спокоен и приличен... Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и
нелепый!
нему снова возвращалась основная жизнь.
к тебе за это приорганизуюсь!
счастьем и теплотой. Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела
тележка Жачева -- по этому скрипящему признаку все мелкие
жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев
всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом,
получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял
продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а
сам не желал питаться этим зажиточным веществом. В последние
два дня Жачев почему-то почувствовал желание увидеть Никиту
Чиклина и направил движение своей тележки на земляной котлован.
более стала заметна ночь, тишина и общая грусть слабой жизни во
тьме. Из барака не раздалось ответа Жачеву, лишь слышалось
жалкое дыхание.
Жачев и без шума поехал дальше. Но из оврага вышли двое людей с
фонарями, так что Жачев стал им виден.
сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?
Сафронов.-- Скажи ему, Чиклин, мнение про себя.
затем в смущении отвел фонарь в темную сторону.
есть? Пойдем, у нас она осталась, а то к завтрему прокиснет,
все равно мы ее вышныриваем.
с тем сознанием, что она уже ничья и ее все равно вышвырнут.
Жачев и прежде, когда Чиклин работал на прочистке реки от
карчи, посещал его, дабы кормиться от рабочего класса; но среди
лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса,
чем рассчитывал принести пользу всему неимущему движению в
дальнейшее счастье.
сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите
свою чушь, чтоб город сжечь!
урода.-- Мы все свое тело выдавливаем для общего здания, а он
дает лозунг, что наше состояние -- чушь, и нигде нету момента
чувства ума!
произносил слова так же логично и научно, давая им для
прочности два смысла -- основной и запасной, как всякому
материалу. Все трое уже достигли барака и вошли в него. Вощев
достал из угла чугун каши, закутанный для сохранения тепла в
ватный пиджак, и дал пришедшим есть. Чиклин и Сафронов сильно
остыли и были в глине и сырости; они ходили в котлован
раскапывать водяной подземный исток, чтобы перехватить его
вмертвую глиняным замком.
пользуясь ею и для сытости и для подтверждения своего равенства
с двумя евшими людьми. После пищи Чиклин и Сафронов вышли
наружу -- вздохнуть перед сном и поглядеть вокруг. И так они
стояли там свое время. Звездная темная ночь не соответствовала
овражной, трудной земле и сбивающемуся дыханию спящих
землекопов. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы и в
травы, живущие в гуще и бедности, то в жизни не было надежды;
общая всемирная невзрачность, а также людская некультурная
унылость озадачивали Сафронова и расшатывали в нем
идеологическую установку. Он даже начинал сомневаться в счастье
будущего, которое представлял в виде синего лета, освещенного
неподвижным солнцем,-- слишком смутно и тщетно было днем и
ночью вокруг.
сделал мне что-нибудь для радости!
Вот выроем котлован, и ладно... Ты вот тех, кого нам биржа
прислала, уговори, а то они свое тело на работе жалеют, будто
они в нем имеют что!
и писцов враз в рабочий класс обращу, они у меня так копать
начнут, что у них весь смертный элемент выйдет на лицо... Но
отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего
света тоска, а только в нас одних пятилетний план?
волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл
лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его
сомнения.
уже согнулся на своей тележке, уснув как мог, а Вощев лежал
навзничь и глядел глазами с терпением любопытства:
сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду -- буду
ходить по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно
жить.
превосходства, прошелся мимо ног спящих легкой, руководящей
походкой.
желательно получить этот продукт -- в круглом или жидком?
пустом свете, разве у тебя спокойно на душе?
почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко
волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он
теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!
декларации,-- с полной значительностью обратился Сафронов.--
Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей
теории чувств и массового психоза...
снижать,-- сказал пробужденный Козлов.-- Перестань брать слово,
когда мне спится, а то на тебя заявление подам! Не беспокойся
-- сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут..
сказал своим вящим голосом:
за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук
сразу в бюрократизм растет?.. А если ты, Козлов, умственную
начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на локоть и
сообщи: почему это товарищу Вощеву буржуазия не оставила
ведомости всемирного мертвого инвентаря и он живет в убытке и в
такой смехотворности?..
Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе
на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.
замерла рассветом -- и только одно маленькое животное кричало
где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь.
любил иногда сидеть в тишине и наблюдать все, что было видно.
Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом -- поневоле ему
приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем
больше он сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась
печаль, так что Чиклин встал и уперся руками в стену барака,
лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать ему никак не
хотелось -- наоборот, он бы пошел сейчас в поле и поплясал с
разными девушками и людьми под веточками, как делал в старое
время, когда работал на кафельно-изразцовом заводе. Там дочь
хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку
по лестнице в июне месяце, а она ему шла навстречу и,
приподнявшись на скрытых под платьем ногах, охватила его за
плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть
на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера,
но тогда она ему не понравилась, точно была постыдным
существом,-- и так он прошел в то время мимо нее не
остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное
существо.
Чиклина был единственным со времен покорения буржуазии,
обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти походить
по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.