Чтение 8–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

запах степного сена и свежей горной мяты.

Душа моя замирала тогда в предвосхищении счастья, которое когда-нибудь,
я знал, сдержать в себе окажется невозможным.

Вместо счастья пришёл позор: унизительный страх перед крысой по имени
Жанна обрёк меня на неотвязное чувство вины за погибель чудотворной книги.

С той поры стыд перед Исабелой-Руфь не позволял мне уже и подступиться
к ней. Моя тоска оставалась неутолённой и не покидала меня даже когда, как
мне показалось, я излечился от юности и перестал вспоминать то, чего никогда
не случалось.

Расставшись, однако, уже и с молодостью, ко взрослым я не пристал. В
отличие от них, я продолжал считать, будто неутоление любовной тоски, как
вообще неисполнение мечты, - единственное что следует называть трагедией. Со
временем, опять же в отличие от взрослых, я стал воображать, будто
существует ещё только одна трагедия, более горькая, - исполнение желаний.

Поэтому, наверное, меня и охватило смятение, когда - незадолго до моего
прощания с родиной - доктор пустил слух, что Бретская библия жива и
находится там, куда её доставили ашкеназы, в ГеБе. Если это действительно
так, решил я, то по законам совести именно мне и следует её оттуда
вызволить...

17. Жить - это идти против совести

Доктор отказался назвать мне источник своей информации. Зато, выслушав
мои признания, поделился ещё одной: как и души, совести в природе не
существует. По крайней мере, у неё нету законов. А если и есть, то жить по
этим законам невозможно. Жить - это уже значит идти против совести. Эту
информацию доктор заключил советом сосредоточиться на существующем - на
опасности соваться в ГеБе накануне отлёта на Запад.

Он был прав, но из того особого недоверия к очевидному, которое
зиждется на отсутствии общих интересов с большинством людей, я связывал своё
смятение с другим страхом. Со страхом перед возрождением юношеской тоски по
Исабеле-Руфь. Или, наоборот, - перед утолением этой тоски в том случае, если
бы мне всё-таки удалось вызволить у гебистов Бретский пергамент и тем самым
устранить барьер между собою и неисчезающей испанкой.

Как всегда, когда люди колеблются, то есть атакуют мысль воображением,
я принял глупое решение: идти к гебистам. Во избежание стыда перед собой за
это безрассудство, а также с учётом возможности несуществования совести, я
приписал своё решение тому единственному из низменных чувств, которое не
только не подлежит суду, но пользуется статусом освящённости - патриотизму.

Тем самым, кстати, я заглушил в себе и стыд по случаю праздничной
взволнованности. Стыд, охватившей меня в предвкушении неизбежного знакомства
с Нателой Элигуловой.

Хотя по моей просьбе через её дядю Сола это знакомство состоялось не в
здании Комитета ГеБе, а в её квартире, я шёл на встречу с опаской.
Принюхивался с подозрением даже к привычному запаху одеколона "О-Жён",
который казался мне чужим и, нагнетая поэтому беспокойство, мешал узнавать
себя.

18. Невозмутимость лилий в китайских прудах

Её зато я узнал мгновенно.

Вздрогнул и замер в дверях.

Потом, когда она назвала моё имя, я вздрогнул ещё раз: мне всегда
казалось странным, что меня можно легко втиснуть в рамки короткого звука, но
тогда было другое. Произнесённый ею, он мне вдруг понравился и польстил. Тем
более что голос исходил у неё не из горла, а из глубины туловища. И был
горячий.

Я оробел и ощутил прилив парализующей глупости:

-- Как это вы меня узнали?

Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила:

-- Никого другого не ждала... Отослала даже мужа...

-- Отослали? -- удивился я. -- Как он, кстати, Сёма?

-- Сравнительно с чем? -- улыбнулась она.

-- С самим же собой! -- хмыкнул я.

-- А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе.

-- Куда, извините, вернулся? -- не понял я.

-- Я его послала за красным вином, -- не ответила Натела.

-- А я по утрам не пью... Только водку.

-- Водка у меня как раз есть! -- обрадовалась она.

-- А я вас тоже сразу узнал, -- произнёс я и уселся за стол. -- Где это
я мог видеть ваше лицо?

-- Только на мне.

-- Я серьёзно... Я вас сразу узнал!

-- Не может быть! -- рассмеялась она и уселась напротив, на резной стул
с кожаной обивкой. -- Впрочем, говорят, философы сравнительно легко узнают
женщину, которую навещают в её собственном доме... Особенно когда никого
кроме неё там нету...

-- Я имею в виду другое, -- сказал я, -- вы очень похожи на одну из
моих знакомых. Две капли!

-- Это говорят всем и везде, а мне - даже в Петхаине!

-- Этого никто не знает, -- удивился я.

-- Как никто? Все только мэ-кают и блеют: мэ, как похожи, бэ, как
похожи! Другого придумать не могут... Перейдём на "ты"?

-- Давай на "ты", но я серьёзно: две капли!

-- А фамилия у неё не моя? Слышал, наверное, про моего отца,
Меир-Хаима? Тоже имел много баб... И много, говорят, наследил...

-- Она испанка: Исабела-Руфь...

-- Никогда бы не подумала, что я похожа на иностранку. Но хотела бы.
Если б я была иностранкой и жила заграницей, мне бы этот шрам на губе
закрыли в два счёта!

-- А зачем закрывать?! -- возмутился я. -- Так лучше! У неё, кстати,
тоже шрам на губе. Правда!

-- И такой же халат, да?

-- Я видел только лицо, -- признался я.

-- Дай-ка принесу тебе водки! -- и, поднявшись, она шагнула к
роскошноиу шкафу из орехового дерева.

Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неё есть
талия, а в отличие от всех - ягодицы не плоские.

Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того,
как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из
тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись,
забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её
обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы,
произнёс:

-- Не сейчас... -- и вскинул на неё глаза. -- Потом...

Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со
смешанным выражением на лице.

Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной
усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью
зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий
в китайских прудах.

Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от
пространства, но не знает куда удалиться.

-- Что? -- ухмыльнулась она. -- Не говори только, что умеешь читать
лица - и всё уже обо мне знаешь.

-- Нет, -- заверил я, -- я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу,
изучал физиономистику... Чепуха это!

-- Да? -- поджала она большие губы со спадающими углами,
свидетельствующими о сильной воле. -- Что на моём лице?

-- У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, -- сказал я. -- На тебя
легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и
бесконтрольность влечений...

-- А что глаза?

-- Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь
зверю. У тебя - сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И
нервная...

-- Конечно, чепуха! -- рассмеялась Натела и стала растирать пальцем
чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между
грудями. -- А у тебя такие же черты!

-- Знаю... Поэтому и считаю это чепухой, -- сказал я и почувствовал,
что разговор ни о чём исчерпан.

19. Выберу себе облако и переселюсь туда

Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?