственный мужик в
селе, сохранивший крестьянский облик. Носил бороду, чем очень
был интересен для сельской босоногой мелкоты. Мы его рисовали в
тетрадках, на упаковках, на газетных полях - на всем, на чем
можно было рисовать. Борода делала рисунки похожими на
оригинал. По селу ходили разговоры, что за эту бороду ( вызов
что ли какой видели в ней власть имущие), а не только за
высказывания в защиту сохранения сельского храма, чуть не
упекли деда Максима, куда Макар телят не гонял. Но все
обошлось. Сейчас он стоял среди зрителей и слегка притоптывал
правой ногой в такт музыке. Над густой, сросшейся с усами и
бакенбардами, бородой улыбались серые с синевой хитрые дедовы
глаза.
по-местному так и называлась: Село.
бывших жениха и невесты, а сегодня - мужа и жены. Дружками
были Шурка Японка, двоюродная сестра невесты по отцу, и Минька
Линьков (или просто Линек), двоюродный брат по ее же,
Тонькиной, матери. Оба дружки были не простыми заводилами, а
ряжеными. Минька был наряжен женщиной. Длинный, в женском
нарядном сарафане, кокошнике, в туфлях на высоком (хорошо еще
не шпилька) каблуке, он выглядел еще длиннее, и поэтому один
вид его вызывал улыбку. Его длиннота и неуклюжесть особенно
подчеркивались тем, что рядом с ним выплясывала низенькая
росточком, подвижная Шурка, одетая под джигита, в костюме с
газырями, с кинжалом. Они задавали тон всем, и свадьба шла, как
на одном дыхании, без срывов и сбоев. Молодые первыми
заражались примером дружек, но у них выходило все степеннее и
солиднее, они как бы не бросались в пляс, а вступали. Тонька в
подвенечном наряде белой уточкой кружилась в центре свадьбы. И
сизым селезнем, водя ее за руку, грудь вперед, ходил вокруг
возлюбленной ее молодой супруг.
самого себя: он крутился волчком, ходил петухом, делал, подобно
запорожцу в гопаке, невероятные прыжки. А руки-то, руки без
устали отбивали чечетку: по груди, по коленям, по голеням, по
земле...
с укоризной покачивала головой.
Родители были уважаемые на селе люди, но несколько прижимистые.
Поэтому все с интересом наблюдали, как будет встречена свадьба.
за их здоровье, закусили хлебом и солью. Выпили и дружки, тоже
закусили. Крякнули:
его слегка, - это опять Линек.
оттуда ковшик колодезной воды - надежнейшее средство для
восстановления пересохшего горла. Дружки: один и другая, по
очереди выпили воду, поблагодарили, затем, отойдя поближе к
толпе, переглянувшись, дружно спели:
частушка-то.
трех - на улице. Надо было поворачивать к дому. И на обратном
пути так же - с плясками и прибаутками.
Ивановичу Горохову, постарше себя года на три-четыре:
и радоваться-то особенно нечему. Хорошо, что любовь, свадьба, а
жизнь-то - чертова. Вот уж пять лет, как война кончилась, а в
колхозе - один мерин - Пегарь, да из техники - одна
полуразвалившаяся полуторка.
свадьба!.. Молодец Василий Иванович, хорошую свадьбу сделал.
А ведь чего только народ не испытал...
нищете прозябает, а веру в будущее не потерял.
И я с тобой на пару.
хорошо. Должны. Не мы с тобой, конечно, а вот внуки - точно. Я
в этих плясках и песнях вижу веру людей в себя, не примирение с
тем, что есть, а именно - веру. А что смахивает на примирение,
то, наверное, потому, что до кондиции не дошло. Но дойдет.
Кусок хлеба на всех поровну - это нормально, когда он -
последний. А получше жить будем - так не пойдет. Труженику -
тружениково, лодырю - лодырево. Можно и в колхоз объединяться,
только работать там, а не клопом на шее сидеть. Время нужно.
Еще не раз придется людям хлебнуть несправедливости, унижения,
пройти через искушения, грех, ханжество. Вон как поют и пляшут!
Значит, будут жить по-человечески. Дай, Бог.
Два старика
софствовали, размышляли о крестьянской жизни, о будущем. Их
размышления были им навеяны еще не отпевшей и не отплясавшей
веселой свадьбой. Надолго она осталась в прамяти односельчан.
Потом эту свадьбу не раз вспоминали в дни других свадеб, в дни
различных праздников: советских и религиозных. Да иначе и быть
не могло, Ведь это была первая послевоенная свадьба в селе -
Тонькина свадьба.