Он вкривь и вкось разрастался, и все новое сразу опутывали. Потому что зеки,
как кроты, эту землю рыли и рыли. Руками, ногтями ее разгребали, будто себе
могилы роют. А потом оказывается, что роют глубже могилы. А выносят землю во
рту. Вырыл глубже могилы - и в бега.
отрывать. А ее гляди сколько! И где рыть? А зеку в земле, видать, плохо
было. Скоро наружу лезет. Вываливается посреди степи из норы своей - смурной
и квелый. И пока его в лагерь ведут, молча плачет, весь от земли, как от
горя, черный.
теплится... И вся тайна.
небо глядел. И кадык выперся из горла, как пугливая черепашья головка из
костяного панциря. Почуял на щеках тепловатое веянье ветерка, как размякшие
ладони брадобрея. Мне небо шире земли на глаз кажется. Оно и нависло-то над
головой будто нечаянно, и когда долго глядишь, то с запрокинутой головой
очень свыкаешься. Будто и не запрокинул ее вовсе. И чудится, что землю
перевернули, и ты паришь в небе. Вот только ветер похолодает в сумерки, и
его острие вмиг рассекает человечье горло.
Полиной маленькой и Полиной большой. И наш ротный "уголок по обороне":
намалеванные бомбы и страшный взрыв, и ржавые, вырезанные из жести солдаты в
противогазах, рядышком с гражданским населением - оно состояло из грудастой
бабы без рук и девочки, у которой солдатня гвоздями выцарапала что-то пониже
пупа, и невесть кого с открученной головой. "Уголок по обороне" был вкопан в
землю посреди караулки, и потому не упал, когда навис над небом. И заодно со
мной исправиловка парила в небе. Краем глаза я видел, что зеки тычут в небо
и гогочут. Не понимают, что мы на волоске висим, и поберечься надо удачу
нашу гоготом растрясать. Падать боязно. Кто знает, что с тобой будет, если в
небо упасть?
мертвяки записали и пайки не выдают, а нутро живое и просится... Хоть бы
мякины ржаной на пожевку. Может, оттого и тоска, а не от неба? Я много раз
видел, как солдатики стоят, из ротных, запрокинув головушки. И что кадык
выпирает из горла черепашкой, тогда подглядел. И чего они глядят? И что
Смиров тогда увидал?
без продыху, то, может, догонишь его? Оно покуда и глазам моим видно, на
краешке земли стоящее, куда долгим днем вели его по степи убивать,
опрокидывать навзничь - пасмурное утро того дня, в котором послали конвой на
запретку, чтобы вырыть ямы в земле под столбы для новой лагерной ограды.
потому что зек копался без усердия и заглядывал в темное дуло конвойному. А
конвойный - Смиров. Он топтался рядом и насвистывал про любовь, и сбивался
всякий раз, когда зек увесисто сменял из руки в руку лопату. И потом снова
под сгреб лопаты в этой утренней робкой тишине подстраивал свист про любовь.
какие облака..."
ему горло. И оно рассмеялось, брызнувши, до ушей.
разметавшегося по земле человека, и когда Каримов глядел сам на себя из
темной лужи - испуганный, с зализанными на косой пробор бурыми волосами.
кровь и как-то растерянно вытекала наружу, оглядываясь, как прирученный
зверь - в лесу. Она была совсем молодая, эта кровь. Редея, она делила часы
на минутки, потом на мгновенья... и оборвалась, будто отмерив человеческую
жизнь.
погибшего, боясь оставить в нем хоть одну живую каплю.
пустыми пальцами, лежала как-то рядом с ним, но отдельно, как чужая.
который глядел в нее. А ротный сказал нам: "Перестаньте, суки..." Потом
Смирова несли на руках завернутым в списанную старшиной простыню. В караулке
от него стало совсем тоскливо, и его положили в летнюю каптерку на
неструганную скамью. В каптерке пахло мышиным пометом, будто ладаном.
Ефрейтор Каримов снова и снова шел туда поглядеть. Солдаты провожали его
глазами и вели тихую беседу за портянки, байковые, полагавшиеся на осень.
равно останется над ним висеть... И кто мне ответит - для чего жизнь
устроена так. И знать хочу - отчего зеки пальцами тычут в небо. И еще
подумал, что из земли неба не увидать. Потому что темно в ней. И глаза
застит.
Короткая повесть
грязь и ползла на брюхе, силком подымаясь в штыковую, обматерив весь свет.
Сержант, Вася Савельев, Янкель и я были посланы ротным командиром к сопке,
на вершине которой бушевал вражеский тот огонь. Ее рыжая изрытая маковка
виднелась вдалеке. Мы бежали, а Янкель все ныл, что не может.
сержант гнал Янкеля наперед себя прикладом, покуда ротный не прокричал, что
его убило. Он обмяк и закрыл послушно глаза, а до сопки оставалось рукой
подать, но все уже хотели умереть, как Янкель.
и я волок Янкеля, так как про Васю Савельева ротный прокричал, что он теперь
тяжелораненый. Янкель был толстым беспомощным человеком. И чем дольше мы его
волокли, он становился все тяжелее. А мы только подлезали к сопке, с вершины
которой не враги не свинцом лупили по нас и по залегшей в грязи роте.
ногами, надоело тащить!" Но ротный, который и шагал за нашими спинами,
подгоняя, страшно гаркнул в ответ, и мы опять сознались, что Янкель убит,
что Васюха ранен, и полезли молчком вперед.
Опустела с той высоты и степь. И был ротный - с полпальца, давно отступивший
и позабывший про нас, и солдаты, рассыпавшиеся по степи, как ржаное крошево,
которое, накрапывая, клевал воробьиный чахлый дождь. Вася Савельев ожил.
Сержант остыл и подобрел. Завалившись на бушлаты, мы отдышались, успев и
закурить.
нагоняя, чтобы вставал. Возился он с Янкелем без нас, которые угрелись и
покуривали уже в сторонке. Только когда сержант приник к его груди и сам
обмер, затих, Савельев отставил нехотя папироску и позвал: "Ты это, чего
заслушался-то, на скрипалках, что ли, играют?" - "Мужики, у него в груди
глухота одна." - "Там биться должно! Ты сердце слышишь? Да не там, выше
возьми, а то в живот залез..."
глаза, не дыша. "Ты это брось! - взметнулся горячечно Савельев - Ты куда!" -
"Помер, браточки, еей-б-богу..."
жиденок сладко. "Чего удумал, чтоб и в обратную на горбу нашем... А я
говорю, встать! Нечего землю лапать, слышь, пархатый - встать, встать!"
Васюха склонился над Янкелем и принялся трясти за грудки этого в глинистой
шинелке человека, которого не мог больше терпеть.
Савельев вдруг отлип и вгляделся тихонько в человека, поперек которому в том
миг дул застуженный ветеряка. А он лежал разметавшись, тяжелый, неживой,
упершись в хмурое безмолвное небо расколотым морщинами лбом...
солдаты долго шагали к сопке, оттого, что ошметья грязи спудом наваливались
на керзу. Со всей степи сносили солдаты землю на сапогах к Янкелю, осиливая
сопку, крутой ее и смертный подъем. А потом мы тащили его в полк, уложив на
бушлат - сержант, Вася Савельев и я. Тащили как могли бережней, так как
ротный не знал и трепетал: " Не тряси, не тряси - может, живой!"
плацу не приказывали выстроиться, потому все ждали - может, живой! И лекарь
чего-то не постигал и ждал, и все возился в лазарете с Янкелем.
него сердце разорвалось.
Лепота
То-то и позавидовали полковые по-хорошему Саньке Стрешневу, узнав, что
отправляют его туда из полка служить за невесть какие заслуги.
о нем, что в Долинке заживет сыто, весело и не будет это счастье дармовое
пота ему и крови стоить.
в Долинке на день по кружке молока положено было, по черпаку густого
творога, и хлеб белый к пайке давали - не чета полковому-то сермяжному.
Ремней тугих солдаты в Долинке не носили, чтобы отъевшееся брюхо для своего
удовольствия обвиснуть могло. И на вышках спали, ладони под головы заложив,
чтобы сны сладкие видеть.