прованивается в один день. Иначе я не поздравлял бы товарища
Бабичева. Мы ее скушаем сегодня. Положите ее на солнце, не
бойтесь, на жаркое солнце,она будет пахнуть, как роза.
Он исчез в темноте сарая, вернулся с бумагой, пергаментной и
масленой, и через несколько секунд я держал в руках мастерски
сделанный пакет.
С первых дней моего знакомства с Бабичевым уже слышал я
разговоры о знаменитой колбасе. Где-то шли опыты по
изготовлению какого-то особенного сорта питательного, чистого и
дешевого. Постоянно Бабичев справлялся в разных местах;
переходя на заботливые нотки, расспрашивал и давал советы; то
томный, то сладко-взволнованный, отходил от телефона. Наконец
порода была выведена. Из таинственных инкубаторов вылезла,
покачиваясь грузным качанием хобота, толстая, плотно набитая
кишка.
Бабичев, получив в руки отрезок этой кишки, побагровел, даже
застыдился сперва, подобно жениху, увидевшему, как прекрасна
его молодая невеста и какое чарующее впечатление производит она
на гостей. В счастливой растерянности он оглядел всех и тотчас
же Положил кусок и отстранил его с таким выражением приподнятых
ладоней, точно хотел сказать: "Нет, нет. Не надо. Я сразу
отказываюсь. Чтобы потом не терзаться. Не может быть, чтобы
такие удачи случались в простой человеческой жизни. Тут подвох
судьбы. Заберите. Я недостоин".
Неся кило удивительной колбасы, я шагал в неопределенном
направлении.
Я стою на мосту.
Дворец труда по левую руку, сзади - Кремль. На реке лодки,
пловцы. Быстро скользит под мой птичий полет катер. С высоты
то, что я вижу вместо катера, похоже по форме на гигантскую,
разрезанную впродоль миндалину. Миндалина скрывается под
мостом. Тогда только я вспоминаю трубу катера и то, что
поблизости трубы какие-то двое ели из котелка борщ. Белый клуб
дыма, прозрачный и исчезающий, летит по направлению ко мне.
Долететь не успевает, переходит в другие измерения и достигает
меня только последним своим следом, свивающимся в еле видный,
астральный обруч.
Я хотел бросить колбасу в реку.
Замечательный человек, Андрей Бабичев, член Общества
политкаторжан, правитель, считает сегодняшний свой день
праздником. Только потому, что ему показали колбасу нового
сорта... Неужели это праздник? Неужели это слава?
Он сиял сегодня. Да, печать славы лежала на нем. Почему же я
не чувствую влюбленности, ликования, поклонения при виде этой
славы? Меня разбирает злоба. Он правитель, коммунист, он
строит новый мир. А слава в этом новом мире вспыхивает оттого,
что из рук колбасника вышел новый сорт колбасы. Я не понимаю
этой славы, что же значит это? Не о такой славе говорили мне
жизнеописания, памятники, история... Значит, природа славы
изменилась? Везде или только здесь, в строящемся мире? Но я
ведь чувствую, что этот новый, строящийся мир есть главный,
торжествующий... Я не слепец, у меня голова на плечах. Меня
не надо учить, объяснять мне... Я грамотен. Именно в этом
мире я хочу славы! Я хочу сиять так, как сиял сегодня Бабичев.
Но новый сорт колбасы меня не заставит сиять.
Я мотаюсь по улицам со свертком. Кусок паршивой колбасы
управляет моими движениями, моей волей. Я не хочу!
Несколько раз я готов был швырнуть сверток через перила. Но
стоило мне представить себе, как, освобождаясь на лету от
обертки, падает и с эффектностью торпеды исчезает в волнах
злосчастный кусок колбасы,- как мгновенно другое представление
бросало меня в дрожь. Я видел надвигающегося на меня Бабичева,
грозного, неодолимого идола с выпученными глазами. Я боюсь
его. Он давит меня. Он не смотрит на меня - и видит насквовь.
Он на меня не смотрит. Только сбоку я вижу его глаза, когда
лицо его повернуто в мою сторону, взгляда его нет: только
сверкает пенсне, две круглые слепые бляшки. Ему не интересно
смотреть на меня, нет времени, нет охоты, но я понимаю, что он
видит меня насквозь.
Вечером пришел Соломон Шапиро, пришли еще два, и Бабичев
устроил угощение. Старый еврей принес бутылку водки, и они
пили, закусывая знаменитой колбасой. Я отказался от участия в
трапезе. С балкона я наблюдал их.
Живопись увековечила многие пиры. Пируют полководцы, дожи и
просто жирные чревоугодники. Эпохи запечатлены. Веют перья,
ниспадают ткани, лоснятся щеки.
Новый Тьеполо! Спеши сюда! Вот для тебя пирующие
персонажи... Они сидят под яркой стосвечовой лампой вокруг
стола, оживленно беседуют. Пиши их, новый Тьеполо, пиши "Пир у
хозяйственника"!
Я вижу полотно твое в музее. Я вижу посетителей, стоящих
перед картиной твоей. Они ломают голову, они не знают, о чем с
таким вдохновением говорит написанный тобою тучный гигант в
синих подтяжках... На вилке
держит он кружок колбасы. Уже давно пора исчезнуть кружку во
рту говорящего, и он никак не может исчезнуть, потому что
говорящий слишком увлечен своей речью. О чем говорит он?
- Сосисок у нас не умеют делать! - говорил гигант в синих
подтяжках.- Разве это сосиски у нас? Молчите, Соломон. Вы
еврей, вы ничего не понимаете в сосисках,- нравится кошерное
худосочное мясо... У нас нет сосисок. Это склеротические
пальцы, а не сосиски. Настоящие сосиски должны прыскать. Я
добьюсь, вот увидите, я сделаю такие сосиски.
Мы собрались на аэродроме
Я говорю: "мы"! Уж я-то был сбоку припека, случайно
прихваченный человечек. Никто не обращался ко мне, никого не
интересовали мои впечатления. Я мог бы со спокойной совестью
оставаться дома.
Должен был состояться отлет советского аэроплана новой
конструкции. Пригласили Бабичева. Гости вышли за барьер.
Бабичев главенствовал и в этом избранном обществе. Стоило ему
вступить с кем-нибудь в разговор, как возле него смыкался круг.
Все слушали его с почтительным вниманием. Он красовался в
своем сером костюме, грандиозный, выше всех плечами, аркой
плечей. На животе у него на ремнях висел черный бинокль.
Слушая собеседника, он закладывал руки в карманы и тихо качался
на широко расставленных ногах с пятки на носок и с носка на
пятку. Он часто почесывает нос. Почесав, он смотрит на
пальцы, сложенные щепоткой и близко поднесенные к глазам.
Слушатели, как школьники, непроизвольно повторяют его движения
и игру его лица. Они тоже почесывают нос, сами себе удивляясь.
Взбешенный, я отошел от них. Я сидел в буфете и, ласкаемый
полевым ветерком, пил пиво. Я тянул пиво, наблюдая, как
ветерок лепит нежные орнаменты из концов скатерти моего
столика.
На аэродроме,соединились многие чудеса: тут на поле цвели
ромашки, очень близко, у барьера,- обыкновенные, дующие желтой
пылью ромашки; тут низко, по линии горизонта, катились круглые,
похожие на пушечный дым облака; тут же ярчайшим суриком алели
деревянные стрелы, указывающие разные направления; тут же на
высоте качался, сокращаясь и раздуваясь, шелковый хобот -
определитель ветра; и тут же по траве, по зеленой траве
старинных битв, оленей, романтики, ползали летательные машины.
Я смаковал этот вкус, эти восхитительные противоположения и
соединения. Ритм сокращений шелкового хобота располагал к
раздумью.
Черепнин Владимир
Акунин Борис
Посняков Андрей
Андреев Николай
Грабб Джеф
Шилова Юлия